Я так ревновала! Но снова – никогда этого не показывала. Хотя был бы он чуть-чуть проницательней, и уловил бы в попеременных шутках-улыбках самую настоящую ревность. Задумываюсь и понимаю, что многие сообщения в памяти автоответчика нашей любви остались не прослушанными. Причем именно я, дура растяпистая, захлопнув ногой дверную дверь, одновременно стягивая шарф и бросая ключи на тумбу, приходила мимо мигающей красной кнопки. Не умышленно. Просто забывалась. За обдумыванием методов конспирации масштаба собственных чувств, признаюсь, забывала об очень важных вещах. Увлеклась игрой одного актера. В театре одного зрителя...

Хоть мы и исповедовали радость свободных отношений, все равно где-то под нашими колесами металась низкая снежная пыль, которая медленно покрывала льдом нашу дорогу. Ну и что, мы продолжали ехать дальше, элементарно не позаботившись поменять летнюю резину на зимнюю. В итоге нас занесло...

Думать действительно вредно. Задумываться – напротив. Наверное, самое большое наше упущение заключалось в этом. Живя в настоящем, наслаждаясь текущим, мы непроизвольно отпустили руль, предоставив случайности вести нас. Игнорируя последствия неуправляемой езды.

Впрочем, какой-то интеллект у судьбы есть. Она скорее похожа на лошадку, а не на автомобиль. Кстати, мы оба без ума от лошадей. Эй, белогривая лошадка, почему ты нас так подвела? Хотя... Первое, что хочется сделать после осознания своей вины, – это поскорее свалить ее на кого-нибудь другого.

* * *

Женщины способны жить мгновениями, но ни одна из них не способна ими удовлетвориться. Женщины всегда претендуют на большее, хоть и редко говорят об этом. Я не говорю о материальных ценностях. Все, что касается любви, женщина стремится приукрасить, опоэтизировать, запечатлеть понадежнее, где можно – удлинить, где можно – растянуть. «Только бы моя любовь оказалась настолько же весома, как само это слово!» – один из подзамочных тезисов. Есть и другие, много-много женских страхов и опасений на пороге самого главного в жизни чувства...

Пятничными вечерами я тащила его в «Икею», хотя он-то точно предпочел бы постель. До тихого помрачения разума мне хотелось обживать-украшать нашу с ним двушку. Маленькими шажками, деталь за деталью, без спешки. Радужные пледы с начесом по краям, постельное белье с фантазийными животными, пузатые лампы из красного стекла, всех размеров рамки некрашеного дерева, стулья в оранжевых чехлах, свечки с дурманящими ароматами, ящички для хранения дисков, кружки с хитрыми ручками – это все нам было совершенно необходимо. Я шла вперед по напольным икеевским стрелкам, а он засыпал на стенде со спальным гарнитуром, прижав к животу свой черный классический портфель и безвольно свесив с кровати ноги в модных коричневых ботах.

Столкновение взглядов не высекало колючих искр непонимания. Мы просто смеялись над упрямством друг друга, в котором не было принципиальности. Мы корчили друг другу рожи, тянули друг друга в противоположные стороны. «Друг друга» – сильное звено отношений, рамка-фильтр для двоих, куда не попадает лишнее и незначительное извне. Все у нас решалось в масштабах этого замкнутого и уединенного пространства, хотя и в целом границы мира были условны...

Может, стойкость нашего оптимистического подхода к неприятностям была связана с чертовой опытностью? Уж больно много ран прошлого впечаталось в наши сердца, которые, к слову говоря, не были тронуты каким-то внушительным числом лет. Тогда что? Юные ромашки первой весны? Пофигизм в отместку обстоятельствам?

Нет, нет, нет.

Все снова оказалось слишком прозаично. Неодолимая сила притяжения полярностей – о ней уже писали, рассуждали, пели не раз. Наши истомленные безнадежным одиночеством сердца просто потянулись друг другу, вдруг заколотившись быстрее в толпе, зомбированной общим ритмом...

