– Позвоните, пожалуйста. Нам он не отвечает. И передайте, пожалуйста, если не трудно, что он нам очень, очень нужен. Пусть приедет или отзвонится.

– Хорошо, Андрюшенька, я обязательно передам.

Судя по тому, как Андрей два раза повторил «пожалуйста», там у них и вправду переполох.

«Интересно, где же он? Может, у Инны Васильевны? Вот было бы хорошо, если он уже все узнал и нашел слуховой аппарат. Вчера он не собирался ехать, теперь еще на работе неприятности у него будут. Что же нам так не везет? Ничего не сказал, поехал, непонятный человек».

Тогда она еще не знала, что Илья Сергеевич Шеманский, тридцати семи лет, поступивший в Александровскую городскую больницу в десять часов тридцать четыре минуты с открытой черепно-мозговой травмой, лежит в реанимационной палате, голый и не чувствующий боли, после трехчасовой операции, проведенной местным нейрохирургом, специалистом третьей категории Злобиной Татьяной Алексеевной, и больше никогда и ничего не скажет. Врачи ждали результата. Согласно их прогнозу, он выжить не мог, но чем черт не шутит, чуда еще никто не отменял.

– Может, родным сообщить? – Молоденькая медсестра работала только второй месяц и еще не освоила «врачебную этику».

– Зачем? Нужен будет, сами найдут. Его же на «скорой» привезли, значит, в справочную передали.

– А вдруг он в себя придет? Поговорить захочет?

– Иди лучше пару уколов сделай, потренируйся. Он, если и придет в сознание, то не скоро, а говорить, похоже, больше никогда не будет.

Девушка, еще не привыкшая к смерти, не понимала хладнокровия дежурного врача: «Человек умирает, а она так. А ведь у больного наверняка – жена, дети…»

Пройдет еще немного времени, и девочка-медсестра научится не замечать боль и страдания, и вовсе не оттого, что душа очерствеет, – иначе не выжить, не сохранить сердце здоровым. А пока…

– Я все-таки позвоню?

– Иди, говорю, в отделение, – отрезала врач.

* * *

Варя категорически отказывалась одеваться, брыкалась, отталкивала колготки. Наталья уже хотела ее наказать, когда вновь позвонил Костя:

– Наталья, где Илья? Ты точно не знаешь?

– Да нет же. Я несколько раз набирала его, не отвечает. Сейчас еще в одно место попробую.

– Где это? Может, я сам?

– Нет, ты не знаешь. Мы вчера обследовали Вареньку, у нее глухота, может, он у Инны, она обещала помочь с аппаратами.

– У Корольковой? Знаю. Я ей сам сейчас отзвонюсь, а ты не переживай, найдем мы твоего мужа, если жив.

Она снова стала натягивать на Варьку колготки, но теперь уже не слушались руки, а не дочь. Предчувствие чего-то еще более страшного, чем диагноз, поставленный вчера дочери, завладело ею, сердце два раза тревожно стукнуло и притихло, боясь будущей правды.

В тот день он так и не появился. В службе поиска пропавших людей сообщили, что авария случилась недалеко от их дома и гражданин Шеманский доставлен в городскую больницу номер двадцать два в тяжелом состоянии. Телефон справочной службы никак не хотел отвечать, и она позвонила матери, у которой там работала подруга, с просьбой все выяснить. Хотя уже точно знала, что выяснять ничего не надо. Илья умер и домой не вернется. Ошибиться она не могла, слишком уж спокойно и безразлично стучало сердце. Оставалось только найти способ последовать за ним, но так, чтобы не пострадала Варя.

Хоронили его тихо, без особых речей и поминаний. Костя заказал два автобуса для сотрудников и «Волгу» для Натальи с родителями. Варю решили с собой не брать. Зачем пугать ребенка? Понять еще ничего не может, маленькая, рано ей смерть видеть. Настя тоже хотела ехать, но Наталья упросила ее остаться с племянницей, не хотелось обращаться к другим, да еще в такой день.

В морг приехали вовремя, но, как оказалось, позже всех. Первым к ней подошел Костя, восторженно и так неуместно по-детски затараторил: «Лицо изменилось, совершенно неузнаваемое. Да, еще и без волос, в косынке. Я с трудом нашел».

