Пока Анем владела ярость, он как бы не соображал, что делает. Внезапно он словно прозрел и увидел трясущееся лицо лейтенанта вскинутые в защитном жесте руки над головой, и понял, что его крепко держат другие кинозрители. Один обхватил его за торс со спины, другой держал за ножки стул, который он занёс над головой, сжав в стальной хватке, а третий стоял перед ним и ласково, но настойчиво уговаривал его успокоиться и выйти с ними из кинотеатра. Ярость схлынула, и Ань покорно дал себя увести.

Уже на улице, по дороге к ближайшему кафе он познакомился с ребятами. Это были матросы торгового флота и, представляясь, они назвали свои прозвища: Кузнец, Шланг и Стриж. Они были одеты в странные костюмы, состоявшие из широченных штанов и длинных пиджаков до колен с накладными плечами. Застенчиво посмеиваясь, они рассказали ему, что не так давно уже были в подобной передряге, но не здесь, а за океаном.

– Мы как раз посмотрели «Золотую лихорадку» Шарло, и только вышли из кинотеатра на Пико-Юнион, в самом центре Лос-Анджелеса, – повёл свой рассказ Стриж, бритый под расчёску паренёк небольшого роста, с тонкими, деликатными чертами лица.

Они расселись за низким столиком уличного кафе на бульваре Боннар, и Кузнец принёс каждому по пивной кружке, наполовину наполненной рисовым самогоном.

– Как вдруг нас окружила целая толпа пьяных американцев с других судов, стоявших в порту, – продолжил Стриж, кивком поблагодарив своего друга. – Они ни с того, ни с сего начали нас жестоко избивать, осыпая расистскими оскорблениями. Мы настолько опешили, что только и смогли, что присесть на корточки, закрывая головы и крича «Помогите! Мы ничего вам не сделали!». Но это их только раззадоривало, и они били и пинали нас дальше… Всё резко поменялось, когда прибежал Хайфонец. Он отходил в туалет.

– А кто такой Хайфонец? – поинтересовался Ань, задетый за живое их историей.

– Это наш друг. Мы уже несколько лет на одних и тех же кораблях вместе с ним ходим, – протяжно объяснил Шланг, долговязый юноша с беглыми вороватыми глазками и длинными, нервными пальцами картёжного шулера.

– А где же он сейчас? – спросил Ань.

– Как где, брат? Он в Хайфоне! Где ж ему ещё быть, – расхохотался Шланг, развеселив тем самым всю компанию.

– Так что произошло потом, когда прибежал Хайфонец? – снова спросил Ань.

– Всё изменилось, – серьёзно ответил Стриж. – Всё изменилось, и с тех пор всё было по другому… Хайфонец, когда увидел, что нас бьют, сразу побежал в нашу сторону, вклинился в толпу, и с ходу, косым коротким ударом в висок тыльной стороной кулака, повалил того, что смеясь как лошадь, собирался пнуть меня. Когда тот упал на землю, своих опрокинув стоявших сзади товарищей, Хайфонец так же быстро ударил второго, здоровенного детину, прямым ударом в солнечное сплетение, и, выведя из строя двоих, тут же начал стремительно отбиваться локтями и коленями от набежавших на него со всех сторон гринго. В эту минуту мы пережили настолько жгучий стыд перед Хайфонцем, что как по команде вскочили и начали вместе, дружно отбиваться от тех, что нападали на него. Завязалась упорная драка, и если сначала стало полегче, то уже через несколько минут, я понял, что снова слабею под градом ударов, сыпавшихся на мою голову буквально со всех сторон. Ведь их было не вдвое или втрое, а впятеро-вшестеро больше, чем нас, человек тридцать, не меньше! Но в этот момент в наш переулок с обеих сторон начали забегать, откуда ни возьмись взявшиеся мексиканские ребята с 38-й улицы и из Гавайских садов, и наше побоище сразу превратилось в настоящую кровавую баню для гринго. Теперь уже те в панике орали во всю глотку, призывая на помощь и умоляя о пощаде, плюясь кровью и зубами, но их били и били дальше. Большинство американцев просто легло на землю, чтобы показать, что не будут сопротивляться, но мексиканцы всё равно пинали их, да так ожесточённо, словно хотели, чтобы их родная мама потом не узнала. Я нашёл в толпе того типа, который ударил меня первым, он упал передо мной на колени и начал хватать меня за руки, пытаясь поцеловать их и твердя “Sorry, sorry”.

