Лежа на песчаном каннском пляже, Ань вспоминал о старом Фане с какой-то обреченной жалостью. Сам он не верил ни в какой иной прогресс, кроме прогресса благосостояния правящих классов за счет растущей нищеты обездоленных масс. Размышляя о возможности изменить мир к лучшему, он верил лишь в индивидуальную волю, этот неподвластный рациональному толкованию феномен, способный на самые удивительные и непредсказуемые свершения. Будучи завзятым ницшеанцем, он в то же время абсолютно не разделял выводов философа о том, что индивидуальная воля направлена всегда лишь на завоевание власти над себе подобными. Это казалось ему слишком мелким. Власть над людьми? Увольте! Ведь воля личности сильнее всего именно тогда, когда она направлена к свету свободы, когда ею движет творческий импульс к совершенствованию этого мира. Вот что такое воля. Но воли одного человека слишком мало – это все равно, что добровольно бросаться к молоху истории репрессивного государства.

Неудивительно, что при таком наборе мыслей наибольшим спросом статьи Аня пользовались в анархистской прессе Франции, особенно в газете «Либерте»^[15].

«Нужно единство индивидуальных воль – Союз равных, как у Штирнера^[16]. Большевики смогли создать союз индоктринированных индивидов, кадровую партию, теперь очередь за нами, еще более свободолюбивыми людьми, теми, кто левее большевиков, – думал он, прислушиваясь к мерному шуму волн, разбивавшихся о берег. – Как же мне не хватает спутников! Не масс для понукания, а равноценных товарищей по борьбе. Видит бог, они мне нужны не меньше, чем философу Заратустре, и, возможно, так же, как и он, я никогда не отыщу таких людей».

Его размышления прервал громкий всплеск. Это девушка, стремительно пробежавшая мимо него по песку, бросилась в море и поплыла навстречу волнам. Странно, как он ее не заметил, погруженный в свои размышления? Он намеревался сделать лишь небольшую остановку в Каннах, как раз чтобы окунуться в море, перед тем как продолжить свой путь к итальянской границе. Еще по дороге из Лиона в Авиньон Ань твердо решил направить свои стопы в Вечный город. Между тем, немного поплескавшись в ласковых средиземноморских водах, девушка уже выходила на берег из пены морской, отжимая свои густые волосы и искоса поглядывая на иностранца. Она подошла к нему и запросто, доверительно спросила:

– Ты из Аннама?

Ань присел на песке и кивнул. Она улыбнулась.

Ее звали Марилу. Из-за нее он задержался на том пустынном пляже еще на неделю. Она приходила ближе к полудню, приносила с собой корзину с едой и запотевшей бутылью холодного белого вина. Она с интересом слушала обо всем, что творилось в голове у загадочного чужестранца, раскрывшего перед ней свою душу. В числе прочего говорил он с ней и о старом Фане, и о своем несогласии с ним.

– Я сам перевел Руссо^[17] на язык своей страны, Марилу, но я никогда не поверю в возможность социального контракта между властью и народом. Как можно всерьез утверждать, что избирательный бюллетень, брошенный в урну раз в несколько лет, способен подарить человеку свободу? Это же насмешка над здравым смыслом!

– Ты анархист, иностранец.

– Да, я анархист, если на то пошло! Народное волеизъявление – это не голосование за политических мошенников, нет! Это природное явление, способное перевернуть устоявшийся порядок, это дремлющее цунами творческой энергии.

– Ты мечтатель, иностранец.

– Марилу, да ты оглянись вокруг! Ты только подумай о том, что происходит сейчас в Советской России! Будущее уже здесь, с нами.

Она покачала головой.

– Мир не пойдет за Россией. Франция не пойдет за ней.

