Колечки продавались недолго. Его избили. Фарцовщики. Он не знал правил. Пережить боль от синяков оказалось гораздо легче, чем сам факт избиения. Петр заболел, и врачи хлопотали над ним несколько месяцев, не могли поставить диагноз. А диагноз был прост – ущемленное самолюбие. Случается, от такого люди и умирают. Тогда-то Петр впервые осознал, что его стремление к счастью на самом деле не что иное, как честолюбие. Но не обычное человеческое честолюбие, а особенное – по-наполеоновски огромное. А детская мечта «делать все, что хочу» – это жажда власти и денег. Более того, остро ощутил, что его честолюбие ничем не удовлетворено, более того – оно страдает, а перспективы ублажить его равны нулю. Это открытие сделало болезнь затяжной, а усилия врачей – бесперспективными.

Мир изменился. Стал серым и убогим. Рудавин раз в четыре дня сдавал анализы и каждый раз с некоторым даже злорадством убеждался в том, что медицина бессильна. Гемоглобин в его крови падал, а время реакции оседания эритроцитов росло. Через месяц, испробовав все методы, врачи стали подозревать у него серьезную и, возможно, неизлечимую болезнь, а потому разговаривали чрезвычайно любезно и на обследованиях не настаивали.

Тогда Петру стало совсем скучно. Началась беспросветная депрессия. Днем он спал, а ночью выходил из дома и бесцельно шатался по городу. Шел и прислушивался к звукам собственных шагов. Считал: пять, сто десять, триста шестьдесят… В голове звенело от пустоты, сердце окаменело, и монотонный стук в груди наводил Петра на мысль, что это не его сердце стучит, а упрямый мир ломится в его сердце, но никак не может попасть внутрь. Он полюбил кладбища. Бесстрашно бродил ночью по Смоленскому, словно по собственным владениям, распугивая целующиеся парочки. Витающий здесь дух смерти нашептывал ему о вечном, о Боге. Но Петр слышал только; власть, неограниченные возможности… Которых у него никогда не будет…

Очевидно, первые пять лет жизни, проведенные в тепличных условиях, покалечили Петину психику настолько, что он мог нормально функционировать лишь с правами хозяина жизни. Слуга или мальчик на побегушках – это не для него. Рудавин взвешивал свои шансы, изобретал сложные кульбиты, которые могли бы привести его на вершину социальной пирамиды, но все время возвращался к одной и той же мысли: шансы его равны нулю.

Дважды за время своих ночных скитаний он примеривался к перилам моста. Кому нужна эта жизнь, если барахтаешься в мелком болоте и никаких шансов что-то изменить? В третий раз Петр шагнул к перилам уверенно, решившись…

Петр непременно прыгнул бы в темные, остывшие к концу лета воды Невы и пошел бы ко дну, ни о чем не пожалев. Он уже закинул ногу. Но кто-то тронул его за плечо…

Иностранец. Но говорил чисто. Только легкий акцент. Повел в валютный бар, обхаживал весь вечер так, что к утру у Петра не осталось сомнений – его вербуют в агентуру иностранной державы. В разведку.

От нездешних алкогольных напитков и посулов в сердце разлилась истома. Петр прислушался к себе. Не страшно ли предать Родину? Нет, страха не было, внутри все пело и ликовало. Наконец-то власть и, конечно же, – деньги. За идею он пальцем о палец не ударит.

Но иностранец предложил другое. Предложил срочно поступать в аспирантуру и обещал содействие. Когда увидел на лице Петра кислую гримасу, добавил: «А потом к нам, по обмену опытом. Как раз из вашего института набираем группу».

Вместо аспирантуры в Чехословакии, куда его перевели для трехмесячного обмена, начались тренировочные лагеря в Карпатах. Его почти сразу определили в группу интеллектуалов, потому что, во-первых, набрал достойные баллы по тестам, а во-вторых, для любой физической работы был абсолютно непригоден. В отличие от других членов организации, которых обучали скопом, предварительно промыв мозги с помощью специальных препаратов, Рудавин с самого начала проходил индивидуальную подготовку.