– И что ты сделал?

– Я сломал ему нос коленом, развернулся и ушёл, а когда я оглянулся, один из мексиканцев что-то кричал ему в лицо, схватив за шиворот и приставив к горлу опасную бритву. Как я говорил, всё изменилось с тех пор. В память об этом дне мы сшили себе такие же костюмы, как у тех мексиканских ребят и с гордостью носим их, когда мы на побывке… А тебе, брат, всё же надо спокойнее реагировать на провокационные слова. Это ведь просто сотрясение воздуха, не более того, оно ничего не значит на деле в этой жизни.

– Ты пойми, Стриж, я не могу сдержаться, когда со мной обращаются так эти люди. Это мой город, мой район, а кто такой этот лейтенант? Кто он такой? Я ничего не имею против того, что он сидит и смотрит кино в моём городе, но когда он ещё и оскорбляет местного только за то, что он местный – это уже чересчур, вам не кажется?

– Да разве ж это оскорбление, брат? – задумчиво промолвил Кузнец, огромный тяжеловес с руками, как кувалды. – Слышал бы ты, какими словами нас осыпали те американские матросы. А ведь они тоже были на своей земле, в своём городе. По твоей логике они имели право так с нами обращаться?

– Ну во-первых, это не их земля. Лос-Анджелес – это исконная часть Ацтлана, так что на своей земле там были скорее уж те мексиканские ребята из Гавайских садов. Это если не говорить об индейцах.

– Брат, а ты много всякого знаешь, – сказал Стриж, закуривая папироску «Житан». – Хотелось бы с тобой побольше пообщаться.

– Я тоже на это очень надеюсь, друзья, – с жаром сказал Ань. – Приходите ко мне на Шарнье 19. У нас с товарищами там небольшая типография и два-три раза в неделю по вечерам после работы мы собираем всех наших друзей, чтобы вместе обсудить то, что происходит в нашей стране и в мире, чтобы обменяться политическими мнениями.

– Мы наверное, придём, – Стриж вопросительно окинул взглядом своих друзей. Шланг лишь пожал плечами, но Кузнец утвердительно кивнул.

– Придём, – сказал он, как отрезал. – Ещё и Хайфонца приведём.

4.

Уже находясь в Сайгоне, Ань часто невольно вспоминал о своих пеших странствиях по Франции и Италии. Перед путником зачастую открываются истины, о которых лишь с трудом догадывается оседлый, неподвижный человек. Странствия способствуют озарениям, когда ты знаешь, что озарения эти скрыты в самом тебе. Впервые ему захотелось покинуть ставший душным в те летние месяцы каменный мешок Парижа после спора со старым Фаном, во время которого ему непреодолимо захотелось физически глотнуть хоть капельку свежего морского бриза. Споры с Фаном зачастую порождали у него ощущение безнадёжного тупика. Старый Фан был очарован Францией с её Просвещением и Революцией, он верил в то, что новый свободный Аннам может быть рождён чуть ли не из союза с самими же колонизаторами, ведь в их Конституции записаны такие прекрасные принципы. Эти аргументы заставляли Аня задыхаться от ярости, из-за упрямой слепоты старого Фана.

– Поймите, дядя, ведь демократия – это обман, это ложь, при помощи которой держат в узде французский пролетариат. Свобода, равенство и братство существуют только на бумаге. Оглянитесь вокруг!