Какой бы легкой ни была эта наука о притяжении, мои внутренние проблемы все чаще бурлили в груди красными болезненными пузырьками. Причина – банальна. С человеком, которого безумно люблю, я хотела семьи. Наверное, это я виновата, и это я сделала первый шаг к развилке, у которой мы выбрали разные пути. Оказывается, мы, бабы, вечно все портим своими гребаными ценностями. Такими сугубо женскими идеями о том, какими должны быть отношения, – с главным побочным эффектом мужского побега. Туда, где все проще.

Честно признаюсь, я страшилась рассказать ему о планах, к которым привязывалась все больше, именно из-за боязни, что они никогда не осуществятся. Молча подбирала занавеси для кухни, где мы станем пить чай с вареньем однажды долгим зимним вечером. Молча покрывала его тело сухими поцелуями, не оставляя ни одного местечка, где не было бы моих следов. Молча засыпала, положив голову на внутреннюю поверхность его бедра, чтобы мы превратились в одно большое тело. Чувство неуверенности – пустяки по сравнению с расставанием. Как говорится, сохраняла то, что умела...

Со временем перестала ходить с ним в «Икею». Ходила одна, размеренными субботними утрами. Покупала все самое уютное, привозила домой, прятала на антресоли и тихонько запрыгивала к нему в постель. Он отсыпался и даже не догадывался, что я уходила. Я целовала его грудь и, обнимая, шептала: «Все ради тебя, душа моя»...

* * *

Стараюсь не вставлять в ноутбук желтую флешку с файлами прошлого. Лишь изредка, когда в моем настоящем мимолетно мелькают герои того времени, я начинаю анализировать, что выиграла, что проиграла. Именно «что», без «кому». Мы всегда, чаще всего на подсознательном уровне, сравниваем нынешнее с прошедшим, чтобы сказать самим себе, что справились, пережили и идем дальше, вопреки тому, что больше в нашей руке нет руки того человека.

Думая так, я верчу на шнурке флешку, и старые раны ноют, подзуживая подключить ее, пересмотреть картинки, переслушать песни того времени. Останавливаю себя, закидываю прошлое обратно, на место. Лучше заварю жасминовый чай с апельсиновой коркой. Я пила его тогда, когда в окна барабанил дождь, он сладко спал, а я, с ноутбуком на коленях, наслаждалась тихой радостью... Мучаюсь тоской по ушедшему времени. Не тосковать все равно не получается: счастье познается в сравнении. Когда не с чем сравнивать – это тоже беда...

Я не рассказывала ему о жизни «до него», он не рассказывал мне о жизни «до меня». И при этом никаких тайн. Просто мы не считали нужным возвращаться туда, где если бы не стужи, то жили бы лужи. О чем надо было говорить? О людях, которых мы любили, но которые так и не полюбили нас? О людях, которых мы хотели, легко получали и так же легко забывали? У каждого есть своя история, и она ничем не лучше, не хуже истории ближнего. Главное – научиться уважать истории друг друга. Для этого им не обязательно быть рассказанными...

Я не стесняюсь того времени. Мирюсь с каждой совершенной ошибкой, каждой упущенной возможностью, каждым незавершенным делом, каждым невыполненным обещанием. Только parole, parole, рarole. Некоторые слова, сказанные вслух, точнее, последовавшие за этим события, мучают годами. Конечно, спустя какое-то время приходит искупление, когда вторая сторона конфликта неожиданно появляется снова на сцене твоей жизни, и тогда удается простить самих себя при самих себе. Но бывают исключения, когда вырвавшиеся в горячной поспешности слова сохраняют актуальность даже спустя много лет после...

С ним нашла успокоение, перестала разделять людей на категории «свои», «чужие», «ничьи» и собирать разбросанные по побережьям света мечты. С ним навсегда ушло время, когда внутри не было счастья – и приходилось искать его вовне. Рядом с ним окончательно обрела себя. Сумела полюбить эпизоды, где есть не только мы вместе, но и мы по отдельности. И для этого нам не нужно было чудес. Все чудеса в обычных днях...

