Валерий Сергеевич Константинов умер в ночь на понедельник, 31 января, на четырнадцатом месте четвертого купе шестого вагона скорого поезда «Нижегородец» сообщением Нижний Новгород – Москва. Смерть Константинова на первый взгляд выглядела вполне естественной. Никаких следов насилия и прочего криминала: уснул человек и не проснулся. Тихая, милосердная смерть. Конечно, вроде рановато для пятидесятипятилетнего мужчины. С другой стороны, всякое бывает, и вообще, процент ранних смертей у мужчин куда выше, чем у женщин.
Однако работникам полиции по долгу службы положено предполагать криминал даже там, где его нет. Константинова, положим, могли отравить. Подозрительным, помимо всего, выглядело исчезновение попутчиков покойного.
В том, что на месте не оказалось двоих из них, как раз ничего подозрительного не было: они сошли на своей станции в половине шестого утра. Копии проездных документов у проводницы сохранились. Билеты ровно неделю назад приобрели супруги Шаповаловы, пенсионеры, решившие навестить внука, которому 31 января исполнялось восемнадцать. Конечно, вполне могло статься, что Шаповаловы нарочно подгадали поездку к тому времени, когда Валерий Константинов отправится по каким-то неведомым делам в Москву, и совершеннолетие внука было не более чем попыткой обеспечить алиби, однако свои билеты они купили на два дня раньше, чем покойный Константинов. Купить билеты на два дня раньше и оказаться в одном купе с будущей жертвой – это устроить не так-то просто. Да, самое большее, на что Шаповаловы годились, – это быть свидетелями.
Настоящий интерес у дознавателей вызывала личность еще одного попутчика покойного Константинова – четвертого пассажира этого купе, ехавшего на шестнадцатом месте. Хотя бы потому, что эта самая личность оказалась неизвестна. То есть потом выяснилось, что билет на это место был продан некоему Ломакину А. Н. (номер паспорта такой-то, прописан в Нижнем Новгороде там-то). Учитывая, что Ломакин покупал билет почти одновременно с Константиновым и даже в одной кассе с ним, он вполне годился на роль подозреваемого. Однако вся странность состояла в том, что Ломакин на своем месте не ехал. Когда поезд отошел от вокзала и проводница начала проверять билеты, оказалось, что пассажир не явился к отправлению.
Такое бывает. Например, опоздал. Или передумал ехать, а билет сдать не успел. Или потерял билет. Или вообще в больницу попал, уже не до билета стало и не до Москвы. Да умер накануне поездки, в конце концов!
Проводница сообщила о наличии свободного места начальнику поезда, и тот решил осчастливить мужчину, который ворвался за несколько минут до отправления и принялся умолять начальника найти ему какую-нибудь полку.
Что ж, и это не редкость, особенно накануне понедельников. Начальники поездов пускают пассажиров даже на места 37 и 38, которые официально значатся местами отдыха проводников. Как оформляются в этом случае проездные документы, знает всякий, кто хоть раз попадал в такую ситуацию. Вот и сейчас начальник поезда, выписывая квитанцию, проставил только фамилию и инициалы пассажира: А. В. Ил…, но и фамилию почему-то не дописал и забыл о номере паспорта.
Оплошность, конечно, непростительная, необъяснимая, но ведь и на старуху бывает проруха. Хотя этот А. В. Ил… мог оказаться не причастен к внезапной смерти Константинова. Конечно, он не мог не заметить, что сосед слишком долго спит на своей четырнадцатой полке. Но мог и не заметить. Проводница вспомнила, что А. В. Ил… тоже заспался: она дважды входила в темное купе и громогласно напоминала, что через несколько минут Москва, а пассажиры все никак не вставали (старинная страшилка насчет скорого закрытия туалетов больше не действует, вагоны фирменных поездов снабжены теперь биотуалетами, которыми можно пользоваться когда и где угодно). Наконец А. В. Ил… сорвался с полки, приподнял штору, суматошно вгляделся в проплывающие за окном московские улицы, напялил джинсы и свитер, накинул куртку, нахлобучил шапку, выхватил из кармана отчаянно звонивший мобильник, схватил сумку, уронил, из нее выпали какие-то вещи, он принялся их собирать и ронял снова и снова. Проводница видела, как он ползает на коленках по полу, но в купе больше не входила: во-первых, чтобы ему не мешать, во-вторых, у нее и мысли не было, что второй пассажир еще не проснулся. Тем паче, что он вообще никогда больше не проснется.
