Ветерком принесло легкое облачко запаха, столь сладкого, что человек, быстро идущий по темной аллее, остановился. Огляделся, вслушиваясь в тишину и невольно поводя ноздрями, словно чуткое ночное животное. Где-то на обочине сознания прошла мысль, что не нужно бы ему тут стоять, опасно это. Вечно настороженная душа тревожно шептала, что не к добру эта заминка, что надо бы поспешить пройти аллейку, откуда доносятся возбужденные крики подгулявшей компании, однако ночной прохожий не прислушался к вещему шепотку, а все стоял и стоял, глубоко вздыхая и жмурясь от тихого, затаенного наслаждения. Это пахли табачки и ночная красавица – он узнал аромат и мгновенно вспомнил названия цветов, хотя миновало уже много-много лет с тех пор, как слышал их. Даже удивился, что вообще знает их. Они выплыли откуда-то из той, прошлой жизни, их навеяло ветерком внезапно пробудившейся памяти совершенно так же, как ночным западным ветерком навеяло этот сладкий, может быть, чуточку приторный, но такой обворожительный запах.
И прохожий немедленно вспомнил, где цвели табачки и ночная красавица – в палисаднике под окошками Анны, Анюты. Сбоку, нависая над крыльцом, росла огромная раскидистая сирень, в мае – июне удушавшая своим почти смертельным ароматом, от которого сердце горело и хотелось… чего-то неведомого хотелось, то ли заплакать, то ли убить кого-нибудь, то ли весь мир перевернуть, переделать, а начать с себя, со своей судьбы… удивительно ли, что он сделал то, что сделал, именно в начале июня, в пору безумного цветения сирени? А когда сирень отцветала и воздух становился горяч, его пропитывали ароматы этих цветов. Человек вспомнил даже, что ночью цветы табака казались похожими на маленькие лица, настороженно выглядывавшие из травы, и они были странного, мутного, какого-то слепого белого цвета. И он вдруг ощутил неодолимое желание снова вглядеться в эти лица, бывшие некогда свидетелями их встреч с Анной…
Какое странное слово пришло вдруг на ум! Бывшие свидетелями… свидетелями по делу… свидетелями преступления…
Он передернул плечами. А какое еще слово тут можно применить?
Применить… и применить к нему меру наказания в виде лишения свободы сроком…
Ладно! Хватит! Ни к чему заглядывать в былое, и жена его мудра – он всегда знал, что Анна разумница, каких поискать, но только сейчас вполне оценил ее мудрость, когда сообразил, что она никогда, ни разу, где бы они ни жили, не посадила возле дома ни сирени, ни сладкого табачка и ночных красавиц. Опасалась даже самого легкого намека на прошлое. Не стоит будить воспоминания, память – это такая предательская штука, будто тонкий ледок, который в любой миг может хрустнуть – и ты ухнешь в ледяную воду непоправимого…
– Эй, закурить есть?
Голос, развязный, грубый голос прозвучал так внезапно, так близко, что ночной прохожий резко дернулся в сторону, завертел головой, пытаясь обнаружить спросившего. Кусты смыкались с обеих сторон аллеи, ночное звездное небо казалось почти светлым по сравнению с этой сплошной темнотой, в которой ничего не различить.
– Чего вертишься? Закурить есть, спрашиваю?
Показалось, сейчас голос раздался уже с другой стороны. Человек настороженно поворачивал голову, замирая всем своим существом от необъяснимого страха. Нет, в самом деле – что такого случилось? Кто-то просит закурить. Темно, здесь слишком темно, он не видит лица спросившего, но это значит, что никто не увидит и его собственного лица.
– Я не курю, – выдавил он наконец, почувствовав, что молчание затянулось и он выглядит нелепо.
– Не куришь? А чо ты не куришь, а? И на кой хрен ты тут бродишь, если не куришь?
Это был уже другой голос, такой же грубый и отрывистый, с этим назойливым протяжным чоканьем, с каким говорили почти все местные, особенно из простых, произнося даже не «чо», а как бы «чо-ой». Вдобавок незнакомец явно был пьян, даже по голосу чувствовалось, что он едва справляется со слюнявыми губами. Ночной прохожий мельком подумал, что раньше он не был так чувствителен к голосам, это началось с тех пор, как он стал затворником, – теперь мир для него прежде всего звучит и пахнет, а уж потом видится. Додумать не успел – чья-то рука вцепилась в плечо, рванула, поворачивая, – перед глазами замаячило слабо различимое пятно чужого лица.
