Росту он оказался не слишком высокого, был скорее кряжистым, чем стройным. На первый взгляд казался он лет около тридцати. Мягкая шляпа была низко надвинута на лоб, затеняя резкие черты лица, имевшего мрачное, неприветливое выражение. Небольшая, очень аккуратная черная бородка и ухоженные усы, твердые губы, над которыми нависал хищный нос. Он вряд ли мог бы считаться не только красивым, но даже привлекательным, если бы не раскосые и очень темные глаза, окруженные длинными стрельчатыми ресницами. В этих глазах было нечто таинственное, и у Лиды почему-то сжалось сердце, когда взгляд незнакомца обратился к ней. Сердце неистово заколотилось, девушке стало страшно, как не бывало никогда в жизни, и потребовалось немало сил, чтобы если не наутек броситься, то хотя бы лицо руками не закрыть и не выставить себя полной дурочкой.

А дурочкой казаться перед этим незнакомцем Лиде почему-то никак не хотелось…

И все-таки она выглядела, вероятно, очень глупо, замерев перед ним с охапкой разноцветных платьев, прижатых к груди, потому что губы незнакомца чуть изогнулись в усмешке, а глаза словно ощупали Лиду с головы до ног и с ног до головы.

Она почувствовала, что краснеет. И этого мало: ее просто в жар бросило!

– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, барышня? – спросил он чуть хрипловатым баритоном, снимая мягкую фетровую шляпу и обнажая бритую голову. При этом вид у него сделался диковатый и даже разбойничий, так что Лиду снова зазнобило от страха.

Эти пугающие броски то в жар, то в холод были для нее непривычны и неприятны. Она изо всех сил пыталась справиться с собой, выдавить хоть слово, но сердце по-прежнему колотилось неистово, дыхание прерывалось, горло перехватывало, и Лида с ужасом подумала, что сейчас рухнет без чувств к ногам этого незнакомца.

Вот ужас! Вот потеха! Вот стыд!

– Батюшка, милостивец, Василий Дмитриевич! – заголосила в это мгновение Феоктиста, кидаясь вперед и норовя припасть к руке возницы, которую он, впрочем, облобызать не позволил. – Сам Бог вас послал! Не оставьте в беде внезапной, нежданной, не покиньте сирот!

– А кто здесь сироты? – слегка усмехнулся Василий Дмитриевич, не сводя глаз с Лиды, и от этого хрипловатого смешка по ее телу прошла новая волна жара. Стало совсем худо.

Помогла удержаться на ногах только довольно унизительная мысль, что Василий Дмитриевич рассматривает ее так пристально, скорее всего, потому, что прежде ему не доводилось наблюдать, как может женское лицо с такой быстротой то краснеть, то бледнеть.

– Ваша маменька, сколь я помню, – продолжал Василий Дмитриевич, обращаясь к Феоктисте и Степану, но не сводя глаз с Лиды, которая краешком своего помутившегося сознания подумала, что она угадала: эти двое – брат и сестра, – еще жива. Неужто вы, барышня…

Тут он оборвал себя, соскочил с повозки, проворно намотав вожжи на ступицу колеса, и подошел к Лиде.

Ей неудержимо захотелось попятиться, однако ноги ее не слушались.

– Неужели вы, барышня, племянница Ионы Петровича, дочь его недавно упокоившегося брата? – спросил Василий Дмитриевич. – Мне бы следовало сразу догадаться: я наслышан о вашем прибытии. Примите мои соболезнования в связи с вашей утратой.

Лида слегка кивнула, думая, что надо бы протянуть руку для знакомства, однако она как вцепилась в охапку платьев, так и не могла расцепить пальцев, и выглядела, конечно, преглупо, однако пусть уж лучше так: ведь она, наверное, умерла бы на месте, если бы этот человек коснулся ее руки своими твердыми обветренными губами.

«Да что со мной творится?!» – вскричала она мысленно, однако ответа в своем помраченном сознании не нашла, ибо ничего подобного никогда прежде не испытывала.

– Позвольте рекомендоваться, – продолжал Василий Дмитриевич, – я Протасов Василий Дмитриевич, ближайший сосед вашего дядюшки. А вы…

– Ли… Лидия Павловна Карамзина, – с превеликим трудом выдавила Лида, ужаснувшись тому, как звучит ее голос. Да и не голос это был, а какой-то жалобный писк.

Боже мой, что он о ней подумает, этот человек!

Понятно что. Приехала из Москвы невоспитанная, жеманная, трусливая барышня, которая держится хуже любой, самой забубенной провинциалки!

Отец когда-то рассказывал, что их полковой лекарь (в молодые годы Павел Петрович участвовал в польской кампании^[18], да по ранению был списан вчистую) врачевал простуду радикальным способом: хлеща заболевшего крапивой. И ведь помогало!

В данном случае роль крапивы сыграл стыд, не менее жгучий, чем это растение. И ведь помогло!