Находясь в командировках, я писала ему из дальних стран самые красноречивые сообщения, получая на них самые конкретные ответы. И нам нравилось это: даже будучи вместе, мы оставляли место своим индивидуальностям. У нас все было не так, как принято. Устраивали друг другу завтраки в постель не по выходным, а по понедельникам. Я готовила для него бутерброды из чесночного хлеба и малосольной форели, а он приносил мне огромный поднос с десятками четвертинок апельсина, которые я с детства обожаю, хотя как раз в детстве наесться не удавалось из-за диатеза.

Я смеялась над его утренней взлохмаченной головой с мятыми волосами на затылке, а он – над урчанием в моем животе по вечерам: чуть услышит и выталкивает меня в туалет, а я ему объясняю, что это только странная реакция организма на противозачаточные таблетки...

Я писала ему: «Все, что связано с тобой, мои чувства к тебе, эмоции, создаваемые тобою, переживания твоих настроений... ощущать это самое настоящее счастье. Для меня», а он отвечал: «Без тебя было скучно и обыденно. И настроение было одно на все сезоны. Так что, моя безумная, все хорошо... Люблю».

По вечерам я стирала его носки руками, и можно не верить, но для меня это было огромным удовольствием. Надевать их на руки, как варежки, намыливать, швыряться пеной и разговаривать за правого и левого дурацкими голосами... Жить другим – это верное сумасшествие. Это и есть самая большая любовная ошибка...

* * *

Любовь. Поток вечно соприкасающихся и расходящихся людей с печальными глазами. Мне безумно трудно поверить в то, что самое сильное из существующих чувств самое недолговечное. Осознание пришло ко мне давно, без огорчения. Но каждый раз, вступая на путь новой любви, я закрываю глаза, мысленно пишу и стираю два вопроса, ответа на которые не знает никто: «как долго?», «как скоро?».

Думаю только о нем, становится легче. Состав любви – мгновения, исключения, грусть светлых оттенков. И как бы человечество ни пыталось изменить-дополнить ее содержание, рано или поздно любовь непременно выродится снова в одиночество, которое, к слову говоря, делит нашу жизнь на отрезки ожидания самого счастливого праздника из праздников. Любви...

В каком-то из эпизодов внутреннего отчаяния я уже перестала верить в то, что одиночеству придет конец. Ну, не в контексте логического завершения жизни, а в более узком, так сказать, задолго до смерти. Я перебирала рубиновые бусинки допустимых крайностей, реанимировала сердце надеждами, вылавливала в дыхании утра аромат булочек из ближайшей кондитерской, вдыхала ментоловый дым сигарет под носом у московских непогод и продолжала плакать слепыми слезами.

Завидовала тем, кто может отогреться в объятиях одноразовых отношений, спать в одежде по десять часов в сутки, инертно поглощать джанк-фуд без мыслей о зловредном холестерине, выбирать красивую картинку и с легкостью отказываться от душевности. Я не подавляла своих отчаянных тревог, просто не говорила о них. Все хотят и ждут любви, но если все будут кричать об этом, то любовь, из страха быть растерзанной, попросту унесет ноги. Да и не достанется любовь всем жителям дома одновременно – это же не горячая вода или отопление. Если она к кому-то приходит, значит, от кого-то она уходит. Вечный круговорот человеческих потерь и находок...

Придя ко мне, он расстался с той, которая его любила, но которую разлюбил он. Я знала об этом, но не расспрашивала в подробностях. Я как конченая эгоистка ухватилась за хвост воздушного змея мечты, взлетела в припудренное снегом небо, застыла там в невесомости поцелуев, не желая опускаться на землю. Но в чем моя вина – в любви мы слепнем ровно наполовину. Перестаем видеть изнанки, оборотные стороны...