Но вот А. В. Ил… вылетел в коридор, чуть не первым оказался у дверей тамбура, которые проводница уже открывала (надвигался Курский вокзал). Она успела заметить, как он нелепо выглядит в этой криво надетой куртке, с непричесанными волосами. Ну да, он ведь даже не умылся, небось и биотуалет не успел посетить – то-то кубарем скатился со ступенек, то-то чесанул по платформе, едва только поезд остановился, даже не буркнул «спасибодосвида», наверняка торопился в вокзальный туалет! Да, он же при этом еще по телефону умудрялся разгова- ривать!
Проводница немедленно забыла об А. В. Ил…, но не навсегда, а конкретно до того момента, как ее начали допрашивать на предмет обнаружения на четырнадцатом месте четвертого купе шестого вагона фирменного скорого поезда «Нижегородец» внезапно скончавшегося пассажира. Его билет так и лежал на столике в купе, и это значительно облегчило процедуру установления личности покой- ного.
Личности же попутчиков Константинова стали особенно интересны следствию после того, как на вскрытии выяснилось, что смерть наступила от инсулиновой комы.
Не думая, что делает, повинуясь невольному порыву, Фанни метнулась вперед, схватила парня за бедра и сильно рванула на себя – так сильно, что едва не завалилась вместе с ним на спину. И тотчас разжала руки, потому что схватила она его очень неудачно (а может, и удачно, это как посмотреть) – за самое что ни на есть неприличное место.
Нечаянно, конечно.
Но он, кажется, так не думал. Ему удалось сохранить равновесие, отпрянуть и обернуться с выражением такого яростного негодования, что Фанни вскинула руки, защищаясь (ну да, судя по его виду, он готов был дать ей пощечину, решил, конечно, что она какая-то маньячка, которая посягнула на его честь, а может, и девственность), и выпалила:
– Извините, но я испугалась, что вы упадете прямо в реку.
И у нее пересохло в горле от этих слов, которые когда-то сказал ей Лоран.
Фанни ничуть не удивилась бы, если бы этот молодой придурок буквально повторил ее ответ, потому что в жизни гораздо больше невероятных совпадений, чем нам кажется. Однако он не стал рассуждать о каменном выступе, с которого можно скатиться лишь при желании, а поддернул джинсы и буркнул:
– А вам-то что?
По-французски он говорил плохо, с сильным акцентом. Смотрел на Фанни люто, недоверчиво, словно боялся, что незнакомая баба вот-вот кинется его лапать.
Идиот, нужен он ей. Ей нужен совсем другой!
– Вы правы, – согласилась Фанни, – мне до вас нет никакого дела. Поэтому я бегу дальше, а вы продолжайте начатое.
И она развернулась было и даже сделала первый шаг, когда он тихо сказал:
– Зачем, зачем вы мне помешали? Думаете, мне легко было решиться прийти сюда? Думаете, это легко – решиться умереть?
У него прервался голос, он нервно вздохнул, провел рукой по глазам и укоризненно уставился на Фанни.
И ей стало так стыдно за эту удавшуюся попытку спасения человеческой жизни, как не было стыдно никогда.
Не стоит, голубушка, так огорчаться. Совсем скоро вы станете соучастницей убийства этого человека – и таким образом исправите ошибку, которую только что совершили. Кстати сказать, никакого самоубийства этот молодой человек не замышлял. Но вы, к своему счастью, об этом никогда не узнаете.
Фанни словно бы пригвоздило к земле. Она стояла столбом и разглядывала этого мальчишку с мокрыми ресницами.
Да, совсем мальчишка, лет двадцать пять, от силы двадцать шесть. Шестнадцатилетние девчонки считают этот возраст весьма солидным, но женщины, как принято выражаться, взрослые (некоторые хамы называют их пожилыми) заслуженно полагают таких парней желторотыми юнцами. У некоторых при виде таких юнцов пробуждается материнский инстинкт. У других оживают инстинкты прямо противоположного свойства, и до добра это не доводит…
Честно говоря, Фанни не знала, к какому типу женщин принадлежит, потому что мужчины младше тридцати пяти раньше не вызывали у нее ни малейшего интереса. Они существовали где-то вне ее мира. Она их, строго говоря, не замечала, даже когда вынужденно общалась, обслуживая в бистро, или здороваясь на лестнице, или сталкиваясь на улице. Дети – фиксировала она безотчетно. Детей она не слишком любила и не обращала на них внимания. Не обратила бы и на этого ребенка, попадись он ей часом позже и в другом месте. Но он стоял в половине седьмого на Пон-Неф.