Лида почувствовала, что крепче держится на ногах, да и голос ее окреп: она смогла вполне связно попросить Протасова съездить в Березовку за помощью.

Протасов выслушал ее, обошел покалеченный экипаж со всех сторон и, заявив, что вещи придется перевозить на другой телеге, а эту рухлядь (Лида с великим трудом подавила смех, услышав столь точное определение экипажа) придется тащить волоком, но не для того, чтобы починить, ибо совершить сие невозможно, а чтобы порубить на дрова. Он, Василий Дмитриевич Протасов, проделал бы это прямо здесь, с удовольствием размявшись, и топор у него в двуколке есть, однако добро чужое, даже столь неприглядное, уничтожать негоже без хозяйского на то дозволения. Поэтому, ежели будет Лидии Павловне угодно, он, Протасов, подвезет ее до Березовки и расскажет хозяевам, которые, конечно, ждут ее с нетерпением, о случившемся, а уж они распорядятся о том, чтобы отправить подмогу Степану и Феоктисте.

– Вы же, – сурово обратился Василий Дмитриевич к этим двоим, – извольте все добро Лидии Павловны собрать самым заботливым образом и сложить, чтобы ни бусинки, ни платочка, ни чулочка не пропало!

При этих словах Лида подозрительно покосилась на Протасова. Отчего-то послышались ей в этом строгом приказе иронические нотки… пожалуй, Василия Дмитриевича и в самом деле насмешило количество всякого дамского барахла, вывалившегося из кофров.

«А интересно, у его супруги богат ли гардероб или этот господин считает его пополнение пустой забавой?»

При этой мысли Лида вдруг ощутила себя до крайности несчастной. Понять почему, она не пыталась, иначе пришлось бы признаться себе, что причиной этого стала одна только мысль о супруге «этого господина».

Кроме того, углубиться в размышления помешал жалобный вопль Феоктисты:

– А я как же?! Возьмите меня с собой, Василий Дмитриевич, барин милостивый!

– А я как же? – вскричал и Степан. – И меня возьмите!

– А что с вами станется, коли вы здесь до ночи пробудете? – осведомился Василий Дмитриевич, насмешливо вскинув бровь.

– Так Маремьяна же! – возопили брат и сестра в один голос. – Сумерки… темнота… Маремьянино время! Небось она и сейчас здесь, где-нибудь своего часа ждет.

Василий Дмитриевич огляделся и вдруг свистнул в два пальца, да таким громким разбойничьим посвистом, что Лида испуганно вскрикнула, а Феоктиста и Степан даже присели. Где-то вдали послышался недовольный сорочий стрекот, а потом все стихло.

– Как видите, ничего страшного, – усмехнулся Василий Дмитриевич. – Вам-то чего пугаться? Даже я ее не боюсь, хоть она злопамятна… всей моей семье известно, до чего злопамятна!

На миг лицо его затуманилось, и Лиде страстно захотелось броситься к нему, сказать что-то утешительное… она даже не представляла, в чем собирается утешать, однако стремление оказаться рядом с ним, коснуться его было почти неодолимым. Она еле сдержалась, чтобы не отшвырнуть платья и не сжать вместо них руки Василия Дмитриевича.

«Стыдись! Стыдись!» – мысленно увещевала она себя, уже отчаявшись понять, что с нею творится, и занятая только тем, чтобы сладить с этими желаниями.

– Хорошо, – проговорил Василий Дмитриевич, – тебя, Феоктиста, мы возьмем с собой, но не прежде, чем ты соберешь все вещи Лидии Павловны и не увяжешь сундуки как следует. Степка останется их стеречь, и берегись сбежать, прежде чем за тобой не приедут! Если Иона Петрович на расправу скуп, то я на нее щедр, понял?

– Понял, – уныло кивнул Степан, а Феоктиста, метнувшись было поцеловать Василию Дмитриевичу руку (правда, тот успел ее отдернуть), ринулась собирать разбросанные вещи.

Василий Дмитриевич подал Лиде руку и помог ей взобраться в двуколку. Пережив несколько волнующих мгновений, когда руки их соприкоснулись, Лида наконец уселась на обтянутое кожей, мягкое сиденье и, откинувшись на высокую спинку, блаженно закрыла глаза. Да, здесь было очень удобно по сравнению с тряским шарабаном! Однако блаженство заключалось в прикосновении жестких, сильных пальцев Василия Дмитриевича к ее руке…

– Удобно ли вам, Лидия Павловна? – спросил Протасов, и Лида кивнула, не открывая глаз. Конечно, он сочтет ее невежей, но ей было страшно снова взглянуть на этого человека, который произвел на нее столь сильное, неодолимое впечатление. Только услышав его удаляющиеся шаги, она осмелилась разомкнуть ресницы, поудобнее разместила свой кринолин и приказала Феоктисте подать ей бархатный палантин, валявшийся на траве, и заветный саквояж, порадовавшись, что была так предусмотрительна и положила в него столько нужных вещей. Неведомо, привезут ли сегодня в Березовку багаж, но Лиде хотя бы не придется спать в чужой ночной рубашке!