5

Жизнь Хошимина была самой бурной из всех Пяти Драконов. Едва достигнув совершеннолетия, но уже имея за плечами солидный багаж неприятностей с политическим сыском, от отплыл из Сайгона в Марсель, нанявшись прислугой к судовому коку. Поскольку неприятности преследовали его и во Франции, оттуда он спустя пару месяцев тоже отбыл, все так же помощником кока, на корабле, идущем в Нью-Йорк. Жил в Гарлеме, потом в Бруклине. Вскоре поиски работы вынудили его перебраться в Детройт, где он устроился рабочим на автомобильной фабрике. Пожалуй, лишь одному ему из всех остальных кадровых революционеров жизнь индустриального пролетариата была знакома не понаслышке, и, видимо, она ему понравилась не особо, так как уже через два года он опять собрался и пустился в плавание в обратном направлении, в Старый Свет.

Именно в Англии он впервые познакомился с «Капиталом» Карла Маркса, который штудировал долгими ночами, после утомительных рабочих дней в «Карлтоне», где трудился официантом. Эта книга перевернула всю его жизнь. Когда начались неприятности, связанные с разрешением на работу в Великобритании, ему пришлось вернуться во Францию. В Париже он повстречал одного за другим остальных Четырех Драконов. Эти встречи стали судьбоносными не только для него самого, но и для всего народа Индокитая. К тому времени он начал неплохо зарабатывать, сотрудничая с различными парижскими газетами. Именно в качестве репортера он впервые познакомился с главным редактором «Юманите» Марселем Кашеном. Они разговорились во время профсоюзного шествия, по пути с площади Согласия на площадь Республики. Кашен был впечатлен глубоким подходом этого молодого выходца с Востока к теоретическому наследию Маркса.

– Вы не представляете, мой друг, как был бы рад Поль Лафарг^[18], услышав о вас. На днях я выезжаю в Москву, и не удивляйтесь, если у вас будут гореть в это время уши. Потому что я буду рассказывать о вас Ленину, Троцкому, Зиновьеву. Я расскажу о вас товарищу Кобе^[19] и товарищу Радеку^[20].

– Вы очень добры, товарищ Кашен, – смутился Хошимин.

В тот же вечер Кашен пригласил Хошимина в «Се-лект», где представил его Торезу, Суварину и Гильбо^[21].

– Жму вашу руку, товарищ, – сказал Суварин, внимательно вглядываясь в глаза революционера. – Марсель рассказал нам о вас.

– Рад встрече, друг, – приветствовал его Морис Торез, молодой рабочий с точно таким же горящим взглядом, как у самого Хошимина.

Анри Гильбо лишь важно кивнул, но его улыбка была чрезвычайно радушной. Тот долгий зимний вечер начался с теоретических вопросов. Разговор новых друзей как-то сам собой завязался вокруг последней работы Ленина, «Детской болезни левизны», затем плавно перешел к партстроительству. Большинство высказывалось в пользу ленинской концепции «демократического централизма». Один лишь Суварин опасался, что такая практика способна привести к излишнему парламентаризму в работе партии и что при вынесении решений оказавшиеся в большинстве примазавшиеся к партии попутчики революции будут способны увести ее вспять. Хошимин помалкивал и внимательно прислушивался к разговору. Внезапно Морис Торез обратился к нему:

– Вот вы, товарищ Хошимин, так же как и я, и Борис, реально работали на фабрике, стояли у станка. Что скажете вы о революционной сознательности рабочих масс?

Хошимин прокашлялся и после непродолжительной паузы, во время которой он обдумывал свой ответ, медленно сказал, словно сделал заявление:

– Я убежден, что рабочие массы не обладают классовым политическим сознанием. Только партия профессионально подготовленных революционеров способна установить диктатуру пролетариата. Только диктатура пролетариата способна преодолеть власть капитала. Что же касается методов борьбы и партийной дисциплины, то пока в эмпирической реальности только большевистской партии удалось установить диктатуру пролетариата. А в большевистской партии рабочим методом является демократический централизм.

Все задумчиво закивали головами. В тот вечер они решили основать Французскую коммунистическую партию.

