района. Проживало в посёлке около шести тысяч человек. Населённый пункт находился в котловине между сопок в излучине реки Онон. Мой родной посёлок живёт по сей день, но мало что сегодня напоминает о том, что было там раньше. Когда мои родители переехали туда, Онон был полноводной рекой, по которой ходили баржи и паромы. Название «Оловянная» связано с месторождением олова, обнаруженного здесь в конце девятнадцатого века.  К моменту приезда моих родителей о том, что в этом районе, было добыто первое русское олово, напоминало только название. Зато для рыбалки было раздолье. В реке Онон  водились щуки, таймень, карась, сом, сазан.  Извилистый, быстрый, местами порожистый Онон всегда наводил на меня страх. И я, прожив до восемнадцати лет у реки, так и не научилась плавать. Через Оловянную проходила Забайкальская железная дорога. На территории посёлка ещё в пору моего отрочества было много предприятий: завод подъемно-транспортного оборудования, известковый завод, предприятия пищевой промышленности. Мои же родители были свидетелями времени, когда посёлок был растущим и развивающимся. 90-е годы прошлого столетия сильно отразились на жизни Оловянной: многие предприятия были закрыты.

По приезду в районный центр, молодожёны сняли угол у одинокой женщины. Геннадий устроился на завод Подъёмно- транспортного оборудования, слесарем. Руки его, надо признаться не особо были приспособлены к чему либо, кроме охоты и рыбалки. Роль пролетария его всегда тяготила. В нём всегда жил и рвался на свободу вольный казак. Но для любимой Аллочки, он готов был работать день и ночь, не покладая рук. К всеобщему удивлению, Гена первые годы был отличным семьянином. Он помогал маме во всех домашних делах: и погладит, и постирает и еду приготовит вкусную и сытную, и с детьми управится, лучше любой женщины.

Мой папа называл маму с юности Аллочка. И с 14 лет на руке его осталась на всю жизни наколка «Алла+ Гена» в виде кривого круга. Видимо рука «мастера» дрогнула в какой- то момент. С годами наколка расплылась и местами потерялась в складках жилистых морщинистых рук. Но слово «Алла…» с годами стало, хоть и не чётким в очертании, но очень ярким. Руки отца, какими грубыми их не пыталась сделать жизнь, были очень правильными, выразительными и красивыми. Сигарету он всегда держал двумя пальцами указательным и большим, и мизинцем стряхивал пепел.

Ложку каким- то особенным образом держал почти за самый край и быстро, но аккуратно подносил ко рту. Ловко орудовал ножом и вилкой, которую держал сверху. Как только приходилось иметь дело с ручкой для письма, руки становились неуклюжими, непослушными. И ручка или карандаш казались инородными предметами в этих красивых грубых руках. Но подшивая валенки на зиму, тонкая дратва и крючок делали движение тех же рук ювелирными, точными, аккуратными.

Подготовка к охотничьему сезону, превращалась в священнодействие, в котором с ясной отчётливостью вновь вспоминаются папины руки. Вот из распластанного на табурете старого валенка, ловким ударом по металлической штуковине, руки отца набивают плотно друг к другу кружочки. Потом одним хлопком о поверхность табурета, пыжи выпадают из отверстий, и в правой руке остаётся ажурное дырчатое полотно, которое часто использовался, как половичок перед входной дверью. Той же металлической штуковиной, папа вырубал пыжи из картона. Затем из коробок вынимались патроны разных цветов, выстраивались на столе в ровный ряд, как солдатики. Вдруг откуда- то бралось изящество в руках! Двумя пальцами придерживая маленькую мерную ёмкость, напоминающую кукольную кружечку для чаепития, папа наполнял её дробью. Дробь была мелкой и крупной, хранилась в холщёвых мешочках с оттисками номеров. Порох набирался из специальной жестяной баночки. После установки капсюлей в дне гильзы специальным приборчиком, руки отца выверенным движениями отмеривали мерной ёмкостью порох, всыпали его в гильзу. За тем вставлялись пыжи и уплотнялись пестиком. После этого, той же мерной кружечкой, отмерялась дробь и отправлялась точным движением в гильзу. Содержимоё гильзы покрывалось сверху картонным пыжом. А с помощью конуса, подкручивались кромки, чтобы содержимое полученного патрона, осталось в гильзе. Мне с детства было известно, что цвет патрона определял номер картечи (дроби), которая в него заложена. Когда, наконец, патроны были готовы, руки Геннадия Пантелеймоновича, расправляли и поглаживали свёрнутый кожаный патронташ- сумку для хранения патронов, с отдельными ячейками для каждого патрона, которую носят на поясе или на груди, чтобы удобно было быстро извлечь снаряды.