Освоился он быстро. Но о целях и задачах организации узнал не скоро. Долго считал ее разветвленной шпионской сетью. А узнал, куда же он попал, когда пригласили в Нью-Йорк после открытия «железного занавеса», на празднования по поводу развала Союза. После первого же бокала шампанского у него дух захватило, оттого, что понял: они выше правительств и разведок, они правят миром. И тогда показалось, что он предчувствовал это давно. С самого начала, быть может.

Как только Рудавин занял в организации свой первый пост – начальник группы из двадцати человек, – он навел порядок и в своих личных делах. Во-первых, сводил мать к врачу, и тот вшил ей ампулу, припугнув, что первая же рюмка станет для нее последней. Купил ей дом в сельской местности и подыскал тихого непьющего старичка, мечтающего копаться в огороде. Вот он огород – гектар. Закопайся.

На втором месте в его списке значился отец. Он часто представлял себе этот разговор. Вызвать в партком, отослать председателя и наедине разобраться от души. Знаешь ли ты, старый пень, кто перед тобой? Сынок, да, да, тот самый, который когда-то чуть не рыдал под твоей дверью. Тот самый, о котором ты почти тридцать лет как думать забыл… За долгие годы работы в организации Рудавин прекрасно изучил собственное лицо и реакцию собеседников на различные его выражения. Когда кого-то нужно было убрать, он смотрел прямо перед собой, но словно сквозь человека. Отец должен на собственной шкуре испытать этот его новый взгляд.

Он предвкушал триумф, слезы отца, этой раздавленной гадины… Не получилось. На работе отца не оказалось – он вышел на пенсию. Петр отправился к нему домой. Открыл неопрятный выживший из ума человек с всклокоченными седыми волосами. Затарабанил какую-то чушь. На него прикрикнули с кухни. Он сжался и побежал на зов. Наказывать было некого. Обошлось без Петра. Но вот жена…

Она вышла следом. Властная, подтянутая, сорокалетняя. Понятно, не сдает отца в дурку только потому, что лишится пенсии и бесплатного обеспечения. Смотрит строго. «В чем дело?» – «Извините, ошибся квартирой». – «Ну и идите себе». – «Ну и иду».

Братишек тоже посмотрел. Один на папиной старенькой «Волге», другой – на бывших казенных «Жигулях». На две головы выше Петра, коренастые, с красными, словно жирными губами. Ходят, смеются – точно стая чаек орет над мусорной свалкой. Одному из них (Петр не трудился запомнить, кто из них кто) устроил тюремные нары (вел машину в пьяном виде и сбил человека), второму – ограбление неизвестными, в результате которого ни одного синяка – только аккуратно перебит позвоночник (инвалидность пожизненно). С сестренкой было попроще. Сестренку заманил в модный притон, посадил на иглу. Зарабатывать с помощью самой древней профессии она догадалась сама, когда денег на наркотики перестало хватать…

Через полтора года снова сходил посмотреть на мачеху. Из двери вырвался смрад, на полу груды мусора. Она постарела, дышала перегаром. Стала чем-то напоминать отца. Смотрела затравленно. В чем дело – больше не спрашивала. Строгость испарилась. Теперь Петр спал спокойно. Прошлые унижения больше не напоминали о себе. Самолюбие больше не тревожило. Чувствовал себя большой могучей птицей, взмывающей вверх, все выше и выше. Каждый взмах крыльев – новая высота. Никаких преград. Все остальные – только дело времени.