6

Я родился в год Тигра, когда у власти в Париже уже не первый год находился Антифашистский народный фронт, широкая коалиция из социалистов, радикалов и коммунистов из ФКП. Рабочее движение развернулось тогда в полную мощь, добившись, после целой волны забастовок и оккупаций, многих важных успехов. У кабинета Блюма^[22] были выбиты сорокачасовая рабочая неделя, повышение зарплат от семи до пятнадцати процентов, оплачиваемые отпуска, право заключать коллективные договоры и многое другое. Сайгон по цепной реакции тоже охватили стачки. Бастовали арсенал, портовые грузчики, Трансиндокитайская железная дорога, трамвайные депо, прачечные. Нередко раздавались одиночные револьверные выстрелы – убивали жестоких плантаторов, несправедливых прокуроров, палачей из Сюртэ, как в ночи, так и средь бела дня, в толпе.

Товарищ Ань в то время с головой ушел в проект создания Индокитайского конгресса. Идея зародилась в ходе одного из собраний импровизированного кружка в типографии газеты «Надтреснутый колокол». Темой в тот вечер стало движение Ганди за независимость Индии. Услышав о том, как индийцы добились в свое время от англичан права участвовать в местных выборах, а потом даже смогли ввести своего представителя в британскую Палату общин, где он отстаивал интересы простого индийского народа, присутствующие расшумелись. Новые друзья, матросы, привели в тот раз с собой Хайфонца, очень сдержанного юношу, с непроницаемым выражением лица, который выказывал свой истинный, тигриный нрав лишь изредка, когда злился или был чем-то взволнован. Он и заговорил первым, весьма неожиданно, о том, что организация, схожая с Индийским конгрессом, могла бы стать первым шагом к построению коалиции по типу Народного фронта из метрополии.

– Вы сказали, что ваш друг – важный человек в одной из партий, что находятся у власти в Париже, – сказал он Аню, и, поскольку до этого Хайфонец молчал весь вечер, все повернулись к нему и внимательно прислушались. – Почему бы нам не попробовать открыть свой филиал Фронта, наподобие местного представительства? У вас столько хороших идей, которые вы смогли бы донести до французского правительства, где вас наверняка услышат.

– Это не мой метод, – задумчиво ответил Ань. – Ты знаешь, мне ведь предлагали чин, когда я только прибыл из Европы. Губернатор Коньяк предложил мне должность мирового судьи и земельную концессию. Я отказался. Мне не нужна власть. Лично я никогда не вступлю в партию Хошимина, потому что я не верю и не поверю, что он действительно представляет чаяния простого народа. Но это тема для отдельного разговора…

– Но народ, – подхватил Хайфонец. – Народ мог бы воспользоваться такой властью, чтобы улучшить свои условия. В каждой провинции, в каждом округе, в каждом селе можно было бы организовать народные комитеты, которые прислали бы в Сайгон своих делегатов. Сначала мы бы собрали Индокитайский конгресс, потом мы организовали бы на его основе свой Народный фронт.

– Надо подумать, – согласился Ань. – Можно составить небольшой текст для листовки, отпечатать ее прямо здесь и распространить везде, где мы уже продаем «Надтреснутый колокол», – начать с депо Французской трамвайной компании, цехов табачной фабрики, ликеро-водочного завода в Биньтае, нефтебаз в Ньябе…

– В типографиях города, на вагоноремонтном заводе и на железных дорогах, среди водителей автобусов из Таншоннят, – подхватил главный редактор Эжен де ла Бати, наполовину вьетнамец по матери.

Честно говоря, по-моему, это была довольно оппортунистическая идея, чем-то смахивавшая на попытку выторговать крупицу суверенитета у Парижа для горстки политизированных, анархо-троцкистских активистов. В любом случае охранка из Сюртэ вскоре арестовала всех участников той встречи даже за этот невинный проект, обвинив их в сепаратизме и попытке «раскола и нарушения территориальной целостности нашей общей родины, Французской Республики». Их освободили только после прямого коллективного обращения местной интеллигенции к Леону Блюму. Премьер-министр пообещал провести радикальное обновление колониальной системы. Разумеется, он отнюдь не собирался отказываться от заморских территорий и солидных доходов, приносимых ими в республиканский бюджет, это понимали все. Ребят вроде Хайфонца и других матросов, спонтанно примкнувших к движению, тюрьма лишь закалила и укрепила в их выборе, в революционной борьбе. Они убедились, что демократия с их мнением не считается.