«Красивый мальчик», – подумала Фанни.
И что с того?
Красивых мальчиков в Париже много, очень много (между нами говоря, значительно больше, чем красивых девочек), просто глаза разбегаются. Беленьких, черненьких, всякеньких. Встречаются и вот такого горячего, не то чуточку испанского, не то малость итальянского, а может, и самую капельку арабского типа. Особенно много их в Тулузе и Марселе, но и в Париже хватает. Эти красавцы, достойные кисти, условно говоря, Веласкеса, бродят по улицам, сверкают потрясающими глазищами, поражают совершенством смугловатых лиц и искательно улыбаются, заглядывая в глаза встречных женщин (мужчин, нужное подчеркнуть).
Впрочем, этот мальчишка с моста Пон-Неф искательно не смотрел и был вовсе не смуглым.
У него оказались мраморно-белая кожа и чудесный высокий лоб. Четкий правильный нос, небольшой, горестно стиснутый рот. Почти классические черты, которые самую чуточку портил слабый подбородок. А может, и не портил, а придавал тот грамм несовершенства, который делал это лицо не тривиально-красивым, а таким, от которого не хотелось отводить взгляд.
Вот Фанни и не отводила.
Он был темноволосым и темноглазым, но на сей раз это сочетание отчего-то не показалось Фанни однообразным. Глаза у него были особенно хороши: не черные, а цвета горького шоколада, яркие, с томными веками, похожими на голубиные крылышки. Верхние веки были коричневыми, воспаленные то ли от бессонницы, то ли от слез, а под нижними залегли глубокие тени. Небрит, губы запеклись, давно не стриженные волосы разметало ветром, они вились небрежными кольцами и падали ему на глаза, мешали смотреть, поэтому иногда он раздраженно взмахивал головой, отбрасывая их, и тогда мгновенной трагической гримасой искажалось лицо и напрягалась шея, видная из ворота свитера.
Этот воротник-хомут изрядно натер ее, на ней виднелась красная полоса, и Фанни подумала, что мальчишка похож на щенка, которому удалось сбросить ошейник и убежать из дому, но в этой погоне за неведомой свободой он заблудился, потерялся и не знает, что делать. Вот именно, у него был отчаянный щенячий вид. Невыносимо трогательный.
«Я его где-то видела, я его уже видела раньше», – подумала Фанни и тут же тихо ахнула. Пресвятая Дева, а что, если у него красная полоса на шее вовсе не от грубого свитера, а от какой-нибудь веревки, на которой он пытался удавиться?
Ветер смел со лба мальчишки темные пряди, и Фанни увидела, что этот высокий бледный лоб покрыт испариной.
Он болен? У него жар?
– Что вы на меня уставились? – грубо спросил он, и Фанни уронила руку, которая уже потянулась отереть ему лоб и заодно проверить температуру тем самым извечным материнским движением, каким проверяют температуру все матери на свете и какого она никогда раньше не делала, потому что детей у нее не было.
А мальчишка прав, она смотрит на него слишком долго.
– Извините, – небрежно пожала плечами Фанни, скрывая внезапное смущение и мельком изумляясь, что так сильно смутилась. – Я просто подумала, зачем вы, такой молодой и красивый, вдруг решили… – Она кивнула на Сену. – Не хочется говорить банальностей, но, знаете, они спасительны именно потому, что удивительно верны. И когда говорят, что все проходит, это в самом деле так. Все проходит! Даже если ваше сердце сейчас разорвано любовью, поверьте, пройдет и это.
Слепой ведет слепого. Не о том ли и она сама думала не далее, чем пять минут назад? Она вдруг ощутила дрожь при мысли, как холодна и мучительна вода в Сене и как ей не хочется туда, не хочется умирать даже из-за Лорана! И как хорошо, что удалось удержать этого мальчика. Теперь самое главное – успокоить его, уговорить, чтобы ему и в голову не пришло повторить страшную попытку.