Он наматывал мои волосы на руку, страстно искусывал мою грудь и в свете полной луны казался влюбленным вампиром; он шептал: «Я так долго шел к тебе», обещая не отпускать никогда. Я кончала с ним в унисон, вбирала его суть в себя, глубже, сильнее, настойчивее, и верила, точнее, хотела верить каждому его слову, взгляду, проникновению. Я отказывалась признать, что все, что он говорит, делает со мной, может оказаться всего лишь повтором. К тому же черт знает каким по счету.

Я избегала думать, что чувства, переживаемые с ним, я сама не раз уже переживала. Черт знает какой раз по счету. Любовные отношения – как воздушный творожок, уже знакомый вкус которого может быть видоизменен при помощи различных сухофруктов. В этот раз изюм, а в следующий – курага... Такая притягательная фантазия. Бросаемся в нее, зная, к чему все приведет. Вся неопределенность любви заключается лишь в сроках... Либо ты ешь творожок, и он кончается, либо ты медлишь, и у него просто истекает срок годности.

* * *

Может, ты и не был идеальным мужчиной (на что, в принципе, не претендовал). Может, ты и не стал мне верным спутником жизни (к чему, в принципе, не стремился). Может, ты и не будешь ждать меня больше на перепутье троллейбусных путей (за что, в принципе, не борешься). Как бы то ни было, в дурдоме моей памяти ты был и остаешься единственным мужчиной, которому я, вроде бы полноценная женщина, подражала и буду подражать. Ничего смешного, это отнюдь не нонсенс. Любящая женщина часто проникается интересами, всей психикой любимого мужчины, желая создать эффект «истинной половинки». Только почему-то любящие женщины не учитывают, что в сознании мужчины половинка – это не нечто ему подобное, а что-то диаметрально противоположное, более мягкое, спокойное, комфортное, что ли...

Он запрещал мне «подыгрывать», тонко улавливал фальшь, не подстраивал под себя. Он был за настоящие чувства, которые обязательно должны быть высказаны настоящими словами. «Если жена хочет секса, она не должна с намеком закатывать глаза и приторно вздыхать при виде любовной сцены в кинофильме. Мужчинам такие игры невдомек. Неужели сложно посмотреть в глаза и сказать прямо своему мужику: «Любимый, я хочу секса!» О какой гордости может идти речь, когда сдержанность в выражении своих чувств сплошь и рядом приводит к краху?!»

Пожалуй, я не была глупее, однако он не упускал шанса продемонстрировать свое превосходство. Он был уверен в своей уникальности, впрочем, уверенность эта была разумной и обоснованной. В случае необходимости он старался объяснить, но никак не переубедить. Я восхищалась тем, как он держится, беседует, спрашивает, отвечает, выражает недовольство. Как он рассуждает о влиянии финансового кризиса на мировые экономические процессы, а спустя десять минут умело договаривается с ментом, готовым лишить его прав за двукратное превышение скорости.

Я точно стала бы им, если бы не была той, кто я есть. Начала бы говорить его словами и тоже желала бы окружающим, чтоб «все было лучше, чем вы думаете». В нем была дерзкая сосредоточенность на главном, джентльменская щепетильность в деталях, рыцарское благородство в обращении с окружающими и непомерная простота, при всей внешней сложности. Он мог быть естественно свободным, перешагивая за рамки общепринятого, когда находил это необходимым...

Да, любовь моя. Я так и не научилась петь, как ты, «Freedom» (Freedom, that’s what I need now, freedom to live), хотя и научилась жить без тебя. Я так и не разомкнула сжатые до белых костяшек кулаки, хотя ты призывал меня жить с пустыми руками, готовыми принимать. Я так и не перестала покупать по четыре яблока раз в два дня, хоть разумнее было бы покупать большой пакет раз в неделю. Разумность мне не понадобилась.

Рядом с тобой я находила редкие закоулки Москвы, не пользуясь картой города. До тебя я была подросшим слепым котенком, который научился ходить, но не научился ориентироваться. В жизни... Кажется, после тебя я снова зажмурилась. Но однажды я наконец-то раскрою глаза и увижу, как сверху тоннами темноты опускается ночь. Выдержу, а может, и все пойму...