С большой тщательностью и удовольствием, в задуманном порядке цветные «солдатики» занимали свои места в ячейках. Потом папа одевал на себя довольно увесистое снаряжение и долго осматривал, перекладывал и поправлял патроны и закрывал клапан сумки на застёжку. Застёжка была в виде металлического кружочка на короткой ножке, на который натягивался клапан с отверстием. Закончив снаряжение, патронташ занимал своё место на крючке за дверью. Вдруг уставшие от «ювелирной работы» папины руки укладывали спешно всё оставшееся в чемодан, огромный, обитый рыжим дермантином, углы которого защищались от истирания металлическими уголками. Охотничьи припасы всегда были заперты на замок. После щелчка замка на чемодане, запах пороха, войлока и металла ещё долго витал по квартире. Я называла его «охотничий запах». Папины охотничьи хлопоты всегда сулили спокойные, безмятежные выходные. Папа – в тайге, мы с мамой – дома. Оттого я очень любила этот запах. Лес от посёлка был достаточно далеко. На расстоянии двадцати километров. Лес был смешанный, переходящий в тайгу. В лесу, по воспоминаниям дедушек- бабушек, водились медведи, изюбри, дикие кабаны. Почти всегда с охоты отец возвращался с добычей, которую очень вкусно умел готовить. Хотя расходов, по причитаниям мамы, было не соизмеримо больше. Но лишить такого удовольствия мужа, мама ни разу не решилась. Даже в самые трудные, в материальном плане, периоды.

Альбина по приезду в Оловянную устроилась в РайПО продавцом. Она с удовольствие вспоминала, как продавала мороженное в ларьке железнодорожного парка. Запах мороженного, веселье, музыка. Не работа- сказка! Как добросовестную работницу, Альбину вскоре перевели на должность продавца в продуктовый магазин. Через два года на свет появилась первая дочь, Лена. То есть – я. В возрасте одного года маме и папе пришлось искать нянек для своего первенца, потому что Альбине нужно было выходить на работу. В роли моих нянек были все мои дяди, которые приезжали из деревни и жили с моими родителями. Все они обучались в местном училище на водителей, трактористов, механизаторов. Со стороны мамы и папы братьев было предостаточно. Сестричек, подходящих по возрасту для нянь, не оказалось. Так что, с года от роду, я пошла по мужским рукам. Няньками мои дядьки оказались некудышными. Однажды, по причине их недосмотра, ребёнок вывалился из кроватки и сильно повредил себе нос и губы. Операция. Больницы. Бессонные ночи. Пришлось пересматривать бюджет и нанимать няню.

Мои первые воспоминания о себе связаны с маминой работой. Видимо не всегда получалось оставить меня с няней. Я помню магазин со стороны продавца. Размыто, неотчётливо, обрывками. Помню, как спала на ящиках, на маминой плюшевой куртке в подсобке. Рисовала что-то химическим карандашом на разрезанной на квадратики обёрточной бумаге. Играла резиновой куклой, которая пострадала всё от того же химического карандаша, смыть следы которого было невозможно. Помню, как плакала навзрыд, что кукла испорчена. Геннадию не нравилась работа Альбины по выходным, не устраивало то, что работала она с раннего утра до позднего вечера. Он уговорил её перейти на завод ученицей сверловщицы. Зарплата, мол, приличная, работа с восьми часов до семнадцати. Суббота, воскресенье – выходные. Уговорам мужа Альбина поддалась и ушла на завод, на котором, проработала более 20 лет. Получила звание ударника коммунистического труда, медаль «Ветеран труда», фотография бессменно висела на доске почёта, и даже в местной газете была статья, посвященная ей «Лучший термист завода». Мама была большой аккуратисткой. Нас с юных лет приучала к порядку и чистоте. А ещё была у мамы такая особенность, объяснение которой я не нахожу. В каком- то определённом возрасте я вдруг поняла, что мама очень плохо одевается. Всё чистенькое, отутюженное, но очень- очень скромное. Я стеснялась её внешнего вида. Мне всё было понятно, что семья большая, что трое детей- дочерей, муж, приносящий больше хлопот, чем помощи семье. Но у нас в посёлке трое детей было нормой. И родители, большей частью, так же были работниками завода. Но женщины всегда носили модные недорогие платьица, пальто. Делали аккуратные стрижки, причёски. А моя мама могла ходить в рабочем халате и после работы. Как будто кому- то что- то хотела доказать. Чем хуже- тем лучше. Такое пренебрежительное отношение к своей внешности было у неё не всегда. Об этом говорили красивые платья из китайского шёлка, льна, которые хранились в дальних уголках комода. С годами платья стали тесными для её располневшей фигуры, а новые были невзрачными, мешковатыми. Став взрослой, на все праздники я старалась дарить маме, что- нибудь из одежды. Но редко видела эти вещи на ней.

