Стихи стали случаться. И мучить. Влюбленного великого поэта не находилось. Голова превратилась в одну сплошную дыру, поглощающую неведомо откуда льющуюся неистовую силу, сжигающую всё внутри.
Она не могла спать. Есть не могла. Учиться не могла.
Так длилось неделю. Месяц. Пять…
На исходе года такого пожара вернувшаяся из Европы мать резко сказала:
– Пора тебе замуж. Все беды в твоем возрасте от отсутствия мужа. Подошел бы и хороший любовник, но это явно не для тебя.
Анна вспылила. И это говорит ее тонкая, умная мать – да как она может! Разозлилась. Закрылась. И, быть может, сжигала бы себя и дальше. Если бы с возвращением матери в их доме снова не возник Дмитрий Дмитриевич. И не посмотрел на вдруг выросшую девочку другими глазами. А она другими глазами посмотрела на него. И увидела не «Митюшеньку Митрича», которого знает с детских лет, и не уважаемого университетского профессора, с которым ей всегда так интересно было рассуждать и спорить об искусстве, а не самого молодого, но вполне привлекательного и совсем нестарого мужчину.
Влюбленного в нее мужчину.
И она влюбилась.
Или ей показалось, что она влюбилась.
Или это ему показалось, что влюбился он. Взял и влюбился в тот миг, когда после долгого отсутствия снова появился в доме на Большой Морской, и дверь ему открыла та, которую он с раннего детства безнадежно боготворил и вечно отдавал другому. Та же самая. Только снова юная. Взглянувшая на него не с привычной колкой ироничностью, с которой всегда смотрела на своего ближайшего друга девочка Соня, а с восторженной почтительностью ее дочери. С той восторженной почтительностью, от которой до любовной привязанности один шаг. Нужно только захотеть этот шаг сделать.
И Дмитрий Дмитриевич захотел.
Читал ли профессор труды по вошедшему в ту пору в моду психоанализу? Успел ли он осознать опасность той легкости, с которой он замещал юной Анной с детства любимую им ее мать? Читала ли те труды сама Анна и поняла ли, что замещала не юным мужем рано потерянного отца? Успел ли Дмитрий Дмитриевич осознать пропасть, в которую вся его любовь могла скатиться при первом же порыве ветра…
Но так или иначе он сделал предложение. И дочка некогда столь любимой им женщины это предложение приняла. При личной встрече с будущим зятем будущая тёща была, как водится, элегантно иронична, в меру язвительна и очаровательна.
На том увлечение спиритизмом завершилось. «С твоей психикой это запрещено!» – как всегда безапелляционно заявила мать.
И теперь в союзницы мать звать невозможно. Муж не поймет. Но оба весьма удачно уехали в Мисхор к Долгоруким. Остается позвать старую няньку и велеть ей вытянуть палец и держать ножницы, как держит она сама.
Нянька Никитична крестится, причитает, что дело это небожеское, что это грех и господь не велит!
Анна велит ей молчать. Завязывает, как помнит, ножницы внутри книжного тома. И, прикрыв глаза, бормочет, как в прошлом опыте бормотала гимназическая подруга:
– …Вызывается дух…
И… Книга, вдруг отяжелев, делает поворот.
Нянька вскрикивает и роняет колечко ножниц со своего пальца.
– Свят! Свят! Свят!
– Нянька! Молчи. Держи крепче. Мне важное нужно узнать. Как надолго всё это вокруг. Держи!
Ветви старого платана стучат в окно, добавляя страха старухе. Побелевшая нянька еще несколько раз крестится, закрывает глаза и, бормоча молитву, подставляет палец.
– Куды ж тебя несет, Аннушка?!
Анна начинает всё сначала, решая, можно ли вызвать дух отца или позвать кого-то незнакомого. Но произнести имя отца не рискует. Гимназическая подруга вечно вызывала дух некого Савелия Порфирьевича Нестрогина, кто он таков, Анна не знала. Но с незнакомым духом всё же проще.
Книга снова вертится на вытянутых пальцах Анны и няньки. «Господи, что я делаю?!» – проносится в голове. В груди возникает жар, перехватывает дыхание. Но вслух, почти охрипшим голосом она спрашивает:
– Могу я задать вопрос? Как надолго вся эта смута?
Книга вертится один раз – можно!
– Еще на месяц?
Книга неподвижно висит между пальцев.
– До лета?
Книга не двигается.
– Год?
Нянька, закрыв глаза, дрожит от страха.
