Единственным, на что можно было посмотреть одобрительно, был узенький поясок из золотистой тисненой кожи, опоясывающий тонкую талию девки. Он был сделан с большим искусством, и Зенэйс с удовольствием забрала бы его себе, да вот беда – на пояске не оказалось никакой застежки или пряжки. Было совершенно непонятно, как он застегивается и расстегивается, однако, похоже, снять его не удастся.

– Госпоже приглянулся поясок? – ухмыльнулся торговец, грубый, заросший волосами фракиец. – Не тебе первой! Я и сам хотел бы подарить его своей жене. Даже разрезать пытался! – Он показал еще не зажившие следы порезов на впалом от голода животе рабыни. – Однако вскоре понял, что снять его можно, только если девку разрубить напополам. Да жалко, товар больно хорош!

Товар хорош?! Зенэйс чуть смехом не залилась, но это было ниже ее достоинства – смеяться шуткам какого-то работорговца из диких стран^[14]. Поэтому она молча кивнула домоправителю, который нес ее кошель с деньгами (порядочные афинянки никогда не опускались до того, чтобы ходить по агоре в одиночестве, словно площадные девки или нищенки!), в знак того, чтобы заплатил требуемое, – и пошла своей дорогой, не сомневаясь, что домоправитель следует за ней, волоча за собой изможденную покупку.

Хм, товар хорош! Эти слова веселили Зенэйс всю дорогу.

Да Харизий на эту девку даже не посмотрит, была убеждена она. И как же ошиблась… жестоко ошиблась!

– Твоя новая рабыня похожа на дриаду^[15], – сказал однажды муж за обедом, приподнявшись на своем апоклинтре^[16] и взглянув в окно.

Зенэйс тоже выглянула – и увидела эту новую девчонку, которая пыталась залезть на шелковицу. Ее коротко остриженные – почти под корень! – волосы уже отросли на два пальца и окружали ее голову смешными кудряшками. Такие бывают у новорожденных ягнят, и Зенэйс всегда смотрела на этих хорошеньких малышей с умилением. Однако сейчас она чувствовала не умиление, а отвращение. Отвратительны были кудряшки этой «дриады», и веселые зеленые глаза, и длинные ноги с тонкими, точеными щиколотками…

Зенэйс вспомнила, что ее собственные щиколотки трудно было назвать изящными, да и вообще… с того времени, как она захотела выйти замуж, пришлось перестать носить короткие хитоны…

После этого новой служанке предписали отныне прикрывать ноги оборванными полами хитонов (рабам запрещалось подшивать одежду, так же как и носить длинные волосы) и больше не лазить по деревьям.

Но было уже поздно!

Трудно сказать, что именно сразило Харизия, но отныне эта рабыня для него словно медом была намазана.

Сначала Зенэйс свысока поглядывала на эту одержимость и уговаривала себя, что через это рано или поздно проходят все женщины. Их мужьям мало собственных жен, им даже мало уличных потаскушек – они сплошь и рядом тянут руки и кое-что другое к рабыням. Надо только не пропустить день, когда девка понесет, и немедленно послать ее к знахарке, чтобы вытравить плод: никаких ублюдков Зенэйс в своем доме не потерпит! Конечно, многие почтенные афиняне считают, что размножение собственных рабов – это очень выгодно, не надо тратиться на торгах, где цены на молодых и сильных мужчин и женщин иногда превышают всякие разумные пределы. Однако Зенэйс такие рассуждения казались полной глупостью. Пока еще отродье вырастет да сделается пригодным к делу! Его надо кормить и учить, тратиться на одежду… Если посчитать расходы, так на так и выходит, зато жизнь без этих хлопот и забот о маленьких рабах будет куда спокойней!

Впрочем, рыжая «дриада» не беременела, хотя Харизий редкую ночь не утаскивал ее в укромный уголок сада и не валял там – то прямо на траве, то позаботившись кинуть какую-нибудь подстилку. Теперь Зенэйс следила за этой связью с презрением, но и с победным чувством: у них с Харизием тоже не было детей, ну а поскольку досужая молва всегда обвиняет в этом женщину, Зенэйс порою чувствовала себя неуютно среди подруг, которые таскали за собой свои многочисленные выводки да наперебой хвалились, что снова беременны.