Очень часто какие- то мимолётные звуки, запахи возвращают меня в счастливые моменты детства. Вот я просыпаюсь в своей постели, сестры уже нет рядом, слышу весёлый марш и задорным голосом диктора: «Доброе утро, дорогие товарищи, с добрым весенним утром. Начинаем нашу воскресную передачу «С добрым утром»» звучит из радиоприёмника. И музыка такая радостная. Аж дух захватывает от счастья. Я слышу по голосу, что диктор улыбается. И запах из кухни доносится манящий и вкусный. Пару раз подпрыгнув на пружинах постели, я несусь на кухню, сестра Наташка сидит на высоком стульчике у стола и старательно что- то кушает. Её я почти не вижу. На фоне окна стоит папа в светлой майке, густые волосы зачёсаны наверх. Он что- то смешное рассказывает маме. Она сидит за столом. Освещённая солнцем, коса закручена на затылке, в светлом домашнем платье. Смеётся. Гена был хорошим рассказчиком. Я не понимаю, над чем они смеются, но заражаюсь их весельем и начинаю бегать по кухне и хохотать. Папа ловит меня, ставит на табурет перед умывальником. Вручает в руку шётку с зубной пастой. Я всё ещё смеюсь и с трудом справляюсь с чисткой зубов, папина рука умывает мою мордаху, вытирает полотенцем. Папа подхватывает меня и переносит на стул у стола. Начинается чудесный счастливый день.

Иногда запах мыла, воды возвращают меня в минуты, когда мама устраивала банный день. Я сижу в цинковой ванне. Кухня нагрета истопленной печкой. Я пытаюсь растянуться в маленькой посудине, брызгаю на печь. Капли шипят и тут же высыхают. Папы рядом нет. Видимо на охоте или рыбалке. У мамы хорошее настроение. Она поливает мою голову из ковша и намыливает её. Я зажмуриваюсь изо всех сил и закрываю глаза ладонями. Мамины руки аккуратно споласкивают мои волосы и отжимают их, затем мама намыленной вихоткой трёт меня. Просит встать и споласкивает тёплой водой. Мне не хочется выбираться из ванной. Мама накидывает на меня пахнувшее чистотой полотенце и, подхватив, переносит на стул. Вытирает меня. Я млею от касаний маминых рук и не хочу, что бы это блаженство закончилось. Чем взрослее я становилась, тем меньше и меньше меня касались мамины руки.

С горькой отчётливостью помню время, когда бесконечное, казалось бы счастье, вдруг закончилось. Возможно в ранние свои годы, я не способна была до конца понять причины, изменившие моего отца. Для меня, ребёнка, проблемы в семье и пьянки отца начались после одного конкретного события – появления на свет моей младшей сестры Саши. Отец плакал от известия, что родилась третья дочь. В качестве протеста, даже не встречал маму с сестрёнкой из роддома. Его желание иметь сына было болезненно навязчивой идеей, которая сильно испортила нашу жизнь. О рождении сестры я узнала, будучи в деревне у бабы Лизы. Мне было пять лет. Вижу чёткую картинку. В избе, натопленной и уютной, между комодом и шкафом сидит тётя Люда, которую я всю жизнь зову Кока. Она только приехала, спущен с головы платок, в пальто, сидит сгорбившись. Руки на коленях. Врезался в память отрывок разговора:

– Ну чё, как Альбина то?– спрашивает бабуля, распаковывая какие- то свёртки на столе.