* * *

Я не отдавала тебя снам, предварительно не поиграв их цветными камушками в ладонях, не обогрев тебя собой. Ты же был по вечерам таким трогательным зябликом! Хотя до декабря не поддевал под куртку ничего, кроме футболки. Но дрожал ты именно перед сном, в прохладной постели, накрывшись с головой белым одеялом. Я прижималась к тебе плотнее. Водила пальцем по тронутому пушком животу, целовала кудри из черного шоколада, а ты засыпал, блаженно вздыхая и не снимая левой руки с моей груди. Я все смотрела на тебя, неописуемо красивого мужчину с ресницами-полумесяцами, временами бросая взгляды в окружающую темноту. Боялась увидеть пропасть, которая разевает пасть рядом с любящими людьми, как правило, на самом пике их любви. Бездну, которая бурлит заразным недоверием, ранящими осколками обид, призраками прошлого. Боялась пропустить появление первых трещинок – пока они не разрослись, их надо успеть зашпаклевать...

Мои тревоги не были беспочвенны. Конечно, в них было изрядно простого желания перестраховаться. Однако дно любых человеческих отношений усыпано галькой, которая кажется безобидной, но с легкостью оборачивается подводными камнями, – я это уяснила из прошлых опытов. Поэтому я хранила бондовскую бдительность, предпочитая не пытать затейливыми вопросами, не протягивать пытливые взгляды через обеденный стол. Проблемы нужно решать в голове, по мере их появления...

Мало говорили дома. Настоящее общение разворачивалось в пробках. В тесноте журчащих автомобилей мы расписывали грядущие выходные, беседовали с друзьями по громкой связи одного из мобильников, заказывали билеты на концерт Катамадзе, целовались в мельтешении уставших дворников и плюшевых снежинок, искали решения бытовых проблем, ругались в попсовой заглушке «Катя, возьми телефон», по очереди отлучались на заднее сиденье, чтобы пописать в пакеты «Перекрестка», «Библио-Глобуса», «Бюстье» и другие, отыскавшиеся в салоне.

Он утверждал, что в нашей любви невозможен разлад. «Слишком реальны наши отношения, без книжной романтики. Партнерство...» Я внушала себе это целыми днями, добавляя, правда, что и романтика между нами есть, просто она тоже реальная... Он вслух мечтал, как в будущем у нас будет ребенок. «Стать отцом убедила меня ты, сама того не зная. Должен признаться, я в общем-то не лажу с детьми... Но у женщины с таким сердцем, как твое, и с таким умом, как у тебя, да еще плюс мой! – обязательно родится гений...» Я, счастливая-счастливая, целовала его в шершавый подбородок со словами: «Твое сердце ничуть не хуже моего, а может, и лучше»...

Глядя на него спящего, с жадностью охватывая взглядом родные черты, шрамы, выступы и впадинки любимого лица, я понимала, что именно таким я представляла себе своего сына (почему-то я всегда мечтала о мальчике, а не девочке). Он был бы таким открытым, настоящим и чуточку сумасшедшим. Я родила бы ребенка от любимого и любящего мужчины. О большем мечтать мне не хватало фантазии... Что, даже и эта простая мечта обернулась недосягаемой?..

* * *

Ты разогревал продрогшую за ночь машину, а я выводила пальцем сердце-мишень на заснеженной глади лобового стекла. Ты мило возмущался, отрывисто сигналя. «Родная, мы на работу опаздываем, садись давай... Лучше сам расчищу...» Я отвечала улыбкой на упреки, всматриваясь в сонно-угрюмое зимнее небо. Снежинки белоснежной сажей опускались на Москву, из каменной трубы дворовой котельной вываливались клубы густого пара, разноцветные кошки сидели на ступеньках второго подъезда, ожидая резкой ноты распахивающейся двери и появления тети Любы, щедрой кормилицы мохнатых беспризорниц.