Наташа чуть не упала в обморок от этих слов, но собралась, не разрешила себе расслабляться.

Илья лежал справа, у колонны, и ничуть не изменился. Она сразу узнала его. Это был ее муж, с немного припухшими и закрытыми, точно в глубоком сне, веками.

– Здравствуй, Илюша. Ну как ты тут?

Мать посмотрела на нее как на сумасшедшую, но ничего не сказала. Она мешала своим подслушиванием, сострадательно-навязчивым, нарушающим канву последнего разговора.

– Мама, отойдите, пожалуйста. Можно нам побыть вдвоем?

– Наташа, ты что? Он умер. Лучше поплачь, посмотри. Не обращайся к нему как к живому, – горько выдохнула Владлена Александровна.

– Мама. Я прошу вас, не надо. Он жив. Он еще вернется. Отойдите! – сорвавшись на крик, грубый, неуместный, зарыдала она.

Мать отошла в сторону, но глаз с дочери не спускала, приготовив на всякий случай пузырек с каким-то сердечным лекарством.

В отличие от Владлены, в последнее время часто бывавшей на похоронах, Наталья покойника видела впервые. Она с детства боялась смерти, думала, что нет ничего страшнее мертвого тела. Но оказалось иначе – пугают не покойники, пугает необратимость, невозможность возвращения.

Кто-то подходил, клал цветы, ее обнимали, но она не замечала. Только бы не расставаться. Пусть немного опоздает автобус, пусть работники морга будут долго торговаться о вознаграждении. Еще несколько минут. Он вот так полежит, она постоит рядом, расскажет, как опять ничего не успела, не выяснила о Варьке, как холодно и страшно оставаться одной, особенно по ночам; поплачет, тихо, бесслезно, о том, что не умеет жить без него, и ждет его возвращения, и не верит, даже сейчас, стоя около гроба, с раздражающе красной обивкой, что его никогда не будет.

Но тут гроб закрыли крышкой и понесли в автобус, не дав ей договорить.

Потом на кладбище кто-то обещал найти убийц, не бросить в беде семью и прочее, обычное для похорон. А она думала только о том, что чем больше людей узнает о его смерти, тем меньше вероятность его возвращения. Зачем они здесь? Ведь им все равно…

Утром, проснувшись, я поняла, что опоздала, папа уже уехал на работу, наверное, он очень торопился или обиделся. «Вечером, я обниму его вечером», – решила я и отправилась заниматься своими важными детскими делами. Но тревога осталась.

Вечером он не пришел, он вообще больше никогда не пришел. С тех пор я его никогда не видела, наверное, он ушел от нас специально, потому что я глухая. Даже потом, когда мне рассказали о его смерти подробно, я так и не поверила в случайность, точно зная, что причиной его гибели стала моя неполноценность. Ему было стыдно за такую дочь. Может быть, не будь я глухой, он дожил бы лет до семидесяти и ушел тихо, в кругу семьи, со спокойной мудростью на лице.

Теперь, вспоминая то время, я все чаще ловлю себя на мысли, что счастлива была только там, в стране выдуманных героев, с такой любовью отвечавших каждому простому движению моей юной души.

Детская память мимолетна. Сейчас мне кажется, что после смерти отца в нашем доме ничего не изменилось, только к запаху свежей клубники, неизменно царившему по утрам на кухне, примешался привкус каких-то лекарств с примесью табачного дыма. А еще что-то случилось с зеркалом в прихожей. Выбежав однажды из детской, я увидела, что оно покрыто черной вуалью. Зеркало показалось мне очень странным. Раньше это было просто зеркало, и я любила покрутиться перед ним, представляя себя красавицей. Но под вуалью… Я его боялась, казалось, стоит остановиться неподалеку или замедлить шаг, и серебристая гладь, колышущая изнутри вуаль, затянет туда, откуда нет возврата.