– Два года? – едва выговаривает Анна, сама готовая упасть в обморок. Жар разливается из груди по всему телу.
Движения нет. Не может же это безумие тянуться так долго! Не хватает только спросить теперь про причуды Саввы, который осенью про семьдесят лет говорил. Кажется, грудь сейчас разорвет от жара.
– Три года?
Ничего.
– Больше… – выдыхает Анна. Успевает увидеть, как книга на ее и нянькиных пальцах начинает бешено вертеться, и теряет сознание.
– Грудная горячка, – произносит открывшая глаза нянька, судорожно развязывает «небожескую» книгу, убирает пояс и ножницы «с глаз долой» и распахивает дверь, чтобы позвать на помощь.
– Мастопатия, – поправляет няньку, проходящий мимо двери Савва.
Проблемы с грудью начались у Анны в двадцатых числах февраля. Подхватившая простуду Иришка плохо сосет. Грудь разбухает от молока. Сегодня, когда Анна рискнула заглянуть туда, куда заглядывать нельзя, и куда уже однажды обещала себе не заглядывать, жар в груди достигает предела. Прикоснуться невозможно, ни то что сцедиться.
Дозвониться до Бронштейна в Севастополе не получается, номер молчит – снова перебои на телефонной станции. Дозвониться в Мисхор к Долгоруким до матери и мужа, чтобы вернулись и отвезли ее к доктору на авто, которое готов предоставить бывшей владелице бывший конюх Павел, также не удается.
Становится понятно, что народными, нянькиными средствами не справиться. Жар, температура поднимается. Простывшая голодная Иришка кричит и кашляет, и снова кричит.
Даже с быстро растущей температурой Анна понимает, что нужно самой ехать в Севастополь к Бронштейну. Срочно. Велит работнику Макару заложить старое ландо и, оставив плачущих старших девочек на гувернантку и няньку, вынужденно взяв с собой кричащую Иришку – заодно доктор и ее посмотрит, – выезжает из поместья.
Трясет всю дорогу. Иришка захлебывается плачем, отказывается брать горячую воспаленную грудь и, голодная, надрывается от крика.
– Ничего-ничего, совсем чуть потерпи, сейчас приедем. Еще часок, и приедем. До Севастополя недолго… – как может уговаривает дочку Анна.
Ничего мучительнее с нею прежде не случалось. Когда болели старшие девочки, им всегда вызывали лучших детских докторов в Петербурге или здесь из Севастополя и Ялты. Те назначали лекарства, няньки всю ночь качали плачущих Олю и Машу где-то вдали от родительской спальни, не мешая спать Анне.
Теперь детских докторов на всем побережье не найти. Маленькая кричащая девочка на ее руках. Тряска и холод в старом ландо и февральская сырость, не способствующая выздоровлению матери и дочки.
– Ничего-ничего, моя маленькая, сейчас приедем! Сейчас приедем! Доктор нас полечит… Сейчас…
Севастополь в сгущающихся ранних зимних сумерках выглядит совсем не тем городом, в который она со схватками ехала рожать в октябре. Тот город был полон закатного солнца. Оранжево-багровый оттенок заполнял над морем весь горизонт.
Этот город темный. Холодный.
И злой. С плотно задернутыми шторами на окнах и закрытыми ставнями. С заколоченными дверями в еще не разграбленных магазинах и лавках, уже разграбленных. С флагами и бесконечными кумачовыми транспарантами, растянутыми, где только можно и нельзя.
Пока ехали., работник Макар хорохорился.
– Не боитеся, барышня, пробьемся!
Родившую трех девочек Анну в материнском имении звать «барышней» так и не перестали.
– Макар на своем веку и не такого повидал! – бьет себя в грудь работник. Но в Севастополе пугается. – Ваша воля, барышня, едемьте обратно! Стреляют!
– Вези, тебе говорят!
– Куды везть, барышня Анна Львовна? Дорога, видьте, вона вся перекрыта. Войска. И с ружьями. Куда везть?!
– Объезд ищи! Не перекрытые улицы должны остаться! – Анна плотнее кутает уставшую кричать Иришку. – Сейчас приедем, доченька! Сейчас приедем! Доктор нам поможет, и тебе, и мне поможет. Скоро-скоро! Ведь скоро уже?
– За тем углом! – машет головой работник Макар. – Высажу вас, барышня, и сгоняю до родичей, живы ли? Мигом обернусь и здесь ждать вас буду.
Не спрашивает, а утверждает. Но сил препираться с работником нет. Макар высаживает Анну с дочкой возле дома, где принимает Бронштейн. И не дождавшись, пока они войдут в парадное, скрывается за углом.