Самое смешное, что Зенэйс прекрасно знала: беременность причиняет им ужасные страдания, они тайком от мужей бегают к бабкам или зазывают их к себе, чтобы за большие деньги купить какое-нибудь зелье, которое сделает их бесплодными, наконец-то избавив от беспрестанной тошноты, рвоты, страшных пятен на лицах, отекших ног и родовых мук! Но, насколько было известно Зенэйс, добиться этого ни одной из ее подруг пока не удалось. Они снова и снова мучились беременностями, потом родами, потом кормлениями малышни, бессонными ночами над больным ребенком, частенько и слезами над его могилой… и втихаря мечтали о блаженном покое бесплодия.

И при этом имели наглость свысока и даже презрительно поглядывать на Зенэйс, у которой не было детей!

А ведь, оказывается, вовсе не она была в этом виновна. Бесплоден-то сам Харизий!

Хм… а ведь теперь Зенэйс получила отличную маленькую пику, которой при случае можно уколоть супруга… умная женщина никогда не упустит случая пробудить в мужчине чувство вины: ведь, когда мужчина чувствует, что в чем-нибудь виноват, из него можно веревки вить – к тому же почти без всяких усилий!

Зенэйс на какое-то время даже почувствовала что-то вроде благодарности к рыжей дурочке, которая помогла ей обнаружить уязвимость мужа. Но вскоре поняла, что если кто здесь и дурочка, так это она сама.

Весь ужас состоял в том, что Харизий не просто привязался к девчонке. Он влюбился как безумный! Можно было подумать, в подручных у этой «дриады» состоит целая фаланга маленьких эросов, которые в меткости могли бы состязаться со знаменитыми критскими лучниками… однако у Харизия не имелось знаменитого критского панциря, сшитого из нескольких слоев вымоченного в соленом растворе холста, а потому сердце его было с легкостью пробито любовными стрелами!

Раньше Зенэйс имя этой рабыни казалось глупым и смешным. Никарета, с ума сойти! Маленькая Ника, маленькая победа! Слишком высокопарно для жалкого рыжего отродья, купленного на рынке! Однако постепенно это имя перестало казаться смешным, а сделалось страшным и грозным! Угрожающим семейному счастью Зенэйс…

Неведомо, какими средствами: бесстыжим ли передком, бойким ли язычком, жадными, нахальными ли губами, блеском ли зеленых глаз, точеными ли щиколотками, веселыми ли кудряшками, которые Харизий так любил обвивать вокруг пальцев, словно путы на себя надевал, и эти кудряшки, чудилось, вбирали в себя весь солнечный свет (в то время как замечательный парик, который был сделан из волос Никареты и обошелся Зенэйс в чудовищные деньги, выглядел как тусклая рыжая – вернее ржавая! – мочалка, а кудри на нем развились и нипочем не желали завиваться снова, даже будучи смоченными в морской воде и накрученными на разогретые медные щипцы!), – неведомо, словом, какими средствами, какой тайной женской магией Никарета приковала к себе Харизия, однако Зенэйс вдруг поняла, что она, жена, совершенно перестала для него существовать.

Как же это оскорбительно – видеть равнодушие в глазах мужа…

И добро бы только равнодушие! Порой в этих глазах мелькала истинная ненависть! Неистовая страсть к Никарете вытеснила из сердца Харизия все добрые чувства, которые супруг может испытывать к супруге, изгнала из его памяти все картины их былой любви.

Сейчас Зенэйс искренне верила, что они были страстно влюблены друг в друга накануне свадьбы, хотя на самом деле их свела умелая сваха, и Харизий впервые поднял покрывало новобрачной и увидел ее лицо всего лишь за какое-то мгновение до того, как развязать ее девственный пояс. В брачную ночь, к слову сказать, он сильно оплошал и смог сделать Зенэйс женщиной лишь под утро, да и то с помощью пальца, чтобы не опозорить ни невесту, ни себя!