Какая жалость, что меньше чем через три месяца ему все-таки суждено умереть, этому мальчишке, который самонадеянно считает себя пожирателем женских сердец, а окажется всего лишь игрушкой в руках трех изощренных красавиц. Да, жаль, а впрочем, если закон гласит, что всякое преступление должно быть наказано, то он всего лишь получит по справедливости за то, что совершил год назад. А вот его собственный убийца так и останется не узнанным.
Он, этот убийца, даже не будет мучиться угрызениями совести, которые, как уверяют мудрецы, куда страшнее всех кар и пыток, придуманных людьми.
Мудрецы в очередной раз вынуждены будут развести руками и смириться с собственной глупостью.
– Я понимаю, – забормотала Фанни, – вам сейчас кажется, что лучше вашей девушки нет на свете, что в ней весь мир, но если вы посмотрите вокруг…
Фанни осеклась, вдруг сообразив, что в обозримом пространстве не имеется не только ни одной девушки, но и вообще ни одной особы женского пола, кроме худощавой брюнетки в серой фланелевой кофте Decatlon и велосипедках цвета бордо, то есть самой Фанни. Еще решит, что она предлагает ему себя. Может быть, и не фыркнет ей в лицо, но в глубине души непременно…
– Да при чем здесь девушка? – фыркнул мальчишка и сунул было руки в карманы своей потертой рыжей куртки, но карманы эти были чем-то так туго набиты, что руки туда не вмещались, и он оставил эту затею. – Вы думаете, смысл жизни только в девушках?
«Пресвятая Дева, – испуганно подумала Фанни, – неужели этот красавчик – гей?»
Впрочем, она ошиблась, как немедленно выяснилось.
– Да вы не то подумали, – сердито сказал мальчик, правильно истолковав выражение на ее лице. – Нет, до чего же вы все однообразны! Как будто на свете только и есть, что трахаться или не трахаться с женщиной или с мужчиной. Как будто больше ни из-за чего не может осточертеть жить!
– Вообще-то я говорила не о сексе, а о любви, – заикнулась Фанни, и мальчишка снова откинул со лба волосы этим движением, от которого у нее защемило сердце.
– Да какая разница? – грубо оборвал он. – Не только в сексе или даже в любви смысл жизни. Просто все так для меня сошлось – невыносимо, понимаете? Невозможно больше терпеть! Думаете, легко было решиться? Я хотел, чтобы все кончилось, а тут вас черт принес. Теперь я не смогу, не потому, что страшно, а потому что снова буду думать о матери, как она это переживет и как будет искать меня по моргам и больницам, а я буду лежать под этим мостом… Видите, я нарочно набил карманы камнями, чтобы меня не унесло течением, чтобы остаться под этим мостом, чтобы меня когда-нибудь нашли и она могла меня похоронить!
Он принялся выворачивать карманы, из которых посыпались какие-то камни. Мальчишка наклонился, чтобы подобрать их и снова сунуть в карманы, но Фанни принялась отшвыривать их в стороны носками кроссовок.
Сцена была дурацкая, и камни были дурацкие, слишком легкие, таким не под силу противостоять стремительному подводному течению Сены. Тело мальчишки выкинуло бы вверх, и оно поплыло бы под мостами, и этот лоб мерцал бы сквозь зеленую воду, и черные волосы влачились бы за ним…
И Фанни, не выдержав этой воображаемой картины, вдруг закричала:
– Не надо! Прошу тебя!
Крик ее был так страшен, что они с мальчишкой оба оторопели и уставились друг на друга.
Потом лицо его расплылось в глазах Фанни, и она услышала его жалобный, срывающийся детский голос:
– Не надо, не плачьте, вы что?
– Ничего, – сказала Фанни хрипло, с силой проводя рукой по лицу и сминая ресницы. – Я не плачу, это просто ветер.
– Да, – нерешительно согласился он и отвел было глаза, но тут же снова взглянул на Фанни чуть исподлобья, сквозь эти спутанные пряди волос.
Она не знала, не понимала, сколько прошло времени.
– Извините, – сказал, наконец, мальчик, – вам, наверное, пора. До свидания, спасибо большое.
О проекте
О подписке