Судя по одежде, скромной, но в то же время затейливо изукрашенной, эта девушка была из очень хорошего дома, и двое-трое мелких воришек, затесавшихся в толпу, которым прежде стремительное движение народа не позволяло приступить к своему ремеслу, теперь начали повнимательнее приглядываться к красавице, прикидывая, как бы половчее срезать у нее жемчужные зарукавья да пощипать каменьев, которыми были щедро изукрашены душегрея и перед сарафана. Недурны также были жуковинья ^[12] и серьги с бубенчиками – по виду из чистого золота!

Напрасно старалась девушка прикрыться фатой – ее богатство уже было примечено ушлыми взорами воришек, и не только примечено, но даже и поделено меж ними.

Однако лиходеи не подозревали, что и сами примечены внимательным взором. И стоило только одному из них, побойчее да пошустрее, пробиться к девушке, как около нее, легко, словно играючи раздвинув окружающих, оказался какой-то мужчина. Был он еще молодой, лет двадцати, никак не более, и ростом не Бог весть какой богатырь, однако брови его так сурово нахмурились при одном только приближении воришки, губы так неприступно сжались, а в голубых глазах всколыхнулось столько мрака, что карманных дел мастера сочли за благо просочиться меж людскими телами и раствориться в толпе, причем даже с гораздо большим проворством, чем пробирались к девушке.

– Лучше ты опереди, нежели тебя опередят, – пробормотал молодой человек на латыни как бы про себя, однако явно рассчитывая быть услышанным. И расчет сей оправдался: народ от него незаметно отступил, елико позволял напор толпы.

Кто его разберет, может, колдун какой? Может, чернокнижник? А то просто-напросто умишком повредился? Бормочет невесть что!

Однако слова голубоглазого молодого человека явно были рассчитаны не на всех. Судя по его быстрому, исподлобья, взгляду, он желал, чтобы латынь сия была прежде всего услышана красивой девицей. И, увидев, как ее темно-серые, в тени густых ресниц казавшиеся черными глаза обратились на него, уловив вспыхнувший в них блеск нескрываемого недоумения, он понял, что расчет его оправдался.

Она его явно поняла! Она явно знает латынь! Значит, догадка его была верна с самого начала!

Молодой человек покачал головой, изумляясь прихотливости случая, который и всегда был его кумиром и верным сотоварищем, а нынче оказался к нему особенно благорасположен. Выходит, не напрасно он вышел, как всегда, пошататься возле Хорошевского дворца, который был известен как любимое жилище государя Бориса! Там царь неявно принимал некоторых иноземцев, к которым всегда был расположен куда больше, чем к соотечественникам; там по большей части жила его дочь.

Дочь. Ксения…

Молодой человек усмехнулся. А он до последней минуты никак не мог поверить, что глаза не обманули его, что видит в этой обезумевшей толпе не кого-нибудь, а именно ее. В Польше, где он недавно побывал, судачили: в Московии-де обычаи насчет женщин необычайно суровы, предписывают им чуть ли не полное затворничество. Однако какая польская принцесса или хотя бы княжна, та же своевольница панна Мнишек, позволит себе ускользнуть из дворца и ринуться очертя голову на городские улицы, рискуя быть ограбленной, обруганной, обесчещенной, узнанной?!

Нет, быть узнанной эта шальная девка ничуть не рискует. Кому может взбрести в голову, что дочь Годунова, теремница-затворница, оказалась настолько смелой и любопытной, что решилась на это опасное путешествие?!

Вообще говоря, понять ее можно. Небось видела прежде только портрет своего предполагаемого жениха, а в лучшем случае ей предстоит до того, как возведут на брачное ложе, увидать суженого из-за какой-нибудь занавески или – тоже случайно – в церкви. Ну, это едва ли… Вот отчаянная девушка и решила поглядеть, для кого ее высватали.

Ох, смела! Ему по душе женская смелость. Эта девка ему пара!

Человек невольно хохотнул, вообразив, какое лицо сделалось бы у царя Бориса, узнай он о том, кто имеет виды на его дочь. Наверняка государя всея Руси удар бы хватил. А впрочем, удар хватил бы его еще раньше – прознай он, что девица-невеста тайно убежала из дому и стоит в толпе, где к ней может прижаться любой и каждый мужчина, будь он хоть самого подлого звания. И никак не уберечься от этого!

Если только ее не возьмет под свое крылышко какой-то добрый человек. Такой, как он сам…

Разумеется, теперь, узнав Ксению, он просто не может оставить ее одну. Ведь служанка вряд ли сможет отыскать свою госпожу. Кто же проводит ее до дому?

Между тем народ взволновался снова. Поезд королевича Иоганна, состоявший из множества великолепных карет и роскошно одетых всадников, приближался!

Вблизи Тверских ворот стоял красивый боярин в алтабасовом ^[13] кафтане, по которому волной шел свет от множества украшавших его разноцветных каменьев. Боярин держал в поводу аргамака, сбруя коего сияла золотом. Это был Михаил Иванович Татищев, ясельничий государев, державший коня самого царя. Конь этот был знаком высокой чести, которую Борис Годунов намеревался оказать своему будущему зятю.