– Ничто не совершенно в действительности, – сухо отвечал старый Фан. – Но это не значит, что человек не должен стремиться к идеалу.

Они сидели в «Ротонде» на Монпарнасе. За соседним столиком два пьяных вдрызг американца обсуждали некую Зельду. Судя по долетавшим до них невнятным обрывкам английской речи, она была женой одного из них. Ань потянул свой галстук и, вдруг, рывком сорвал его. Столь же порывисто он поднялся из-за столика.

– До свидания, дядя, – сказал он. – Мне надо побыть одному.

Фан рассеянно кивнул, помешивая свой кофе и сосредоточенно рассматривая красные кленовые листья, усеявшие их стол.

Вначале, выбравшись из города через Булонский лес, с посохом в руке и дорожной котомкой за плечом, Ань намеревался совершить лишь долгую прогулку по парижским предместьям, однако, сам того не замечая, он начал уходить всё дальше и дальше вглубь провинции. В его сердце звучала грустная музыка стихов Бодлера. «И моя душа надтреснута, словно тот колокол, – думал он. – Она хочет наполнить своими песнями студёный воздух этих ночей. Её слабеющий голос подобен стонам тяжелораненого солдата. Вот, он лежит под горой трупов, на краю озера крови, и борется, борется, до тех пор пока он не умрёт… Какие же это прекрасные слова! Как точно они отражают состояние души страждущих этой земли».

Лёжа на песчаном каннском пляже, Ань вспоминал о старом Фане с какой-то обречённой жалостью. Сам он не верил ни в какой иной прогресс, кроме прогресса благосостояния правящих классов за счёт растущей нищеты обездоленных масс. Размышляя о возможности изменить мир к лучшему, он верил лишь в индивидуальную волю, этот неподвластный рациональному толкованию феномен, способный на самые удивительные и непредсказуемые свершения. Будучи завзятым ницшеанцем, он в то же время абсолютно не разделял выводов философа о том, что индивидуальная воля направлена всегда лишь на завоевание власти над себе подобными. Это казалось ему слишком мелким для такой силы космических масштабов. Власть над людьми? Увольте! Ведь воля личности сильнее всего именно тогда, когда она направлена к свету свободы, когда ей движет творческий импульс к совершенствованию этого мира. Вот что такое воля. Но воли одного человека слишком мало – это всё равно, что добровольно бросаться к Молоху истории репрессивного государства.

Неудивительно, что при таком ходе мыслей наибольшим спросом статьи Аня пользовались в анархистской прессе Франции, особенно в газете Libertaire.

«Нужно единство индивидуальных воль – Союз равных, как у Штирнера. Большевики смогли создать союз индоктринированных индивидов, кадровую партию, теперь очередь за нами, ещё более свободолюбивыми людьми, теми, кто левее большевиков, – думал он, прислушиваясь к мерному шуму волн, разбивавшихся о берег. – Как же мне не хватает спутников! Не масс для понукания, а равноценных товарищей по борьбе. Видит Бог, они мне нужны не меньше, чем философу Заратустре, и, возможно, также, как и он, я никогда не отыщу таких людей».

Его размышления прервал громкий всплеск. Это девушка, стремительно пробежавшая мимо него по песку, бросилась в море и поплыла навстречу волнам. Странно, как он её не заметил, погружённый в свои размышления? Он намеревался сделать лишь небольшую остановку в Каннах, как раз, чтобы окунуться в море, перед тем как продолжить свой путь к итальянской границе. Ещё по дороге из Лиона в Авиньон, Ань твёрдо решил направить свои стопы в Вечный город. Между тем, немного поплескавшись в ласковых средиземноморских водах, девушка уже выходила на берег из пены морской, отжимая свои густые волосы и искоса кокетливо поглядывая на чужестранца. Она неспешно подошла к нему и запросто, доверительно спросила:

– Ты из Аннама?