Но…
Что-то не так…
Красный кумач транспаранта над входом. Вывеска на месте. Вход в парадное цел. А внутри…
Настежь распахнутая дверь врачебного кабинета Бронштейна. Разбитые склянки с лекарствами, разбросанные инструменты.
И пусто…
Нет никого.
Анна идет обратно на улицу. Стрельба где-то рядом, за поворотом. Открытое авто с матросами и комиссарами грохочет по мостовой. Рыжая в куртке бычьей кожи среди них. Не по сезону кожанки в феврале.
Авто прогрохотало и снова тишина. Только ветер. Отдаленные звуки выстрелов. И она одна. Больная. С простуженным кричащим младенцем на руках. Посреди пустого холодного города, в котором стреляют.
– Тише, моя маленькая! Тише! Сейчас всех найдем. Сейчас найдем Бронштейна. Или вернется Макар с повозкой, и другого доктора найдем.
Но Макар только уехал, когда его ждать теперь. И ждать ли? Что если он сбежал? Ветер продувает и без того кашляющую девочку и ее саму.
Анна звонит, стучит в двери соседей. Громко стучит. Приличные женщины так не стучат, но ей уже не до приличий.
Не открывают. Никто.
Из одного окна чуть выглянула старушка и сразу же скрылась за занавеской. Хотя что скрываться, видно же – не матросы, не солдаты, а женщина с ребенком. Но не открывает никто.
Стучит снова и снова.
– Бронштейна шукаете? Нет его! – пугает голос сзади.
Дородная тётка. Даже не с двойным, а с тройным подбородком.
– Как нет?!
– Сбежал. Утек буржуй от контрибуции!
– Как сбежал?! От какой контрибуции?
– С луны, никак, свалились, дамочка? Всем буржуям велено было собрать десять мильёнов на нужды революции. А энтот сбежал! Если б он, буржуй проклятый, в тот год не помог разродиться моей свояченице, сама б сдала его в ревсовет…
Жар заливает Анну с ног до головы. Пот течет по спине. Грудь сейчас лопнет. Иришка даже кричать перестала, жамкает пересохшими губками.
– Вы, дамочка, шли бы отселя подобру-поздорову. Вижу, дитё у вас малое, и вид не пролетарский в таком полушубке-то. Кабы не вышло чего…
Дородная тетка жадно заглядывается на соболиный мех короткой шубки, подаренной мужем на рождение Машеньки.
– Чего бы не вышло? Почему в полушубке? – не понимает смысла слов Анна. Боль в груди затмевает сознание.
– В таком полушубке постреляют тебя, барыня. Нонче тут буржуа́зию стреляют. Свозят всех в одно место, и поминай как звали!
Пустая улица, продуваемая февральским ветром насквозь. Ни души. Работник Макар уехал, и все меньше надежды, что вернется.
– Мне врач нужен. Помогите врача найти.
– Где ш его теперяче взять-та? Попрятались лекари. – Тётка брызжет слюной, разводит руками, но не уходит. – А шо болит-то? У тебя аль у ляльки?
– У меня. Жар. Девочка кашляет. Сильно, – отвечает Анна. И тихо начинает оседать, боясь упасть в обморок и выронить Иришку из рук.
Тётка подхватывает. Трясет, бьет по щекам, приводя в чувство.
– Давай, давай! Дитя уронишь, болезная. – Протягивает руки. – Отпусти ты дитя! Ничо плохого буржуйскому твоему отродью не сделам. Что ли не люди мы?
Анна лишь крепче прижимает к себе снова кричащую Ирочку.
Красная с черным на тётке шаль. Красное с черным в глазах Анны.
– Пошли! Отведу. – Тянет за собой. – Только бумажные деньги теперь не в ходу. За бумажки буржуям никто помогать не станет. У тебя что ценное с собой есть?
Анна качает головой.
– Полушубок отдашь.
Зачем такой дородной тетке полушубок тоненькой Анны? Он ей на одну руку.
– Как же я обратно поеду? Зима…
– Салоп старый дам и платок энтот! Не развалишься.
Делать нечего. Кивает. Нечего делать. Если шубку не отдать, то можно здесь же в этой шубке и упасть, сил держаться на ногах больше нет.
Дородная тётка ведет за угол. Заводит в полуподвал. Кивает на полушубок:
– Сымай!
– Доктор где?
– Щас будет. Шубу давай. – За рукав стаскивает с нее полушубок.