Затаив дыхание, смотрели москвичи, как из самой красивой кареты, затканной изнутри алым шелком, а сверху покрытой литыми золотыми пластинами, вышел хрупкий молодой человек в черной шляпе с пером, в черном бархатном камзоле с широченным белым кружевным воротом, на который спускались светлые длинные вьющиеся волосы. Его лицо было нежным, словно у отрока, и то и дело заливалось застенчивым румянцем. Правда, нежные черты несколько портил большой горбатый нос, но, судачили в толпе, с лица воду не пить, а красоты царевой дочки вполне хватит на двоих: и на нее саму, и на жениха.

Да, юноша в черном бархате и был брат датского короля, герцог Иоганн, которому здесь предстояло пересесть на государева коня и далее проследовать в Кремль верхом, в сопровождении ясельничего Татищева и дьяка Афанасия Власьева, который и устраивал, собственно говоря, будущий брак, ведя переговоры с датским правительством от имени Бориса Годунова.

Королевич медленно – возможно, медлительность сия была вызвана важностью, но, возможно, и неловкостью – взобрался на коня, умостился в высоком, затейливо украшенном седле, и поезд снова тронулся в путь, сопровождаемый стрельцами в белоснежных кафтанах.

– Довольны ли вы этим господином, сударыня?

Девушка с косами, которая, увлекшись разглядыванием королевича, уже успела забыть о невзначай услышанной латинской фразе, оглянулась на своего соседа с новым изумлением.

Выглядит как простой горожанин, даже не приказный, а человек самого простого звания, однако же такого разговора люди низкого происхождения не ведут! Он округло нанизывает слова, красиво выговаривает их. Кроме того, обращается к женщине на «вы» – а это уже вовсе дивное диво. Такой речи она не слышала даже от бояр. Разве что Еремей Горсей, английский приятель отца, всегда говорит особам противоположного пола «вы».

Может быть, сей незнакомый человек – иноземный гость? Но что ж он так просто, даже убого одет? Иноземцы любят выставлять свое богатство напоказ! Тем паче странно видеть чужестранца в такой невзрачной одежке именно сегодня, когда все обитатели Немецкой слободы загодя получили царев указ: выйти в день встречи Иоганна на улицы, нарядившись как можно краше.

Девушка еще раз покосилась на своего соседа и подметила, что он стоит совсем близко к ней. Пожалуй, никогда еще она не находилась в такой опасной близости от мужчины.

Девица попыталась отшагнуть в сторону, но толпа, возбужденная появлением долгожданного королевича, сгрудилась еще теснее, так что, вместо того чтобы отстраниться, девушка невольно прильнула к незнакомцу. Кроме того, он крепко стиснул ее руку своими пальцами, которые показались ей необычайно сильными и горячими. Причем мизинец вдруг мягко скользнул по запястью вверх, приник к прохладной коже и норовил протиснуться под тесное зарукавье.

Девушка рванулась, охваченная страхом, а главное, приступом неодолимого отвращения, которое поразило ее сильнее страха. Однако незнакомец держал крепко.

– Пусти меня, слышишь? – прошипела девушка, которой так и ударила в голову яростная, неистовая кровь ее предка Малюты Скуратова, бывшего некогда другом и товарищем самого грозного царя Ивана. – А ну пусти, не то закричу!

– Кричите! – усмехнулся незнакомец, прижимая к себе девушку еще теснее, и, глянув в его лукавые глаза, она вдруг с ужасом поняла, что он знает, с кем имеет дело.

Ее тайна раскрыта! Да это сам сатана, не иначе! Кто другой мог бы узнать ее в этой толпище?!

– Кто ты? – пролепетала она, мигом забыв о гневе в припадке неистового ужаса: что теперь делать? Как быть? Ведь она не может позвать на помощь, не назвавшись, а кто ей поверит? Сочтут кощунницей-самозванкой, крикнут стражу… Разве докажешь, что говоришь правду? Пока добьешься истины, со спины плетьми семь шкур спустят, даром что девка, а то и зароют заживо в землю… хуже того – снасильничают!

И этот незнакомец прекрасно понимает весь ужас ее положения. Понимает – и откровенно насмехается над ней.

– Да, по всему видать, сей королевич – порядочная тряпка, – сказал он своим мягким голосом, который вызывал у девушки неприятную дрожь. – Этот пороху не выдумает! Он должен руки государю лизать за то, что тот вытащил его из унылого Датского королевства, где он небось куска сладкого не видел. А в Московии его от самого корабля только что на руках не несут и мостовую боярскими бородами не подметают. Поди, опомниться не может от такой чести. А между тем той пышностью, с какой наш государь привечает всякое отребье, назначенное вам к женихи, он сам себя же и унижает. Как бы сообщает: я изначально ниже вас родом, я обманом влез на трон…

Девушка содрогнулась от нового приступа возмущения и нашла наконец в себе силы вырвать руку из жадных пальцев, ползавших по кисти, словно насекомое.

– Да как смеешь ты про моего батюшку такое говорить? – прошипела с ненавистью, отбросив всякое притворство. – Кто ты такой? Откуда взялся?!

– Кто я, спрашиваешь?

Он так и оскалился, словно был необычайно доволен этим вопросом. Девушка заметила, что его зубы хоть и белы, но спереди изрядно щербаты.

– Кто я?.. Ладно, откроюсь. Я тот самый камень, о который споткнется наш государь на своем чрезмерно гладком пути. Тот самый ухаб, на который он скоро наедет – и… Слышала загадку: «У каждого свой ухаб – не объехать его никак!» Отгадка – смерть. Так вот, я… – Он прямо поглядел в расширенные глаза девушки, наслаждаясь ее ненавистью. – Я тот, кого отец твой боится пуще самой смерти. Поняла?