Ань присел на песке и кивнул. Она улыбнулась.

Её звали Марилу. Из-за неё он задержался на том пустынном пляже ещё на неделю. Она приходила ближе к полудню, приносила с собой корзину с едой и запотевшей бутылью холодного белого вина. Она с интересом слушала обо всём, что творилось в голове у загадочного чужестранца, раскрывшего перед ней свою душу. В числе прочего говорил он с ней и о старом Фане, и о своём несогласии с ним.

– Я сам перевёл Руссо на язык своей страны, Марилу, но я никогда не поверю в возможность социального контракта между властью и народом. Как можно всерьёз утверждать, что избирательный бюллетень, брошенный в урну, раз в несколько лет способен подарить человеку свободу? Это же насмешка над здравым смыслом!

– Ты анархист, чужеземец.

– Да, я анархист, если на то пошло! Народное волеизъявление – это не голосование за политических мошенников, нет! Это природное явление, способное перевернуть устоявшийся порядок, это дремлющее цунами творческой энергии.

– Ты мечтатель, чужеземец.

– Марилу, да ты оглянись вокруг. Ты только подумай о том, что происходит сейчас в Советской России! Будущее уже здесь, с нами.

Она покачала головой.

– Мир не пойдёт за Россией. Франция не пойдёт за ней.

5.

Жизнь Хошимина была самой бурной из всех Пяти Драконов. Едва достигнув совершеннолетия, но уже имея за плечами солидный багаж неприятностей с политическим сыском, от отплыл из Сайгона в Марсель, нанявшись прислугой к судовому коку. Поскольку неприятности преследовали его и во Франции, оттуда он спустя пару месяцев тоже отбыл, всё так же помощником кока, на корабле, идущем в Нью-Йорк. Жил в Гарлеме, потом в Бруклине. Вскоре поиски работы вынудили его перебраться в Детройт, где он устроился рабочим на автомобилестроительной фабрике. Пожалуй, лишь одному ему из всех остальных кадровых революционеров жизнь индустриального пролетариата была знакома не понаслышке, и, видимо, она ему понравилась не особо, так как уже через два года, он опять собрался и пустился в плавание в обратном направлении, в Старый Свет.

Именно в Англии он впервые познакомился с «Капиталом» Карла Маркса, который он штудировал долгими бессонными ночами, после утомительных рабочих дней в «Карлтоне», где трудился официантом. Эта книга перевернула всю его жизнь. Когда начались неприятности, связанные с разрешением на работу в Великобритании, ему пришлось вернуться в метрополию, в столице которой, он повстречал одного за другим всех остальных Четырёх Драконов. Эти встречи стали судьбоносными не только для него самого, но и для всего народа Индокитая. К тому времени он начал неплохо зарабатывать, сотрудничая с различными парижскими газетами в качестве вольнонаёмного журналиста. Именно в качестве репортёра он впервые познакомился с главным редактором «Юманите» Марселем Кашеном. Они разговорились во время профсоюзного шествия, по пути с площади Согласия на площадь Республики. Кашен был впечатлён глубоким подходом этого молодого, образованного выходца с Востока к теоретическому наследию Маркса.

– Вы не представляете, мой друг, как был бы рад Поль Лафарг, услышав о Вас. На днях я выезжаю в Москву, и не удивляйтесь, если у Вас будут гореть в это время уши. Потому что я буду рассказывать о Вас Ленину, Троцкому, Зиновьеву. Я расскажу о Вас товарищу Кобе и товарищу Радеку.

– Вы очень добры, товарищ Кашен, – смутился Хошимин.

В тот же вечер Кашен пригласил его в «Селект», где представил ему Тореза, Суварина и Гильбо.

– Жму Вашу руку, товарищ, – сказал Суварин внимательно вглядываясь в глаза революционера. – Марсель рассказал нам о Вас.