– Родила. Девка опять. Генка скружал, ревмя орёт, что не будет забирать её. Пьёт каждый день. Не знаю, чё дальше будет.

Смысл сказанных слов дошёл до меня, когда меня привезли домой.

Отец приходил каждый день в стельку пьяный, набрасывался на маму с Сашей на руках. Мама защищалась, как могла. Вступала с ним в драку. В ход шло всё, что под руку попадёт. Все эти разборки проходили под громкий крик ребёнка. Пьянки отца сильно отравили наше детство. Желание поскорее уехать из дома возникло классе пятом. Первый раз была попытка вырваться из семьи после восьмого класса. Вы уже знаете о моём неудавшемся поступлении в театральное училище. Я дождаться не могла, когда вырвусь, наконец, из этих невыносимых условий. Школьные годы подходили к концу. Десятый класс остался в памяти не только, как последний год учёбы в школе, а как период мучительного выбора, куда пойти учиться. Эта проблема не тяготила только тех, кто твёрдо и давно всё решил и тех, кто особо с учёбой не подружился, а посему их с широкими объятьями ждали ученические бригады на заводах и ПТУ. После опыта поступления в театральное училище, я думала, что после окончания школы обязательно буду снова туда поступать. За два года учёбы, решение стать актрисой стало неуверенным, потому что во мне вдруг заговорил рассудок. Я решила, что вряд ли смогу стать известной артисткой, но хорошим инженером могу стать вполне. В те годы было модно учиться в технических вузах. В железнодорожный и в политехнический были огромные конкурсы. Моей артистической натуре ближе всех была профессия учителя, но в год окончания школы, поступать в педагогический было не престижно. Я успешно сдала экзамены в политехнический институт. Поступала по «эксперименту». Так как у меня был средний балл четыре и восемь, мне достаточно было сдать два экзамена, набрать девять баллов. В этом заключалась суть «эксперимента». В то время, когда у меня шли подготовительные курсы и вступительные экзамены в Политех, мой Андрей испытывал судьбу, выдерживая испытания в лётное училище. Поддерживать связь было не возможно и он, на время, выпал из моей жизни. Круговорот студенческого бытия закрутил меня с первого дня. Опьянённая свободой и независимостью, я успела завести несколько легковесных романчиков, почувствовав, что нравлюсь сильной половине сообщества. Времени для такого рода открытий было предостаточно. Весь сентябрь мы не учились, а ездили на уборку картофеля в пригородные колхозы. Моими одногруппниками оказались симпатичные парни и классные девчонки, в основном, городские. Иногородних из двадцати пяти человек было вместе со мной, четверо. Мне не хотелось выглядеть «деревней», и я изо всех сил и средств, старалась не отличаться от них. Все выделенные на проживание деньги я тут же потратила на пару костюмчиков и косметику и питалась одной картошкой. Помните, как в том фильме: «картофель- пюре, картофель фри, картофель варёный, картофель тушёный, картофель печёный и в мундире». Мальчишки в группе были вежливыми, умными, умели со вкусом одеваться и всегда, даже в рабочей одежде, хорошо выглядеть. В то памятное и беспечное время я сблизилась со своей замечательной подругой Людмилой Будиной, которая многому меня научила. Моя дочь Люда была названа так в некотором смысле, и в её честь. Из-за непростительной глупости с моей стороны мы расстались с подругой навсегда после защиты диплома, о чём я сожалела все эти годы. О Людмилиной чистоплотности и аккуратности можно написать целую книгу. Она умела из ничего приготовить вкуснейший обед или ужин, она умела слушать, была интересной рассказчицей, и ко всему этому – очень милым и обаятельным человеком. Внешне она очень напоминала мне героиню Натальи Варлей в кинокомедии «Кавказская пленница». Однажды, когда ещё все студенты несли трудовую вахту на бескрайних полях советских колхозов, мы с Людмилой после сытного обеда, решили немного отдохнуть. Незаметно для всех, по кустикам, мы сбежали в какое-то отдалённое поле, нашли стог сена, завалились в него и заснули. Проснулись когда стемнело. Кинулись на своё поле, но там уже никого не было. На попутных машинах добирались до города, с трудом попали в общежитие и до самого утра переживали, какое нас ждёт наказание. К счастью и, к сожалению, нас никто не потерял, наше отсутствие оказалось незамеченным, и буря миновала нас. Страшно представить себе, что могло тогда с нами случиться.