– Я же сказал, не курю, – выдавил он, пытаясь сохранить спокойствие, пытаясь удержать руки, чтобы не прижать их к лицу, заслоняя его. Бояться нечего. Темно, темно, если он никого и ничего толком не видит, то и они не видят ничего!
– Он не ку-урит! А мы ку-урим, правда, керя?
С души повело от перегара, от расползающихся слов, от нелепости, обыденности и даже пошлости ситуации, в которую он попал. Анна предупреждала, что эти ночные шатания не доведут до добра, но не мог же он сиднем сидеть, невозможно провести остаток жизни в четырех стенах, ему был нужен воздух, пусть и темный!
Ну, кажется, сейчас он надышится всласть. Мужикам было все равно, курит он или нет, – хмель бродил в их головах, им хотелось выпустить на волю этого пьяного беса, они, наверное, даже не соображали, что делают. Его ударили в живот – он не успел прикрыться, согнулся, болезненно ловя ртом воздух, хрипя что-то нечленораздельное, а сам подумал с обидой: «Почему не в лицо?! Вдруг сорвали бы…»
Его ударили по шее, он рухнул лицом в траву – без памяти.
Двое какое-то время сладострастно пинали неподвижное тело, но очень скоро их пыл начал остывать. Они хотели криков, хрипов, стонов, мольбы о пощаде, а еще пуще – сопротивления, они хотели дать выход забродившей в душах ненависти – к чему, к кому? Да так, к жистянке, к житухе, вообще, словом, ненависти, – а этот свалился мешок мешком… скучно, скучно…
– Загнулся, что ли? – без особого любопытства спросил один, утирая со лба боевую, удалую испарину.
– А хрен ли тебе с того? – пробормотал другой, вглядываясь в безвольно откинутую руку избитого. – Эй, глянь, какие тикалки.
– На кой они ему теперь? – вынес приговор первый, и руку от часов освободили.
– Да и мошна ему теперь ни к чему, – сообщил его приятель, проворно снуя по карманам легкой куртки и брюк, в которые был одет лежащий на траве человек. Он только начал открывать бумажник, как за кустами пронеслось фиолетовое сияние, сопровождаемое курлыканьем сирены.
Двое, не сговариваясь, прянули в кусты, понеслись, низко пригибаясь под нависшими ветвями, куда-то прочь, в тишину и совсем уж полную тьму. Через какое-то время приостановились, тяжело дыша, озираясь.
– А чего это мы рванули? – спросил один, пытаясь понять, куда это их занесло.
– Так менты же!
– Какие тебе менты, «Скорая» это была! У ментов сирена воет, а у этих курлычет.
– Воет это у пожарки.
– Да хрен с ними со всеми. Чего взяли-то?
Больше на ощупь, чем что-то различая глазом, проверили бумажник, пошелестели купюрами. Вроде ничего, нормальная добыча. Часы хорошие, тяжелые, явно дорогие. Но в этой темнотище не разглядишь.
– Давай ко мне, – предложил один. – Поглядим, чего там путного.
– Давай.
Они уверенно прошли темным перелеском до насыпи, перебежали через железнодорожные пути и канули среди улиц дачного поселка.
Человек лежал ничком, зарывшись лицом в траву, и глухо, сдавленно стонал.
– Бомжара? Синий? – попытался определить его социальный статус подоспевший Витек.
– Поверни машину, включи фары, – скомандовал Александр, сноровисто ощупывая голову и спину лежащего.
Даже не видя, он понял, что это не бомж, не пьяный, не нарк, обкурившийся или обколовшийся. Легкий запах хорошего парфюма, ничего другого он не учуял. Волосы на ощупь чистые, одежда хорошего качества. Сердце прихватило у ночного прохожего? Скорее всего. Или инсульт? Хотя нет, пульс слабый, нитевидный. Кожа сухая, теплая, слегка отечная. Перевернул его, пытаясь разглядеть черты лица. Нет, слишком темно. Приподнял веко – смутно белели закаченные глаза. А не напали ли на ночного прохожего страшные лесные разбойники? Похоже… Изо рта сочится струйка крови, разбита губа. Надо с ним поосторожнее – вдруг сотрясение мозга? Да где там Витек со своими фарами?
Ударило по глазам так внезапно, что Александр зажмурился и даже рукой заслонился. Ну не придурок ли – сразу врубать полный свет?!