Анна едва успевает переложить Иришку с одной руки на другую. Что как эта тётка шубку сейчас отберет и ее раздетую, с ребенком в этом страшном полуподвале бросит, а никакого доктора здесь и нет?!
Тётка оглаживает мех руками.
– Пойдёть! – Снимает с себя красно-черную шаль. – Покуда в энто закутайся! Салоп опосля принесу. – Стучит в дверь. – Дохрур – не дохтур, а сестра егойная туточки попряталась. Мож, подсобит. – Проталкивает Анну в чуть приоткрытую дверь, и, тяжело топая, почти бежит к выходу из полуподвала.
Ослепленная светом из приоткрытой двери, Анна не сразу понимает, куда втолкнула ее дородная тётка. Отнимут ребенка? Убьют их с Ирочкой в этом подвале?
Красный с черным платок дородной тётки, отданный ей вместо шубки.
Красная кофта рябой девки в этой комнате
Красный кумач транспаранта над парадной.
Красная лампа внутри.
Красное всё, стоит только прикрыть веки.
Жар.
Не нашедшее выхода наружу молоко, кажется, уже кипит внутри нее, лавой вулкана хочет найти выход наружу. Но выхода нет. Лава выжигает внутренности, вырывается из груди, разливается по всему телу, накатывая через плечи в руки, в голову, опускается в низ живота и наливает ноги.
Жар.
Где она? В безопасности? Или ей всё это только кажется, и никакой сестры доктора рядом нет? Сознание ее мутится от жара или это реальность? Но знает одно – нельзя выпускать девочку из рук.
– Анна Львовна! Раздетая совсем! Матерь божья! Как вы здесь оказались?!
Дора Абрамовна?
– Голубушка, Анна Львовна! Девочку отпустите-то, не уроню!
Дора Абрамовна? Медицинская сестра доктора Бронштейна? Которая первая приняла Ирочку на руки. Она это?! Или кажется?
Дора Абрамовна знает, что у нее, у Анны, девочка.
– Перепеленать Ирочку давно нужно.
Дора Абрамовна знает, что дочку зовут Ирочка. Она это? Не видение? И можно ли в ее руки отпустить девочку? Потому что сил удержать четырехмесячного ребенка у нее больше нет.
– Мастит.
Дора Абрамовна ведет Анну к узкой койке, снимает с нее одежду.
– Мастит у вас, Анна Львовна. В тяжелой форме мастит.
Всё внутри у нее взорвется сейчас.
– Доктор Семён Маркович в таких случаях делал уколы и компрессы. И жаропонижающее давал. Только где это жаропонижающее теперь взять!
– …Отпусти ты дитя! Ничо плохого буржуйскому твоему отродью не сделаем!
Кто-то рядом вторит словам дорожной тётки, сказанным на улице. Вернулась? Только будто усохла, тощей стала. И рябой.
– Что ли не люди мы? Да отпусти ты дитя…
Рябая девка в красной кофте снова рядом, хочет Ирочку отобрать?
– Ди́точке в мокром нельзя. Не ровен час, совсем сстудится… – Рябая девка наклоняется над нею…
– Валька. Валентина. Перепеленает Ирочку. Не волнуйтесь, Анна Львовна! – успокаивает ее Дора Абрамовна. – Перепеленает. Сухая байковая пелёнка у нас есть…
– Контрибуцию так и не собрали… буржуев стали стрелять… Доктор и утёк…
Рябой Валентины голос или той дородной тётки, что привела ее сюда? Наяву или ей кажется?
– Не сбежал Семён Маркович. – Снова голос Доры Абрамовны. Даже не голос, шепот. Чтобы те, кто вместе с ними в этой полуподвальной комнате, не слышали. – Его забрали. Пришли требовать контрибуцию. Денег. А денег нет. И ценностей нет. Всё успел он… В общем, нет и ша! Так его забрали… Мёдом бы вам раньше грудь мазать. Теперь мёд уже не возьмет. Отвар укропного семени заварим сейчас. Укроп сушеный еще есть, не отобрали укроп. Заварим. За оконце выставим, остынет быстро. А пока капустный лист. Ох, матушка, как горит-то. Жаропонижающее нужно! Ох, как нужно! Где же взять? – Прикладывает что-то к воспаленной груди. – Матрос к соседке ходит, говорит, экзекуторы эти точно знали, куда идти. Все адреса. И купцов, и ювелиров, и врачей. Многих, говорят, свои же работники сдали! Столько лет работали, а в революцию подались и сдали! Гидалевич купец… на сирот всегда жертвовал. Потеженский, всё за увековечение памяти лейтенанта Шмидта боролся, и к Семёну Марковичу нашему с петицией приходил.