7

Как говорили в тот год в народе, «год Крысы – неприятности, год Быка – потери, год Тигра – зло». И в самом деле, по словам стариков, если в год Крысы урожаи поедала засуха, то в год Быка начались наводнения, а в год Тигра – репрессии. Именно в год Тигра правительство издало декрет о призыве двадцати тысяч местных стрелков для защиты Отечества от угрозы военной агрессии со стороны фашистской Японии. Но вьетнамцы отнюдь не горели желанием идти под пули по приказу господ Блюма, Муте^[23] или Даладье из далекого Парижа. Рекрутские агентства и военкоматы столкнулись с массовым уклонением. Самые отчаянные дезертиры пошли даже на членовредительство. В качестве генерал-губернатора в Индокитай впервые прислали военного – генерала Катру.

К тому времени войска императора Хирохито действительно вплотную сконцентрировались на границах Индокитая, планируя вторжение на остров Хайнань в непосредственной близости от вьетнамских территориальных вод. Сиам, стремившийся присоединиться к оси Рим-Берлин-Токио, в качестве охвостья, также выдвинул свои войска к южным границам Индокитая с другой стороны, надеясь оттяпать лакомые куски территорий Камбоджи и Лаоса. Японской пропаганде в тот период удавалось находить определенный отклик среди местных реакционеров. Они говорили о радикальном обновлении человечества, о счастливых временах, которые наступят с формированием Восточной лиги процветания, свободной и очищенной от западных колониалистов, под неусыпным оком Восходящего солнца. Аннамским националистам пришелся по душе лозунг «Азия для азиатов». Здравомыслящие люди понимали, что в действительности он подразумевает «Азию для японцев», горделивых наследников самураев и шогунов.

Влобовую столкнулись геополитические и экономические интересы разных держав – прибыли американских и британских предпринимателей стремительно падали в Шанхае и Гонконге. На самом деле речь шла о полномасштабной колонизаторской кампании, проводимой двумя старинными кланами, преобразованными в тресты, Мицуи и Мицубиси.

Японская армия показала свое истинное лицо во время Нанкинской резни в Китае. Пресловутая честь самураев, о которой говорилось столько высоких, пафосных слов, была на веки вечные попрана и опозорена в дни оккупации Нанкина. Распоясавшаяся солдатня не просто подвергла тогда безоружное население города массовой, беспорядочной резне, выстраивая мужчин, чтобы оттачивать на них штыковые навыки. Их офицерики с видимым садистским удовольствием расправлялись со стариками, женщинами и детьми на глазах у их же семей, а ведь это противоречит любым мыслимым представлениям о поведении мужчины. Они вспарывали штыками животы беременных женщин и подвергали маленьких детей групповым изнасилованиям в извращенной, немыслимой форме. Насиловали всех девочек старше четырех дней, а тех, что постарше, еще и калечили, отрезая половые губы, истязая, терзая ножами и тупыми предметами, превращая их половые органы в кровавое месиво, перед тем как, облив керосином, сжечь заживо. Ни один народ, ни одна культура, ни один из видов животного мира не допускают ничего подобного хотя бы потому, что такие действия противоестественны. Но орава прыщавых девственников из Японии, свихнувшихся от казарменной муштры и слепого повиновения, в своей нелепой, неуместной, подлой жестокости, казалось, стремилась поразить весь мир симптомами массового психоза, отравившего эту маленькую перенаселенную, милитаризованную страну. В самом деле, они будто бы задались целью доказать, что человеческое существо в своем бесчестье может скатиться гораздо ниже, чем воображали до сих пор. Парадоксальным образом почему-то именно те, кто больше всего одержим идеей сверхчеловека, зачастую претерпевают подобную деградацию, являя миру четкую клиническую картину состояния низшей формы развития, недочеловека. Военные преступники из японской армии потом предстали перед судом и были приговорены к смертной казни, но это произошло лишь через долгих десять лет.