* * *

Мама то плакала, то смеялась, вела себя странно, а потом притихла. Она очень подурнела за это время и меня больше не любила, я ей сильно мешала. Стараясь как можно реже попадаться ей на глаза, я большую часть времени проводила у Насти или в своей комнате, продолжая болтать со своими вымышленными друзьями. В наших беседах теперь было все больше новых слов – простых и понятных мне и все больше и больше отличавшихся от общепринятых, тех, которые использовали в общении люди. Но кто мог мне это объяснить?

Ни у Натальи, ни у мужа в роду не было глухих. Поэтому предположение генетического происхождения сенсоневральной тугоухости Инна Васильевна, знакомая Ильи, скупо консультируя по телефону, отмела сразу. «Прежде всего выясните, что послужило причиной потери слуха, а потом будем протезировать», – без прежней теплоты в голосе закончила она разговор с неинтересной ей Наташей. Она явно не хотела заниматься проблемами Шеманских. Пришлось брать телефонный справочник и разыскивать самостоятельно адреса клиник, занимающихся слухопротезированием.

На приеме в НИИ ЛООР первым делом ей предложили совместно с мужем сдать кровь на какой-то там белок, недавно открытый генетиками. Наташа долго и путано объясняла про погибшего мужа и отсутствие глухих в их семьях. Известие о смерти Ильи на врача впечатления не произвело, ему давно уже наскучили истории о бедах и болезнях пациентов; делая вид, что слушает внимательно, он вздыхал в нужном месте рассказа, опускал глаза, но не слушал. Наталья точно знала – неинтересно ему. Уже выписывая направление, он вдруг оторвал глаза от бланка и спросил:

– А родители мужа согласятся?

– Они тоже умерли.

– «В чертогах смерти, видно, пир горой, что столько свежих королевских трупов нагромоздила…» – зачем-то процитировал он Шекспира и снова склонился над листом бумаги. – Все родственники на том свете или кто остался?

– Нет, господин эрудит. – Ей вдруг так захотелось врезать по этой холеной морде, чтобы не позволял себе хамства. – Есть сестра мужа – Настя.

– Так найдите ее и пригласите к нам, пусть отдаст каплю юной крови «вампирам»-генетикам.

– Юной? Может, она старуха?

– Ну, это вам лучше известно. Впрочем, думаю, причина глухоты вашей дочери другая. – Неожиданно изменив интонацию, он заговорил по-настоящему: вкрадчиво и внимательно, как должно говорить медику с родственниками больного.

– Инна Васильевна тоже так считает.

– Не знаю, о ком вы. Скажите, ведь у вас и вашего мужа неслышащих в роду не было?

– Нет, по крайней мере, нам об этом не рассказывали.

Было, не было – как теперь об этом узнаешь? Они познакомились, когда родители Ильи уже погибли в автомобильной катастрофе, из родственников оставалась только тетка, уехавшая через неделю после свадьбы в Кингисепп и не появившаяся даже тогда, когда родилась Варька. Илья рассказывал о каких-то еще родственниках. Но кто они и где живут?

– Тогда сестра. Она придет?

Увлекшись воспоминаниями, она не расслышала последнего вопроса, пришлось переспрашивать. Чувствуя себя невероятно униженной, она никак не могла сосредоточиться. А тот, как будто увидев это, сделал минутную паузу и задал вопрос, удививший ее своей беспардонностью: «А как погиб ваш муж?»

Почему-то вместо того, чтобы поставить нахала на место, Наталья стала рассказывать о том, как они узнали о Вариной глухоте, и звонках мобильника, не дававших собраться с мыслями, и морге, где все мешали поговорить с Ильей, даже о Боге, так жестоко обошедшемся с ними. А он сидел и слушал так, словно только этой истории ждал последние полгода.

Советы многоопытных коллег ничему его не научили. Заучивая наизусть Шекспира и цитируя к месту и не очень, внушая себе, что он просто врач, а приходящие в его кабинет не больше чем пациенты и в его обязанности не входит сострадание, каждый раз, видя слезы и безысходность, он продолжал откликаться на чужую боль. Вот и сейчас хотелось прижать эту совершенно незнакомую женщину к белой груди халата, посочувствовать ей, пообещать прекращение бед и еще что-то.

Не успев, слава богу, наделать глупостей, он продолжил:

– Серьезные заболевания во время беременности?