Рудавин вернулся к столу, потянулся сладко, удобно уселся. И в этот момент раздался телефонный звонок. Петр посмотрел на телефон, и его бросило в жар. На столе лежало три мобильных. Первый – для сотрудников. Второй – для общения с начальством. Третий – для сугубо личных целей. По нему могли позвонить только из Луги…

Он сразу решил, что случилось что-то неприятное. Может быть, Людмила все-таки умудрилась покончить с собой. Мало ли способов? Выпрыгнула из окна, съела острый предмет, удавилась простыней. Только вот – не похоже на нее. Звонок не повторился. Рудавин дрожащими руками набрал номер. Никто не ответил. Значит, действительно что-то серьезное, волнуются, бегают… Петр встал, открыл ящик стола, достал пистолет, переложил его в портфель и быстро вышел…

Охранник подскочил как ужаленный, Петра явно не ждал. Отрапортовал скомкано. Петр не дослушал, пошел в дом. Все окна были целы, значит, не из окна, рассуждал он. Почувствовал, как слегка дрожат руки, чего с ним вовек не случалось, и признался себе: он за тридевять земель прилетел только для того, чтобы узнать и увидеть – что же такое она с собой сделала. Как бы там ни было, он искренне уважал Воскресенскую за ум и почти колдовские способности, с помощью которых она могла бы заманить сотню человек в омут, как гамельнский крысолов. Если эта великолепная женщина решилась на самоубийство, то тем самым она признала свое поражение, сдалась и ушла наконец с дороги Петра, оставив его единовластным властелином этого мира.

Петр шел быстро, охранник едва поспевал за ним. Лихорадочное возбуждение, преследовавшее его все время по пути сюда, достигло своего пика. Он поднялся в комнату Людмилы, распахнул дверь и…

Кровать была пуста, аккуратно заправлена и завалена полевыми цветами. Санитарок долго искать не пришлось. Они сидели за столом в соседней комнате и выглядели бы вполне естественно, будь они живы.

Петр дернул головой, словно пытаясь избежать удара. Но было поздно, удар он уже получил: Людмила обошла его. Обошла коварно, применив совершенно немыслимый маневр. Какой – он пока не мог разгадать. Пока охранник, бледный словно полотно, пытался сказать что-нибудь связное, Петр вспоминал…

– Не было, никого не было, – разобрал он, наконец, рыдающие всхлипы охранника. – Парень только этот убогий, ну который каждый день тут… С косой на поляне…

Петр вспомнил. Да, парень. Кажется, совсем молодой. У юродивых трудно определить возраст. Белые волосы, белые ресницы, а сам смуглый. «Ну-ка, любезный, – сказал он ему тогда, – набери-ка мне букет побольше». Тот осклабился, отбросил косу, принялся ползать по траве…

И вот теперь точно такой же букет лежит на кровати, а Воскресенской нет. Петр поднял с пола колокольчик, повертел в руках, надломил стебель. Свежий. Нужно было что-то придумать, но пока он думал только об одном: как ей все это удалось? Он слышал много разных баек о лучших членах организации, которые творили подлинные чудеса: проходили сквозь стены, как Гарри Гудини, глотали стекло, плясали на углях… Но к Людмиле все это не могло иметь никакого отношения. Ее он изучил досконально. По крайней мере еще вчера ему так казалось. Она была мастером по части убеждения и влияния на людей с помощью гипноза. Но даже если она нашла подход к сиделкам, как могла калека без ног одолеть двух сильных женщин и исчезнуть?

Сейчас ему казалось, что в глубине души он ожидал чего-то в этом духе. Но – так скоро! И так легко! По телу поползла липкая дрожь. Выходит, он чего-то не учел. Она его обошла. Думать, думать… Цветы. Точно такие же, как он принес ей тогда. Безмозглый паренек на поляне. Может быть, ей удалось его использовать? Только как? В ее комнате даже окна не было. Пока он ничего не мог понять…

Рудавин поднес пальцы к глазам. Руки едва заметно дрожали. Он сам начал эту игру. Глупо было оставлять ее в живых. Захотелось испытать свою силу и власть. Поставить ее на колени. Петр нервно рассмеялся. Нет у нее теперь коленей. Нет.

Он еще раз посмотрел на мертвых санитарок и вышел, не оглянувшись на охранника.