Пришлось посидеть немного, проморгаться. Прикрываясь ладонью, как щитком, Александр вгляделся в лицо бесчувственного – негр, что ли? И тут же блеснули щеки тусклой бронзой… Александр не поверил глазам – полное впечатление, что лицо скрыто под тончайшей металлической маской, буквально прилипшей к коже, либо покрыто «бронзовкой», словно багетная рама. Как это было в знаменитом фильме про Джеймса Бонда? Какой-то чокнутый Голдфингер покрывал тела ослушников тонким слоем золотой краски, которая закупоривала поры, прекращала доступ воздуха в организм, человек задыхался и умирал…
Александр невольно посмотрел на кончики своих пальцев – не осталось ли на них бронзовой пыльцы? Нет, чисто, есть только странное ощущение особенной сухости кожи.
– Слушай, Алехан, это негритос, что ли? – послышался голос Витька. – Или загорел так? Ё-пэ-рэ-сэ-тэ, ж-жуть какая…
Александр медленно покачал головой. Он не верил своим глазам! В жизни такого не видел, только читал в медицинских учебниках, видел фотографии в атласах, посвященных редким болезням. На лицо словно бы бронзовая маска надета… Неужели болезнь Аддисона? Сколько слышал Александр, только она одна дает клиническую картину такой выраженной меланопатии.[1] Правду Витек сказал – жуть… Особенно учитывая, что лицо у человека отнюдь не молодое: набрякшие складки, морщины, мешки под глазами, и все это в свете фар играет оттенками бронзы, от золотистых до аспидных.
Век бы такого не видеть, честное слово!
Александр, преодолевая брезгливость, легонько похлопал по бронзовым щекам, но напрасно: человек не приходил в сознание.
– Ладно, открой салон, давай-ка его положим и посмотрим толком, что и как, – велел он. – Бери под коленки, вот так… раз-два, взяли!
Человек был долговяз, но не тяжел. Втащили его в салон без особых усилий, а вот с носилок он свешивался значительно. В свете лампочки бронзовая маска смотрелась еще страшнее. Александр измерил давление – ну, 50 на 80, что-то плохо… Пульс по-прежнему метался, как у зайчика. Александр склонился ближе к лицу больного, осторожно потянул ноздрями.
– Да ну, Алехан, не похож он на пьяного, – вмешался Витек. – Даже я чую, что не пахнет водярой.
– При чем тут водяра? – буркнул Александр, осторожно поворачивая голову больного. – Я проверял, не пахнет ли ацетоном…
– А, так он все-таки синий! – разочарованно протянул Витек, разумея в данном случае неформального, допившегося подручными средствами до потери сознания алкаша.
– Ты что, не видишь, что он бронзовый? – Александр ощупывал кожу больного. Сухая-то сухая, но все-таки обезвоженной ее не назовешь. – Не синий, а бронзовый! Я поначалу испугался, что у него аддисонический криз, но ацетоном изо рта не пахнет, рвоты, сам видишь, нет, и синдрома менингита нет, тело расслаблено. При кризе человек может погибнуть в считанные минуты, если вовремя помощь не оказать, а у нас с тобой изотонического раствора не имеется. Могло статься, что и до больницы не довезли бы. Но, наверное, дело не в кризе – поработали тут лихие люди…
Он сначала охлопал карманы бронзового, потом вывернул их. Пусто-пусто. Конечно, вряд ли человек ночной порой отправится на прогулку с полным набором документов, а все же не исключено, что его обобрали те же, кто избил. Вот и на запястье левой руки царапина – похоже, стаскивали браслет с часами. Судя по одежде, часики могли быть весьма нехилые.
– Поехали, Витек, – велел Александр. – Сегодня у нас кто дежурит, Пятая градская? Отвезем туда нашего бронзового, пусть посмотрят, что у него с головой, все-таки опасаюсь, как бы криз не просмотреть. Заодно нехай полюбуются на клиническую картину – думаю, многие, как и я, про аддисонову болезнь только в учебниках читали…
И невольно вздрогнул, когда что-то вдруг с силой стиснуло его руку.