– Рад встрече, друг, – приветствовал его Морис Торез, молодой рабочий с точь таким же горящим взглядом, как и у самого Хошимина.

Анри Гильбо лишь важно кивнул, но его улыбка была чрезвычайно радушной. Тот долгий зимний вечер начался с теоретических вопросов. Разговор новых друзей как то сам собой завязался вокруг последней работы Ленина, «Детской болезни левизны», затем плавно перешёл к партстроительству. Большинство присутствующих высказывалось в пользу ленинской концепции «демократического централизма». Один лишь Суварин высказывал опасения о том, что такая практика способна привести к излишнему парламентаризму в работе партии, и что при вынесении решений будет такая опасность, что примазавшиеся к партии попутчики революции, оказавшись в большинстве, способны будут увести её вспять. Хошимин мудро помалкивал и внимательно прислушивался к разговору. Внезапно Морис Торез обратился к нему:

– Вот Вы, товарищ, Хошимин, так же как и я, и Борис, реально работали на фабрике, стояли за станком. Что скажете Вы о революционной сознательности рабочих масс?

Хошимин прокашлялся и после непродолжительной паузы, во время которой он обдумывал свой ответ, медленно сказал, словно сделал заявление:

– Я убеждён, что рабочие массы не обладают классовым политическим сознанием. Только партия профессионально подготовленных революционеров способна установить диктатуру пролетариата. Только диктатура пролетариата способна преодолеть власть Капитала. Что же касается методов борьбы и партийной дисциплины, то пока в эмпирической реальности, только большевистской партии удалось установить диктатуру пролетариата. А в большевистской партии рабочим методом является демократический централизм.

Все задумчиво закивали головами. В тот вечер они решили основать Французскую Коммунистическую Партию.

6.

Я родился в год Тигра, когда у власти в Париже уже не первый год находился антифашистский Народный Фронт, широкая коалиция из социалистов, радикалов и коммунистов из ФКП. Рабочее движение развернулось тогда в полную мощь, добившись, после целой волны забастовок и оккупаций, многих важных успехов. У кабинета Блюма были выбиты сорокачасовая рабочая неделя, повышение зарплат от семи до пятнадцати процентов, оплачиваемые отпуска, право заключать коллективные договоры и многое другое. Сайгон по цепной реакции также охватили стачки. Бастовали Арсенал, портовые кули, Трансиндокитайская железная дорога, трамвайные депо, прачечные. Нередко раздавались одиночные револьверные выстрелы – убивали жестоких плантаторов, несправедливых прокуроров, палачей из Сюртэ, как в ночи, так и среди бела дня, в толпе.

Товарищ Ань, в то время с головой ушёл в проект создания Индокитайского Конгресса. Идея зародилась в ходе одного из собраний импровизированного кружка в типографии газеты «Надтреснутый колокол». Темой в тот вечер стало движение Ганди за независимость Индии. Услышав о том, как индийцы добились в своё время от англичан права участвовать в местных выборах, а потом даже смогли ввести своего представителя в британскую Палату общин, где он отстаивал интересы простого индийского народа, присутствующие расшумелись. Новые друзья, матросы, привели в тот раз с собой Хайфонца, очень спокойного и сдержанного юношу, с непроницаемым выражением лица, который выказывал свой истинный, тигриный нрав лишь изредка, когда злился или был чем-то взволнован. Он и заговорил первым, весьма неожиданно, о том, что организация, схожая с Индийским конгрессом могла бы стать первым шагом к построению коалиции по типу Народного Фронта из метрополии.

– Вы сказали, что Ваш друг – важный человек в одной из партий, из тех, что находятся у власти в Париже, старший брат, – сказал он Аню, и, поскольку он молчал до этого весь вечер, все повернулись к нему и внимательно прислушались. – Почему бы нам не попробовать открыть свой филиал Фронта, наподобие местного представительства? У Вас столько хороших идей, которые Вы смогли бы донести до французского правительства, где Вас наверняка услышат.