– Нет, никаких.

– Ребенок часто болеет?

– Нет, обычно. Простуда, грипп без осложнений, ветрянка. Она легко переносит: два-три дня температура, и уже носится по квартире.

– Антибиотики кололи?

– Один раз, на всякий случай, гинтомицин, для профилактики.

– Что значит гинтомицин на всякий случай?

– Ну, я не знаю. У нее понос был. Врач выписал. Мы медсестру нашли, она уколы делала.

– Кровь можете не сдавать. Сенсоневральная тугоухость приобретенная, единственное, чем могу утешить, – дети вашей дочери будут слышать.

– Она оглохла от поноса?

– Нет. Девочка потеряла слух после внутримышечного введения гинтомицина. Обычное дело. Странно, что лечащий врач позабыл сообщить вам о возможном осложнении, а может, и не знал. Тогда на это мало обращали внимание: новый препарат, малоизученный.

– Вы хотите сказать, что ваш коллега по собственной некомпетентности сделал мою девочку глухой и не понесет за это никакой ответственности? – Руки Натальи дрожали, лицо стало багровым от негодования.

– Конечно, не понесет, он спасал ребенка, и эта мера явилась крайне необходимой. – заставляя себя вновь стать циничным, парировал сурдолог. – Естественно, это неправильно, и выписавший рецепт врач обязан отвечать. Но кому? Мелкая медицинская ошибка, не повлекшая за собой утраты человеческой жизни. Не более.

– Что значит спасал? От чего? От поноса?

– Не от поноса, а от кишечной инфекции. Судиться с медициной – дело пустое. Давайте лучше обдумаем пути реабилитации.

– А потом окажется, что и вы ошиблись? И она совсем оглохнет?

– Не доверяете мне – найдите другого сурдолога.

Что за работа? Разве сейчас можно объяснить ей, что ребенок уже никогда не будет слышать полноценно, что девочке придется собирать слова, как мозаику, по догадке, по неясным слуховым ощущениям. И нет таких слуховых аппаратов, которые могли бы поправить положение. Может быть, взять и выпалить: «Ваша дочь никогда не будет нормальным человеком. Пусть вы пожертвуете на это всю свою жизнь. Все равно она будет слышать по-своему, иначе, чем вы, говорить, даже когда вы научитесь ее понимать, ужасно, издавая неприятные гортанные звуки, а мировосприятие ее останется на уровне семилетнего ребенка и в тридцать лет. И не потому, что дурочка. Если для слышащих детей квадрат – это просто квадрат, то для нее квадрат – это тоже квадрат, но только в цветочек. Девочка вырастет, выучит все возможные слова и формулы, окончит школу, может быть, даже поступит в институт, но она никогда не найдет общего языка со своими сверстниками. Хорошо, если подвернется какой-нибудь старый козел или восторженный мечтатель и женится на ней. Но чудес не бывает – и дочь, и зять ваши будут большими, половозрелыми детьми, плохослышащими и неприспособленными к нормальному быту. Сначала вы будете страдать молча, потом решитесь на первое высказывание, на первый скандал и потеряете дочь, которая уйдет вслед за мужем, а вы останетесь одна, с осознанием бесполезно потраченной жизни».

Но сказать это – значит убить веру в будущее. И он не вправе, пусть лучше – сурдопедагог.

– Давайте по существу. У вас есть только одна возможность вернуть ее в мир слышащих: подобрать хорошие слуховые аппараты и найти сурдопедагога.

– Боже мой! Вы о чем? Моя девочка потеряла слух по вине лечащего врача, и никто за это не ответит.

– А еще ваша девочка, пока ее мать размышляла о своих бедах, упустила драгоценное время. Вместо того чтобы учиться говорить и понимать речь других, она придумывала ирреальный мир и жила в нем. Давайте прекратим искать виновных и займемся делом. Как у вас с деньгами?

– Сколько я вам должна?

– Я не о том. На какую сумму мы можем рассчитывать при подборе аппарата?

– Все равно, лишь бы она слышала.

– Так, как вы, она никогда слышать не будет, но что-то услышит, вопрос в ваших материальных возможностях.

