История гусара Д.
Россия, 1812 год

Семьи Державиных и Каньских – небогатых русских дворян и таких же небогатых шляхтичей^[25] – издавна жили в Витебске. В описываемое время Державин-старший был городским полицмейстером, пан Каньский служил в управе письмоводителем. Общество в небольшом городе по пальцам перечтешь, вот семьи и сошлись; вдобавок Каньских и Державиных подружили сыновья. И Ванька, и Юлек были единственными детьми. Вместе выросли, вместе занимались с лучшими учителями, каких только можно было найти в Витебске. Отец Державина считался не только в этом городе, но и во всей округе до самого Смоленска первым фехтовальщиком и стрелком – он занимался с мальчиками боевым ремеслом. Мать Юлиуша, француженка, учила их своему родному языку и была очень довольна успехами: уверяла, что по выговору от подлинных французов не отличить что одного, что другого. Они были друзьями, и Ваньку ничуть не раздражало, когда его в доме Каньских звали Янеком, а Юлек только посмеивался, когда его у Державиных называли Юрочкой или Егорушкой.

Однако эта верная и, казалось бы, нерушимая дружба рухнула в миг един.

Когда Наполеон приблизился к границам Российской империи, никому и в голову не могло прийти, что Витебск сдадут, что французы пойдут по России. Вернее, это не могло прийти ни в одну русскую голову! А вот в польскую очень даже приходило… 12 июня^[26] 1812 года армия Наполеона перешла через Неман, а через два дня Ванька Державин, явившись к Юлеку и ожидая его, случайно увидел на столе листовку с таким текстом: «Поляки! Вы служите под российскими знаменами. Эта служба была вам дозволена, пока у вас не было отечества. Но теперь все изменилось. Польша воскресла, и вам надо сражаться ради ее полного восстановления, ради того, чтобы заставить русских признать права, которые были у вас отняты несправедливостью и силой. Генеральная конфедерация Польши и Литвы отзывает всех поляков с российской службы. Польские генералы, офицеры, солдаты! Повинуйтесь голосу отечества: покиньте знамена ваших притеснителей, спешите все к нам, чтобы стать под знаменем ваших великих королей, Ягеллонов, Казимиров, Собеских! Об этом просит вас Отечество, повелевают честь и религия!»

Ванька читал – и глазам своим не верил. Экая наглость! Наполеон призывает поляков, живущих на территории Российской империи, вступать в ряды французской армии! И позаботился о том, чтобы все поляки Витебска получили такие призывы! Неужели он рассчитывает найти здесь предателей?!

Ванька с отвращением разорвал листовку. В эту минуту за спиной послышались шаги. Он обернулся и увидел Юлека.

– Откуда это у тебя? – спросил Ванька, брезгливо отшвырнув обрывки бумаги.

– Зачем ты разорвал письмо нашего императора? – возмутился Юлек.

– Какого вашего императора, ты что? – изумился Ванька. – Это же листовка Бонапарта! Наш император – Александр Павлович!

– Так было несколько дней назад, – буркнул Юлек, собирая обрывки бумаги. – Уже 14 июня польский сейм объявил о восстановлении Королевства Польского. Нашим государем признан Наполеон. Ходят слухи, что Польша готова выставить сто тысяч человек в поддержку Великой армии. Как бы я хотел присоединиться!

– К Наполеону, что ли, присоединиться хочешь? – тупо переспросил Ванька.

– Конечно! – вдохновенно заявил Юлек. – Годами, конечно, я слишком молод, но, думаю, меня все равно возьмут, стоит только показать себя. Знаешь, как славно во французской армии служить? Каждому солдату отпускают табак, коробку с иглами, нитками, наперстками, ножницами, гребенкой, зеркалом, пуговицами, коробку с жирами для чистки, щетки для одежды, чистки сапог, лощения кожи, придания блеска пуговицам, для белья, выбивания пыли, для оружия, перчатки, головные покрышки для ночи, носовые платки, салфетки! – Юлек так спешил перечислить все это, что даже закашлялся. – А какую еду дают! Вино, водку, парное мясо, копченую грудинку, бобы, чечевицу… – Юлек снова закашлялся.

– Не подавись слюной, – брезгливо сказал Ванька. – Не обедал, что ли? Думаешь, русские на голодное брюхо сражаются? Иголок у наших нет?

– Зеркал, думаю, уж точно нет, – ехидно ухмыльнулся Юлек.

– Да ничего, – пожал плечами Ванька, – можно и в лезвие сабли острой поглядеться, когда бреешься. А потом этой же саблей врагу голову снести! Я жизнь готов за нашего императора отдать, а ты за что отдашь? За иголки и жратву?

– Жизнь готов за вашего императора отдать? – прищурился Юлек. – Ну что ж, спасибо твоему отцу, что научил меня рубиться и стрелять!

Юлек не раз благодарил Якова Васильевича Державина за воинскую науку, искренне благодарил, однако сейчас его голос был пронизан злой насмешкой и такая же насмешка исказила лицо, блестела в глазах.

Ванька смотрел на друга – и не узнавал его. Юлека словно подменили…

– Неужто мы с тобой сойдемся в бою насупротив?! – ошеломленно пробормотал Ванька. – И что же, Юлек, ты сможешь… сможешь драться со мной? А твой кузен Михал Петшиковский? Он ведь в нашей армии служит, в Литовском уланском полку! И с ним ты готов сражаться?