Голоса… Обрывки фраз… Бред это или на самом деле… Истошные крики страдающей от голода Иришки.
Жар… жар… всё кра́сно – кра́сно-кра́сное…
– …Говорит им, девок ваших кто будет лечить, когда вы их дурными болезнями наградите, и детей кто принимать будет, когда вы баб ваших обрюхатите?! Не послушали. Забрали.
Красное… огненное… рыжее. Рыжая из авто с матросами на улице… Рыжая из автомобиля в Коломне, что ехала к предсказательнице. Машет рыжими космами… затмевает ими весь свет…
– …Аресты буржуазных элементов, не уплачивающих контрибуции…
– …Грудя у бабы, вишь, разнесло. Дите́ болезное не сосёть, вот грудя и разнесло.
– Расцеживать вас, Анна Львовна, надо. Расцеживать. Не приведи господь мучение такое…
И кто-то тянется к ее груди…
– …без лекарств умереть может… кабинет весь разграбили. Морфий матросы забрали, остальное побили. Только я в тот кабинет не пойду…
Рыжая. Огненная. Палящая. С большой грудью. которую патлатый революционер лапал тогда в авто в Коломне… Палящая огненная с большой грудью… которая дорастает до размеров солнца… и больше… и больше… и уже это не грудь рыжей, а ее, Анны, грудь и вот сейчас, еще чуть и лопнет, взорвется, разнесет весь мир на осколки, зальет перегоревшим молоком… Огонь рыжей, жар… жар… огонь…
Хлопок. Или выстрел.
Она жива? Или ее уже нет? И где Ирочка? Ирочка, дочка где? Сама во всем виновата… не хотела тебя, дочка… молила о сыне… когда прорицательница сказала, молить нельзя… «Твой сын за бездной…»
Крик девочки заполняет весь мир.
– Уймите ребенка! Или его уйму я!
Огонь… огонь… Рыжая здесь, в комнате, командует. Ее дочку грозит убить? Как просить прощения у Господа, что не хотела дочку?! Как она могла Ирочку не хотеть?! Как могла?! Как?! Где она теперь? Где она?! И Ирочка где? В чьих руках ее дочь? Это Рыжая комиссарша трогает Ирочку?! Зачем она ребенка взяла?! Зачем революции ее ребенок?!
За бездной… Зачем она сама снова свалилась в бездну?! И утянула ребенка с собой… Хотела заглянуть за пределы… Вот они, пределы… Заглянула? К прорицательнице ходила… И вызывала духов… Словно пальцы в электрическую розетку вставила – удар током! Только теперь не сама за себя, как шестнадцать лет… Теперь у нее ребенок… Дочка… Три дочки… И она должна встать! Должна встать! И выжить! И дочку из рук Рыжей забрать! Встать и из рук Рыжей забрать.
– Куда за нужными лекарствами посылать? Где кабинеты врачей в округе?
Чей голос? Рыжей? Огонь…
Красное… красное… огненно-рыжее… жар… жар… рыжее… красное… алое… белое… боль… прозрачность… как вода… белое… алое…
– Террор не самодовлеющая задача, а тактический прием!
Матросы… Комиссары… Куртки бычьей кожи… Из того теленка с пятнышком, которого Зорька принесла на землях матери, когда в сентябре в имение ехали? Или это была тёлочка… Лушка… Зачем она это помнит… Рыжая в крови. Рыжее… алое… белое… белая грудь Рыжей… красная кровь… белые бинты… бинты…
– Цедим… Цедим… Укол сделали. Один сделали… Другой сделали… Должно помочь… Цедим теперь…
У Рыжей грудь в крови.
– Цедим… Спадает жар… Спадает! Цедим… А вам, дама, повязки два раза в сутки менять!
– Я вам здесь не дама! Я комиссар!
– Повязки и комиссару два раза в сутки менять положено! Иначе заражение крови пойдет! Цедим, Валька, цедим…
Жар… Жар… тише… тише… мягче, мягче…
И как пробившая гору лава извержением вверх… молоко…
– Слава тебе господи, расцедили!
Сколько лежит Анна в этой полуподвальной комнатке, она не знает. Была ли в этой комнате рыжая революционерка или ей в жару привиделось?
– Матросня с комиссарами захаживали. Мы сказали, наша ты, хворая…
О проекте
О подписке