Потом Феоктиста, показав чудеса проворства и аккуратности, уложила разбросанное Лидино имущество в чемоданы и сундуки, затем они вдвоем со Степаном поставили их один на другой, и запыхавшаяся Феоктиста понеслась к двуколке. Проворно вскочив в нее, она притулилась на подставке для ног, потому что на сиденье могли поместиться лишь двое, и Лида только сейчас осознала, что отдельного места для кучера в двуколке нет: он сидит рядом с седоком.

И вот Василий Дмитриевич, отдав последние наставления Степану, который уныло ссутулился рядом со штабелем кофров, сел рядом с Лидой, очень ловко потеснив, но ничуть не смяв ее кринолин. Очевидно, ему довольно часто приходилось разъезжать с этой двуколке с дамами в широченных модных юбках, сообразила Лида, и сердце ее сжалось при этой мысли: все-таки господин Протасов, конечно, женат, и супруга его, судя по этой его ловкости, изрядная модница! Непомерная печаль охватила Лиду при этой догадке, слезы подступили к глазам, она едва сдержалась, чтобы не выскочить из двуколки, боясь позорно расплакаться, но было уже поздно: Василий Дмитриевич дернул вожжами, присвистнул, понукая своего буланого мерина, и тот послушно рванулся вперед.

Да, и впрямь: двуколка, запряженная столь сильным конем, каким выглядел мерин, шла на редкость плавно, почти без тряски, так что даже Феоктиста, сидевшая в ногах и сначала испуганно цеплявшаяся за Лидино платье, наконец поуспокоилась, поняв, что не выпадет на дорогу.

Примерно через полчаса пути Лидино сердце наконец перестало прыгать на своих собственных духовных ухабах, она немного привыкла к ощущению Василия Дмитриевича рядом с собой, к тому, что иногда при повороте вынуждена была даже прижиматься к нему, и смогла наконец спросить:

– Отчего, господин Протасов, ваша повозка идет так мягко?

– Называйте меня по имени-отчеству, пожалуйста, не то я буду называть вас госпожой Карамзиной, – с улыбкой попросил Василий Дмитриевич. – Хорошо?

Лида робко кивнула, сомневаясь, отважится ли произнести его имя.

– А секрет мягкости хода моей двуколки только в рессорах, – продолжал Василий Дмитриевич. – Таких же рессорных повозок в каретном сарае вашего дядюшки самое малое три, и я понять не могу, отчего за вами был отправлен этот старый шарабан! Или Степка сам его выбрал?

– Как бы он осмелился? – заступилась за младшего брата Феоктиста. – Авдотья Валерьяновна велела взять именно шарабан, потому что в нем вещи удобнее перевозить, чем в другом экипаже. Она же предполагала, что у барышни будет немалый багаж.

– Странно, что об удобстве для багажа Авдотья Валерьяновна позаботилась, а вот об удобствах для барышни – нет, – холодно проговорил Протасов. – Впрочем, это на нее очень похоже!

– Жестоко так говорить о моей милой барыне, – дерзко воскликнула Феоктиста, однако Василий Дмитриевич ответил, что будет говорить что ему угодно и о ком угодно, а если Феоктисте что-то не по нраву, она может сойти в любую минуту.

Феоктиста благоразумно прикусила язык и осталась в двуколке.

Впрочем, Василий Дмитриевич тоже молчал. И лицо его, на которое изредка и украдкой косилась Лида, ничего не выражало. Очевидно, он полностью сосредоточился на том, чтобы провести двуколку безопасно через все ухабы и рытвины, которыми дорога иногда так изобиловала, словно кто-то изуродовал ее нарочно. Правда, Лиде показалось, что разговор об Авдотье Валерьяновне чем-то Протасова расстроил, однако какое дело могло быть Василию Дмитриевичу до дядюшкиной жены и того, какую повозку она отправила за Лидой, этого она не понимала.

Но вот дорога стала ощутимо лучше. Потом некоторое время двуколка мчалась по просторной березовой аллее, уже затемненной подступавшими сумерками, и вот открылась просторная лужайка и показался одноэтажный помещичий дом с двумя флигелями, окаймлявшими длинные крылья, с мезонином и четырьмя колоннами, поддерживающими фронтон^[19]. Сразу было заметно, что колонны эти отнюдь не беломраморные, а деревянные, оштукатуренные и побеленные, но, с другой стороны, где же в Средней России набраться столько мрамора, чтобы на каждом помещичьем крыльце возвести не выходившие у нас из моды вот уже второй век подряд колонны?!

Лида с волнением разглядывала дом, которому отныне предстояло стать для нее родным, его аккуратно выкрашенные окна, цветочные клумбы возле высокого крыльца, как вдруг на этом крыльце появилась фигура, которая мигом привлекла к себе все внимание девушки.