Все годы их жизни Зенэйс пребывала в блаженном убеждении, что Харизий был так потрясен ее красотой, что полагал себя недостойным ею обладать, однако теперь вдруг впервые задумалась: а что, если первым чувством к ней Харизия было не восхищение, а отвращение? Что, если он бывал столь редким гостем в ее постели именно потому, что просто-напросто не хотел ее?!

Да, теперь Зенэйс знала, как выглядит ее муж, когда влюблен, когда помешался от страсти…

И душа ее переполнилась завистью и ревностью, и ярость обуяла ее и помутила рассудок, и отныне ее целью стало извести Никарету, которая отняла у нее сердце Харизия.

Зенэйс не задумываясь пырнула бы девку ножом, опоила цикутой, продала с торгов, но она была слишком умна для того, чтобы так поступить. Убийства или продажи Никареты муж никогда не простит!

Конечно, дело можно было бы обставить похитрей и воспользоваться помощью опытной в таких делах знахарки, глотнув зелье которой Никарета тихо зачахнет, и никому даже в голову не взбредет, что смерть пришла к ней не по произволению богов, а по воле человека. Однако Зенэйс не сомневалась, что одуревший супруг будет свято чтить память поганой девки, да и вообще – в таком состоянии, в каком он находится, он способен перерезать себе горло, чтобы догнать тень обожаемой Никареты у врат Аида, и плевать ему, что на полях асфоделей^[17] они будут блуждать, не помня и не узнавая друг друга!

Именно тогда Зенэйс бросилась в храм Геры просить о помощи. Однако богиня осталась глуха к ее мольбам. Возможно, в это мгновение она была занята тем, что сама пыталась справиться с какой-нибудь собственной соперницей, но Зенэйс от этого было ничуть не легче!

Она ушла в домашнее святилище Афины, какие имелись в усадьбах почти у всех добропорядочных граждан, которые весьма почитали покровительницу города, и рыдала там перед маленькой статуей мудрой и воинственной девы до тех пор, пока не заломило лоб и не зазвенело в ушах. И внезапно Зенэйс почудилось, что сквозь этот звон пробился чей-то голос, который произнес: «Алкиноя из Коринфа».

Зенэйс потрясла головой, но имя по-прежнему эхом отдавалось в голове.

Кто же она такая, Алкиноя из Коринфа?!

Раньше Зенэйс не задумываясь спросила бы об этом у мужа, который знал уйму всяких нужных и ненужных вещей, однако теперь она чувствовала: откровение, которое посетило ее, должно остаться от Харизия тайной. А потом вспомнила, что среди ее рабынь есть одна прачка, фиванка родом, которая была куплена после того, как побывала в рабстве именно в Коринфе.

И вот как-то раз, заглянув в прачечную – якобы затем, чтобы проверить, старательно ли стирается там белье, – Зенэйс, словно невзначай, спросила, не слыхала ли эта рабыня о какой-то Алкиное из Коринфа.

– А как же! – сказала фиванка. – В тех местах частенько рассказывали эту историю – в назидание хозяйкам, которые не хотели платить наемным работникам.

– Что?! – возмутилась было Зенэйс и уже хотела приказать высечь дерзкую рабыню, которая делает какие-то оскорбительные намеки… уж не на саму ли Зенэйс, которая не далее как неделю назад грубо выгнала вон наемного садовника, ничего ему не заплатив, ибо ей показалось, что персиковые деревья, за которыми он ухаживал, стали хуже плодоносить?! Однако у нее все же хватило терпения дослушать прачку – и вот что выяснилось!

Оказывается, Алкиноей звали супругу какого-то знатного коринфянина. Имя его было, кажется, Полиб, а может, Амфилох, а может, как-то еще… впрочем, это не имеет никакого значения! Однажды Алкиноя наняла умелую ткачиху Никандру (услышав это имя, Зенэйс невольно содрогнулась, ибо оно показалось ей созвучным с именем ее ненавистной рабыни), которая исправно служила ей целый год и соткала несчетное количество локтей^[18] холста и шерсти, но потом скупая Алкиноя придралась к какой-то малости – да и выгнала Никандру вон, не заплатив ей ни халка.