Дядя Нам, мой приемный отец, владел большим заводом по производству черепицы в Кантхо, примерно в сотне километров от Сайгона. В тот год он решил на всякий случай инвестировать кое-какой капиталец из своей заначки в небольшое, но прибыльное предприятие в черте города. Так, на первом этаже дома, в котором мы все жили, открылась курильня опиума «У Нама». В ней дядя Нам и познакомился с одной из своих регулярных клиенток, обворожительной опиоманкой Фын. У нее были зачаровывающие миндалевидные глаза, тонкие руки и густые, длинные волосы. Когда она смотрела, нездоровый блеск ее таинственных глаз словно бы рассказывал тебе о чудесах страны фей, в которой она жила, днями и ночами преследуя сказочных драконов, блещущих чешуей неведомых цветов. С ней дядя Нам впоследствии обручился и провел несколько долгих и, возможно, в чем-то счастливых лет. Специально ради того, чтобы иметь возможность уединиться с ней, он снял комнату на бульваре Галлиени, неподалеку от рынка Бен-Тхань. Они лежали бок о бок сутки напролет на низких кушетках, сдвигаясь с места время от времени только за тем, чтобы приготовить очередную трубку опиума. В каждом движении тети Фын сквозило необъяснимое сладострастие. Она вытаскивала длинной иглой очередной шарик густого и вязкого вещества из фирменной жестяной баночки с изображением черной кошки, размазывала его по чашечке инкрустированной золотом трубки из слоновой кости и торжественно выпаривала его над свечой в свои легкие посредством нескольких благоговейно жадных затяжек. За бизнесом курильни присматривали понемногу все домашние. Дядя Нам только и делал, что валялся под кайфом целыми днями со своей красоткой. По-моему, они даже не занимались любовью, а только курили и валялись, бессмысленно глазея в потолок, на гипсовые орнаменты или на лопасти вращавшегося над ними вентилятора. Такими я их и запомнил. Они казались мне похожими на призраков из иных миров.

8

Сезон дождей закончился так же внезапно, как и начался. Настали погожие деньки. Ранним утром одного из таких солнечных дней, когда мы шли в школу с Софи и Рене, мы увидели на тротуаре мертвеца. Это был обычный парень, лежавший у стены рынка Бен Тхань в луже крови. Он лежал там, распластавшись как бесформенный куль, в нелепой позе, запрокинув лицо в небо и раскидав руки в стороны. Я успел заметить, что у него вывернуты и переломаны все пальцы, кожа покрыта ожогами, а лицо превратилось в один сплошной лиловый синяк. Вокруг пулевых отверстий темнели пятна подсыхающей крови. Над ним уже роились с назойливым жужжанием мухи.

Я невольно приостановился, но Рене, пугливо озираясь по сторонам, настойчиво потянул меня за рукав, шепнув:

– Пойдем быстрее отсюда. Это, должно быть, коммунист, расстрелянный Сюртэ на рассвете.

В свое время Даладье^[24], сменивший Блюма на посту главы правительства, договорился с Гитлером, что Франция не будет возражать против территориального передела Чехословакии в обмен на призрачные гарантии ненападения, те гарантии, что нацистская Германия не уважала и не соблюдала никогда, как это было известно всем. Французская публика, вместо того чтобы закидать Даладье помидорами, встречала его из Мюнхена цветами. Когда же Молотов заключил схожий пакт о ненападении и разделе Польши с Риббентропом, Франция сочла нужным возмутиться, решив отыграться на собственных коммунистах, запретив их деятельность и подвергнув их самих суровым репрессиям. ФКП была распущена, газета «Юманите» запрещена, весь ее тираж изъят из обращения. Помимо всего прочего, пакт оказался еще и удобным предлогом для того чтобы разделаться с сильным конкурентом внутри правящей коалиции. Вот тогда-то Сюртэ и сорвалась с цепи, начав самую настоящую облаву на коммунистов и у нас, в Индокитае. Правда, местные коммунисты благодаря этому только усилились, уйдя в подполье. Опираясь на низовые комитеты действия, сформированные еще во время движения за Индокитайский конгресс, они начали тихо и упорно, шаг за шагом, плести широкую сеть из подпольных революционных групп, постепенно опутывавшую собой Кошиншину, Тонкин^[25] и Аннам. К ним примыкали самые разные люди, от высокообразованной франкоязычной интеллигенции до простых ребят вроде Кузнеца, Шланга и Стрижа.