Зыркнул глазами – здрасьте, очнулся бронзовый! Глаза, еще мутные, разбегаются, так и норовят снова закатиться, но он пытается сфокусировать взгляд, и его усилия сводят пугающей гримасой и без того страшное лицо. «Гуинплен! – вынырнуло имя из глубин памяти. – Гуинплен, человек, который смеется! Вряд ли он мог быть страшнее этого бронзового…»
– Н-не на… – чуть слышно выдавил человек. Казалось, на то, чтобы держать Александра за руку, уходили все его силы, на речь ничего не оставалось. – Не на-до в бо…
– Не хотите в больницу? – догадался Александр. – Напрасно. У вас очень запросто может быть сотрясение мозга. Учитывая ваше состояние, оно способно спровоцировать криз – если его до сих пор нет, в чем я вовсе не убежден. Обязательно нужно в больницу.
– Н-нет! – Пожатие стало еще крепче, а голос – еще слабее: – Домой отвезите… каждому по сто… по сто долларов… домой…
Пальцы, сжимающие руку Александра, разжались, голос затих, мутные глаза закатились.
– Да везти-то куда? – Витек склонился над бессильно обвисшим человеком, затормошил. – Эй, ты чего скис? Везти куда, скажи, щас отвезем!
Александр иронически приподнял брови. Витек не давал «клятую клятву Гиппоклята», как поэтично выражались на медфаке, а сто баксов – сумма немаленькая, небось не каждый месяц такая наработка выходит. А тут возник шанс слупить денежку в один прием, всего-навсего поддержав доброго человека в его законном, никем не возбраняемом желании избежать госпитализации. Вот ведь отпустили они двух коллекторных сидельцев, причем совершенно бесплатно отпустили. Зачем же упускать золотую возможность… или правильнее будет сказать – бронзовую?
А все-таки почувствуйте разницу! Те двое ночных побродяжек практически здоровы, отделались легким испугом, а тут редчайшая и тяжелейшая болезнь.
– Не раскатывай губу, Витек, – грубовато-добродушно посоветовал Александр. – Заводи мотор – и поехали в Пятую градскую, причем поехали в темпе и…
Он не договорил. Только что бесчувственное, расслабленное тело вдруг сделалось комком мускулов, метнулось с носилок, едва на сбив присевшего на корточки Александра, ломанулось в еще отворенные задние дверцы – и рухнуло на траву, вновь лишившись сил.
– Ишь какой резвый… – испуганно пробормотал Витек, а Александр только головой покачал.
– Пошли, поможем ему, – велел он, выбираясь из машины и размышляя: «Да что с мужиком такое, почему он до такой степени боится больницы? Разве что уже пролежал там энное количество времени и его накрепко залечили? Такое бывает сплошь и рядом».
– По двести… по двести каждому… слово… честное слово, – сорвалось с едва шевелящихся губ.
– Ставки сделаны, ставок больше нет, – проворчал Александр. – Угомонитесь, торг здесь неуместен. Отвезем мы вас домой, если уж вы так ставите вопрос, только вам придется подписать бумагу, что отказываетесь от госпитализации.
– А я вас… не вызывал… вы ко мне сами привязались… значит, вызова нет в вашем журнале, – прошелестел больной, и Александр не смог удержаться – засмеялся: для едва живого, на ногах не стоящего человека этот мыслил на диво связно и логично!
– Хорошо, обойдемся без формальностей. Сами в машину заберетесь или помочь?
– Помогите встать.
Опираясь на руку Александра, бронзовый поднялся, превозмогая слабость, залез в машину. Прилег на носилки, зыркая исподлобья.
Александр сделал попытку устроиться рядом на креслице, но больной властно махнул рукой:
– Идите в кабину. Нечего вам тут… вижу, что вас с души воротит на меня смотреть.
Александр вновь вскинул брови, но спорить не стал. Вольному воля, спасенному рай, а этот человек безусловно прав. Умный, привыкший властвовать, ранимый, но тщательно скрывающий это… Небось станешь ранимым с такой маской на физии!
– Куда вас везти? – спросил он, уже устроившись рядом с шофером и обернувшись в салон.
– Вы Зеленый Город вообще-то знаете?
– Витек, ты знаешь Зеленый Город?
– С пятого на десятое, – пробормотал водитель, у которого отчего-то явно испортилось настроение.
– Ладно. Сразу за развилкой – налево, проедете через две аллеи, на третьей повернете, там опушка и домишко одинокий стоит. Тут два шага вообще-то.
– Два шага – так сам иди, а то вези его… – пробурчал Витек.