Тогда разъяренная Никандра взмолилась Афине, которая, как известно, покровительствует всем женским ремеслам, – и богиня наслала на Алкиною умопомрачение. Состояло сие умопомрачение в том, что Алкиноя по уши влюбилась в какого-то морехода, который как раз собирался отправляться на Самос, и она, бросив дом, мужа и детей, тайно бежала с ним. Однако посреди пути помрачение рассудка рассеялось – и Алкиноя поняла, какую глупость совершила. Конечно, она возмечтала вернуться назад и кинулась в море, надеясь доплыть до берега, однако вскоре утонула.

Зенэйс воскурила перед статуей Афины фимиам и поклялась принести самые богатые жертвы в главном городском храме, если ей удастся последовать благому совету и избавиться от Никареты.

Правда, ей было немного странно, отчего бы это вдруг девица Паллада решила помочь замужней женщине. Однако воля богов неисповедима, пути их мыслей и решений человеку постичь не дано, а потому Зенэйс просто-напросто выбросила свои сомнения из головы.

Она довольно быстро придумала, как устроить всю эту историю с Никаретой, однако нужно было дождаться удобного момента – отъезда мужа по каким-нибудь делам. Кроме того, Зенэйс требовалась помощница, причем такая, которая будет хранить задуманное хозяйкой в тайне, да и потом, когда все останется в прошлом, никогда не проболтается о том, что сделала Зенэйс, – не проболтается даже во сне!

Среди своих слуг Зенэйс не находила человека, настолько ей преданного, и решила подкупить ту самую прачку, которая рассказала ей историю Алкинои из Коринфа. Прельстить прачку оказалось очень просто: довольно было пообещать ей свободу и деньги, достаточные для того, чтобы вернуться на родину, в стовратные Фивы.

Теперь прачка ради Зенэйс была готова любому горло перегрызть, тем паче – молоденькой любовнице хозяина, которую Харизий тем временем уже отпустил на волю, однако не в силах был отпустить от себя: Никарета по-прежнему жила в его усадьбе, трудилась в саду, но теперь стала подшивать хитон, отращивать волосы и получать за свой труд пусть и скудное, но все-таки жалованье.

Больше медлить Зенэйс не желала и отправила прачку в Пирей с наказом вызнать там, какое судно уходит в ближайшие дни и есть ли среди мореходов какой-нибудь приглядный молодой мужчина. Прачке так же следовало хорошенько запомнить его внешность.

Воротясь, прачка-фиванка, которая уже ощущала себя полноправной наперсницей хозяйки и предвкушала несметные блага, коими та осыплет ее в знак благодарности, сообщила, что галера, на которой смотрителем груза служит один гуляка-красавчик по имени Яннис (прачка оказалась глазастой, приметливой и описала его внешность со всеми подробностями), отправляется послезавтра в полдень в какой-то фессалийский порт.

Зенэйс воспрянула духом. Похоже, Афина не оставляет ее своим попечением!

Она немедленно побывала у одной знахарки, настолько старой и злобной, что ее называли только Палиогрия – старая ведьма.

Уж неведомо, за что она была исполнена такой злости и ненависти к молодым и красивым женщинам, однако все афинянки точно знали: если нужно извести опасную соперницу, которая по всем статьям тебя превосходит, обращайся к Палиогрии!

Зенэйс откровенно поведала о своем положении и о подсказке, которую подала ей Афина.

Палиогрия хитро прижмурилась, отчего все морщины на ее лице собрались в комок, и злобная физиономия сделалась похожа на клубок змей.

– Известно мне такое зелье, – прошипели змеи. – Да только больно дорого оно стоит!

Зенэйс пообещала талант, если будет навсегда избавлена от Никареты.

Она нарочно назвала столь несусветную цену, чтобы старуха не капризничала и не выматывала ее и без того исстрадавшуюся душу торгом.

Старуха, сразу видно, была потрясена такой баснословной щедростью, и довольные змеи расползлись по местам: морщинистая физиономия приняла привычный хитрый вид. Затем она принялась давать указания. Зенэйс нужно было принести прядь волос Никареты – чем длинней, тем лучше, – а потом, когда зелье будет готово, дать его Никарете в молоке. При этом девушка должна непременно плакать – и выслушивать описание внешности человека, в которого ей предстоит влюбиться до полного самозабвения и отрешения от своего прошлого.