– Откуда в вас столько бессердечия? Неужели вас не волнует будущее ребенка?

– Я всегда был за правду. Не стоит меня ни в чем обвинять. Ваша дочь ко мне имеет малое отношение, а продажа слуховых аппаратов – большое. Я профессионал; если вам хочется поохать и повздыхать – идите к психологу. Моя задача – качественное протезирование, исходя из расчета возможностей клиента. – «А еще мне очень хочется помочь лично вам, – неожиданно всплыло откуда-то из глубин сознания, – потому что я никогда прежде не встречал таких красивых и таких несчастных женщин».

«Хорошо, что до конца приема не больше часа, так и до психиатрии недалеко», – подумал доктор, глядя вслед выходящей из кабинета Наталье, после чего, вымыв руки над узкой раковиной в кабинете, постарался забыть подробности разговора с пациенткой – у него своих проблем выше крыши, чтобы чужими проникаться.

* * *

Вечером, сидя в кафе, в обществе очередной подруги, он никак не мог избавиться от мысли, что упустил очень важную деталь в разговоре с предпоследней пациенткой и теперь сложный механизм его судьбы разладится, перестанет работать должным образом. Что-то удивительное присутствовало в этой женщине, хотелось бросить все и вместе с ней оказаться на каком-нибудь далеком и экзотическом острове, с пальмами, белым песком, качающимися на рейде яхтами. Перед глазами возникла сцена из классического английского романа, в которой он отдавал команды нерадивому капитану яхты, а она, изнеженно-утонченная, пила шампанское в шезлонге и влюбленно всматривалась в его лицо.

– Тебе что? Водку или пиво? Могу коньяк, мой шеф сегодня контейнер мочалок скинул, я при деньгах.

Грубоватый голос спутницы нарушил атлантический пейзаж, недавняя пациентка, яхта и капитан растворились в дешевом сигаретном дыму, чтобы уже не возвратиться никогда.

Посмотрев на подругу, он подумал: «Ничуть не хуже той дамочки, немного замучена безденежьем, работой не на своем месте. И что с того?» Улыбнувшись «королеве мочалок» и хлопнув сотку водки, он успокоился. Завтра он снова будет цитировать Шекспира и делать вид, что ему нет дела до чужих страданий. А сегодня он отдыхает, пошли они к черту, эти виды океана с борта несуществующей яхты.

В один из весенних дней, когда по улице гуляло недавно проснувшееся счастливое солнце, а облака, совсем юные, еще не научились превращаться в тучи, мама с бабушкой повезли меня в больницу, там мне в уши вставили две какие-то трубочки с коробочками, и я стала слышать. Мир звуков испугал меня, слова оказались незнакомыми, и я их не понимала. Та же тетя, что когда-то назвала меня глухой, шипела у меня за спиной, орала «па-па-па», а я боялась, вздрагивала, один раз даже заплакала. А они радовались. Они больше не любили меня, иначе не стали бы так мучить. И я отказалась от них. Мне больше не хотелось видеть маму, она предала меня, я ненавидела улыбающуюся бабушку. Именно тогда я решила: вырасту и уйду от них навсегда.

Тетя Лена, так звали тетю с веселыми мишками в компьютере, пообещала научить меня говорить, и страдания мои умножились. Два раза в неделю мы ездили к ней на занятия. Сейчас я уже не помню ее лица, только руки и какие-то железные палки, которые она запихивала в мой рот, заставляя произносить то «па», то «ша», повторять за ней слова из чужого, непонятного языка.

Дома все повторялось: мама или бабушка сажали меня за стол, показывали картинки, подкладывали под них листочки с буквами и требовали называть знакомые мне предметы чужими, неизвестными именами. К восьми годам я освоила два языка: родной и тот, которому меня учили.

Как жаль, что рядом не было отца, он бы все понял и не заставлял бы меня врать. Жизнь складывалась не в мою пользу и без поддержки высших сил. Дед последние годы отсиживался на даче, появлялся редко и ни во что не хотел вмешиваться, тем более в мое образование. А потом произошло заранее запланированное мамой и бабушкой событие: я пошла в школу.