– Ты чего злобствуешь? – тихонько спросил Александр, поворачиваясь к нему, и шофер огрызнулся в ответ:
– Ничего! Надо было еще немножко его поманежить, не понимаешь? Он бы нам и по триста отвалил, а то и больше. А ты: торг здесь неуместен, торг здесь неуместен! Сам богатый, Алехан, так, может, рядом с тобой другие – бедные, понял?
Александр кивнул, едва удерживаясь от смеха. Витек живет в изрядном домище в Дубенках, там такой сад и приусадебный участок, что теща его в сезон с утра до вечера не уходит с Мытного рынка, а Витек каждую свободную минуту во время дежурств канючит, что ему надо еще товару «мамаше» подвезти. Причем цены ломовые, деньги за лето набегают такие, что и не снились доктору Алехану, точнее, Александру Меншикову! А Витек, который прекрасно знает, какая зарплата у добрых докторов Айболитов со «Скорой», все твердит: ты богатый, а мы бедные… Ну нельзя, нельзя быть таким жадным и глупым! Прямо-таки кинулся этот бронзовый выносить им в клювике по двести баксов! Небось как только захлопнется за ним калитка домишки, стоящего на опушке, – и забудет про двух лопоухих лохов.
Да и ладно, пусть забудет. Все-таки они отвезут его домой. Если не можешь облегчить страдания человека, хотя бы остерегайся причинять ему ненужную боль, – по этому принципу Александр живет уже который год. Наверное, его запросто назовут пофигистом за то, что не умирает и не возрождается с каждым своим пациентом, однако он хотя бы научился относиться с уважением к праву человека на страдание в одиночестве. Можно понять этого бронзового, его стремление скрыться от любопытствующих глаз и даже заплатить за это. Кто-то назвал маску Аддисона благородной проказой, но это не более чем издевка. Какое уж тут благородство…
Он не оглядывался – смотрел вперед, невольно запоминая дорогу и прикидывая, найдет ли ее снова. Зачем бы это? Сам не знал, а все же не мог отделаться от ощущения, что надо, надо запомнить. Значит, так – пруд на выезде из Зеленого Города, оттуда налево через две аллеи…
А вот и домишко одинокий… Ого! Ого!!!
Ворота как у крепости, не забор, а каменная ограда, но поверху протянута колючая проволока, поблескивающая в полосах света, падающих из окон стеклянного холла и лестничных пролетов; черепичная крыша изгибается плавными ярусами, тускло мерцают гранитной крошкой розоватые стены трехэтажного особняка. Колонны на широком крыльце. Хорошенький домишко… Можно представить, сколько он стоит. Нет, не стоит и представлять! У калитки стоит-урчит мотором «Круизер» новейшей модели, рядом беспокойно мечутся три фигуры. Завидев «Скорую», замерли, насторожились.
Вперед шагнул широкоплечий, коренастый, коротко остриженный – типичный «качок»:
– В чем дело? Мы не вызывали…
Тонкая высокая женщина в обтягивающих джинсах метнулась вперед:
– Что там? Вы нашли его?
Прилипла к окну «Скорой»:
– Петр Федорович! Ох, ну наконец-то!
Вторая женщина, тоже высокая, стройная, с глянцево-черными, гладко причесанными волосами, тоже в брюках, всплеснула руками:
– Петр! Ты… Где ж ты…
Бронзовый сам открыл дверцу, сам выскочил из салона – явно бодрясь, явно работая на публику:
– Тихо, все хорошо. Меня просто подвезли.
– Подвезли? – Первая женщина – свет фар искрился в ее волосах солнечными брызгами, наверное, они были золотистые – мигом подхватила его тон, из только что срывающегося голоса исчезло беспокойство, одна ирония звенела в нем: – Я же вам говорила, не покупайте «Круизер», берите «Фольксваген», был бы сейчас свой собственный, не пришлось бы на «Скорой» кататься!
Остальные не могли включиться в игру с пол-оборота: черноволосая стояла, прижав руки в груди, словно унимая переполошенное сердце, «качок» переминался с носка на пятку, разудало поводил плечами, ворчал с претензией на грозность:
– Кто вас? Где? Зачем без меня пошли? Кто вас, а? Где они, эти суки?
– Да угомонитесь, – негромко приказал бронзовый. – Серега, выдай по двести «зеленых» этим господам. Не слышал, что я сказал? Спасибо нашей медицине – лучшей медицине в мире. Анна, Марина, пошли в дом.
О проекте
О подписке