– Думаю, Михал недолго будет вам служить! А я, чтобы разбить москалей и восстановить исконные границы Речи Посполитой, измученной и оскверненной царицей Екатериной, готов на все! – выкрикнул Юлек.

И тут Ванька вспомнил, как старая-престарая, еще отцова нянька Пахомовна не любила Каньского-младшего – с самых детских его лет не любила! – как выходила из комнаты, едва он появлялся, как частенько бормотала себе под нос: «Оборотень, дьяволово семя…» – и украдкой плевала ему вслед. Пахомовну всерьез не принимали: иногда бранили, иногда смеялись над ней – считали, просто заговаривается, потому что была она стара, почти мафусаиловых лет^[27], как любил уточнять Державин-старший, и маленький Ванька, помнится, допытывался у Пахомовны, в самом ли деле живет она на свете почти тысячу лет. Словом, ее считали изрядно спятившей с ума, а после смерти старухи об этих чудачествах вовсе позабыли, и только сейчас Ванька вдруг понял – точно прозрел! – что Пахомовна-то была права. Она видела Юлека насквозь и пыталась остальных от него остеречь. Да неужели он всегда был таким, каким видит его Ванька сейчас?

Он не чувствовал злобы – ему было страшно. Испугался он, конечно, не решимости Юлека – испугался холодной ненависти, которую увидел в его глазах и которая исходила, казалось, из оледенелого сердца. Испугался того, как быстро Юлек из друга превратился во врага. Наполеона называли антихристом – значит, Юлек стал слугой антихриста… Но Ванькино-то сердце еще не оледенело, и он из самой глубины его вознес молитву Господу, чтобы тот образумил Юлека, чтобы вновь превратил его из злого оборотня – в человека.

Как выяснилось позднее, Господь то ли не услышал молитвы, то ли не обратил на нее внимания.

…Уже месяц шла война с наполеоновскими полчищами. Близ местечка Островное под Витебском кипели бои. Французы превосходили силой русские войска. Но когда графу Остерману-Толстому, командующему 4-м пехотным корпусом, доложили, что вражеской картечью и ядрами поражено большое количество пехоты, и спросили что делать, он решительно ответил: «Стоять и умирать».

Стояли и умирали под селом Куковячино, потом на берегах Лучосы. Но все же пришлось отступать. Главному арьергарду 1-й Западной армии под командованием графа Палена было поручено задержать французов на пути к Витебску и прикрыть отход армии. 15 июля подразделения лейб-гвардии казаков и два эскадрона Сумского гусарского полка остановили французских егерей и пехоту. Ночью по приказу Палена разожгли огромные костры – из-за этого Наполеон до утра думал, что основные силы русских все еще остаются в Витебске и ему предстоит сражение с ними.

Сражение его не миновало-таки: 16 июля отступающий Пален устроил засаду, в которую попал авангард противника, – семь эскадронов французской кавалерии были разбиты.

Пока шли последние бои, из города спешно выезжали русские дворянские и купеческие семьи. В разгар сборов в дорогу умерла от сердечного приступа мать Вани, Ольга Семеновна Державина. Хоронили ее на кладбище возле Крестовоздвиженского собора, который так и назывался в народе Кладбищенским, Державин-старший и Ванька – вдвоем. Все знакомые русские уже покинули город, оставались только поляки, которые теперь если не вели себя с Державиными как с врагами, то изо всех сил сторонились их. Старшие Каньские отсиживались в своем доме, стараясь не попадаться на глаза бывшим приятелям; Юлек пропал – наверное, присоединился-таки к Наполеону.

– Разорят ведь могилку, твари поганые, захватчики, – пробормотал сквозь слезы Яков Васильевич. – Всё здесь разорят! Милая, миленькая, прости, что покидаем… и вы, родимые, простите!

Ванька, тоже плача и сердито утирая глаза, огляделся, чтобы в свой черед попросить прощения у родных: двух бабушек и двух дедов – с отцовой и материнской линии. Оградка, в которой хоронили умерших Державиных и Константиновых (родителей матушкиных), соседствовала с одинокой могилкой. Ванька навещал своих на кладбище нередко, а потому знал, что в той могиле похоронен какой-то человек по имени Дмитрий Видов, умерший около четырех лет назад, в конце ноября 1808 года. Больше ничего на кресте написано не было, никакого звания, и даже отчества не указали, и когда родился этот Дмитрий Видов, не потрудились обозначить, однако Ванька почему-то не сомневался, что так мало написали о нем на кресте не из небрежения, а по каким-то другим причинам, может быть, секретным и во всяком случае непостижимым для такого простого человека, каким считал себя Державин-младший. Конечно, Ванька был великим выдумщиком и, вполне вероятно, ничего из этой очередной его выдумки действительности не соответствовало, однако ему нравилось думать именно так. Приходя наведать своих, следя за порядком на их могилках, он присматривал и за последним обиталищем Дмитрия Видова, и сейчас, прощаясь с матерью, дедами и бабушками, Ванька прощался и с этим незнакомым человеком и давал всем клятву, что вернется рано или поздно в родной город, освобожденный от врага, и отслужит по дорогим покойникам панихиду. По всем, в том числе и по Видову. Обязательно отслужит!