Ну, как заставить Никарету плакать, Зенэйс отлично знала. Не единожды приходилось это делать! Но где взять длинную прядь волос? Конечно, у Никареты уже наросли какие-то кудряшки на остриженной голове, но ведь Палиогрия потребовала именно длинную прядь!

«Да ведь у меня есть парик из ее волос!» – чуть не стукнула себя по лбу Зенэйс.

Итак, все было почти сделано, тем более что обстоятельства продолжали складываться более чем благоприятно: Харизию срочно понадобилось отправиться в Элей. Какой-то из философов того направления, которое исповедовал и Харизий, собирал своих последователей, чтобы донести до них великое открытие: то, что есть, – есть, и это бытие, а того, чего нет, – нет, и это – небытие.

Может быть, конечно, Зенэйс не вполне точно поняла суть учения, однако ей казалось, что все это само собой разумеется и само собой очевидно для всякого здравомыслящего человека, так что совсем незачем ради этого тащиться невесть в какую даль и тратить время на пустую болтовню!

Прежде она не преминула бы высказать мужу свое мнение обо всей этой его «философии», однако сейчас едва могла дождаться, когда он, наконец, уедет.

Отсутствовать Харизию предстояло около месяца, и этого времени для исполнения замысла Зенэйс хватало с лихвой.

Правда, существовала опасность, что Харизий потащит с собой Никарету, но, к счастью, все обошлось: присутствие женщин в собрании философов почиталось делом немыслимым!

Почти всю ночь накануне отъезда мужа Зенэйс просидела, скорчившись, в саду, под кустом, неподалеку от того места, где Харизий пылко прощался с Никаретой, впитывая своей душой, исполненной черной ненависти и ядовитой ревности, каждый стон и каждый вздох любовников. Эти воспоминания должны были помочь ей в последующие годы унижать и упрекать Харизия.

И вот неверный супруг отбыл…

Само собой, Никарете немедленно досталось несчетно хороших тычков и пинков. Харизий, глупец, пребывал в блаженной уверенности, что его ненаглядной рыжей шлюхе ничто не грозит: жена-де не осмелится поднять руку на вольноотпущенницу, – однако Зенэйс вовсе не считала Никарету свободной эллинкой: ведь она сама покупала эту рабыню, значит, только она и может дать ей волю.

Ох, с каким наслаждением Зенэйс забила бы ее до смерти!.. Но Никарета осталась жива и даже не изуродована: иначе ей не пробраться к Яннису, он-то никакого приворотного зелья не пил! А потом, пока девка хлюпала носом и утирала слезы, верная подручная Зенэйс, прачка, принесла ей чашу с молоком – якобы сочувствуя от всего сердца! – и не отстала, пока рыдающая Никарета не выпила все до капли.

Пока та глотала молоко, Зенэйс стояла рядом за тонкой перегородкой и вкрадчиво твердила, что душа Никареты отныне вся поглощена Яннисом, мореходом из Пирея, и, если девушка не окажется рядом с ним как можно скорее, чтобы оставаться возле него навсегда, она, конечно, умрет, ибо сердце ее разорвется от горя. Отныне Никарете нет жизни без Янниса, она должна забыть всех, кого любила раньше и кто любил ее! Теперь для нее Яннис – солнце, луна и звезды, к которым стремятся ее душа и сердце. И тело, конечно, и все ее естество рвется к нему!

Одурманенная девушка уснула крепким сном, от которого должна была проснуться обуреваемой любовью к неведомому ей Яннису из Пирея.

Зенэйс не поленилась провести еще одну бессонную ночь неподалеку от подстилки, на которую свалилась сраженная сном соперница. Рядом сидела прачка, поглядывая на госпожу с собачьей преданностью, а на спящую девушку – с собачьей злобой. И, словно пастуший пес, который гонит заблудившуюся овцу к стаду, она гнала едва проснувшуюся Никарету в Пирей.

Впрочем, ту и подгонять не было нужды!