Досту,
еще недавно в нашей пекарне работал Умид, добродушный парнишка-бунтарь. Он разносил выпечку по домам. Клиенты его любили, особенно старшее поколение. Он был услужлив, хотя и редко улыбался. Умид напоминал меня лет в двадцать – вулкан внутреннего протеста, вот-вот прорвется наружу.
Умид воспитывался в католической школе, мечтал стать священником. В пору взросления бросил учебу, ушел из дома. «Многие верующие выдают себя за тех, кем не являются».
Позавчера Умид сообщил, что увольняется. Переезжает.
«Не хочу жить в этом проклятом городе. Осточертело называть его уродство уникальностью, а лицемерие общества – свойством менталитета. Вам, приезжим, не видно, насколько тут все прогнило. И вечная зима – не особенность географического положения, а проклятье. Посмотрите на наше правительство, оно только и делает, что разглагольствует о любви к родине. Если заговорили о патриотизме, значит, проворовались. Но мы сами виноваты: когда они себя избирали, мы с попкорном сидели у телевизора».
Амир уговаривал Умида хорошенько подумать, я отмалчивался. Прекрасно помню себя подростком – меня ничто не могло остановить. Импульсивные решения помогли сдвинуться с места.
Досту, ты знала, что мой дедушка Барыш был учителем в духовной семинарии? Мы с ним не раз беседовали о Боге. Я ощущал над собой высшую силу, но религиозные догмы вызывали во мне отторжение.
Однажды, взбудораженный спокойной реакцией Барыша на очередную школьную несправедливость, я выпалил: «Деда, чушь, что все и всегда вовремя! Наша воля слишком многое определяет. Не существует ни чуда, ни предопределенности. Все – только воля».
Барыш похлопал меня по плечу. «Твои слова подтверждают, что у каждого свой способ идти по жизни. Лет сорок назад я согласился бы с тобой безоглядно, теперь же понимаю, что Всевышний неизменно рядом и что все именно в Его воле. А мы лишь дети – кто настойчив, созидателен, целеустремлен, кто, напротив, чистый созерцатель. Однако мы таковы, какими видимся свыше».
Тогда слова деда показались мне выдумкой, однако с годами все чаще к ним обращался. Не от желания найти успокоение в высшем, а от осознания того, что в этом мире все в равновесии: безумие наполовину состоит из мудрости, мудрость – из безумия.
Умида уговорить не удалось. Ему нужно было уехать, чтобы понять: порой невозможно не любить людей, даже если они видятся плохими.
Скучаю. Папа
Досту,
сегодня у меня наконец получился литовский хлеб. Которую неделю пробовал его испечь – не удавалось. То слишком сладкий, то чрезмерно кислый. В этом хлебе изначально высокая кислотность, которую уравновешивают медом, – вот я и не мог найти золотую середину. Не давалась и расстойка теста – из трещин в готовом батоне выпирал мякиш.
Амир пояснил, что тесто по литовскому рецепту чувствительно, требует полной вовлеченности в процесс. Во время замеса нельзя отвлекаться. «Забудь о времени, и всё сложится». Попробовал. Хлеб вышел отменным, цельным, на вид шоколадно-аппетитным. На второй-третий день стал получаться еще вкуснее. Тебе бы понравился, Досту.
Причина наших разочарований часто в том, что нас нет в настоящем, мы заняты воспоминаниями или ожиданием.
Я всегда тебя торопил, дочь. Прости. Мне хотелось, чтобы ты успела как можно больше. Может, из-за того, что в своем детстве я многое упустил? Послевоенное время, заново отстраивали школы и библиотеки. Во мне жило столько желаний – учиться, узнавать, постигать, – но возможностей не было.
Боялся, что ребенок повторит мою судьбу.
Мучил тебя спешкой, тогда как с малых лет у тебя свой особенный ритм. Поначалу тревожила твоя медлительность, потом заметил: Досту все успевает.
Помнишь, как Лиза Бруновна, учитель начальных классов, назвала тебя «мудрой черепашкой»? Ты не обиделась. Наоборот, улыбнулась, попросила нас на день рождения подарить тебе аквариумную черепашку, чтобы назвать ее своим именем.
Ты учила нас с Марией ценить мгновение. Мы этого не понимали, работали, как загнанные лошади, старались успеть все и сразу. Нам нужно было расстаться с тобой, столкнуться с пустотой, переехать сюда, чтобы осознать – пропасть лет мы не оставляли себе времени остановиться и почувствовать, как многое проскальзывает у нас меж пальцев: тишина, покой, переходы из одного состояния в другое.
Тут, в Городе вечной зимы, есть народная мудрость: «Никого нельзя привести туда, куда он сам еще не дошел».
Недавно вычитал, что обычно люди отождествляют себя исключительно с действием: стремятся забыть о смерти, точнее, о своем перед ней страхе. Погоня за новыми достижениями, впечатлениями помогает уйти от печальных мыслей.
Убегать бесполезно! Страх будет нарастать, давить до тех пор, пока не посмотришь ему в глаза. А как посмотришь – поймешь, что страшного нет.
Скучаю. Папа
Досту,
среди написанных тебе писем есть те, что не решаюсь отправить. Они на такой же бумаге, в таких же конвертах, как остальные, но о другом. Об отчаянье. Я его не стесняюсь, однако не хочу, чтобы ты прочла, как порой твой отец… не верит.
Отчаянье называют последним и главным инструментом дьявола, он использует его против самых стойких, когда предыдущие методы – гордыня, ревность, ненависть – бессильны.
Может, так оно и есть, но я уверен: нет людей, не переживающих по временам отчаянье. Однако оно отступает, лишь стоит принять, что жизнь невозможна без печалей, потерь и что они преходящи.
Когда накатывает хандра, задерживаюсь на работе, замешиваю тесто для булочек. Прихожу домой, когда Мария спит. Переодеваюсь, выгуливаю Марса, дожидаюсь утра и возвращаюсь в пекарню, чтобы отвезти выпечку в ближайшие детские дома. Эти поездки помогают развеять ощущение бесполезности прожитых дней.
В молодости я заливал отчаянье алкоголем, прятался от него в шумных компаниях за завесой сигаретного дыма. Легче не становилось. Тогда выбрал уединение. Помогло.
Когда ты ушла, отчаянье стало приходить чаще, задерживаться дольше. Тяжело. Только бы твоя мама не почувствовала. Хотя порой мне кажется, она сама держится изо всех сил.
О чем мое отчаянье? О разном. О родителях, безжалостно отобранных войной. О голоде и смерти ни в чем не повинных детей. О книгах, сгорающих вместе с домами. О человечестве, не извлекающем уроков из повторяющихся ошибок. О людях, которые загоняют себя в одиночество, как только перестают делиться с окружающими своим теплом.
Мое отчаянье о том, что я не могу обнять тебя, дочь.
Я обязательно напомню себе (не будет ли это обманом?), что могу обнимать тебя в воспоминаниях, что материальный мир – не преграда для любящих друг друга душ. Буду утешать этим Марию, когда увижу, как она плачет над твоей фотографией. Но сейчас мне ни во что не верится – ношу в себе боль, протест. Быстрыми шагами брожу по берегу или пеку хлеб.
Мне нравится возиться с тестом, Досту. Ощущать его живое тепло, вдыхать аромат хлеба, хрустеть звонкой коркой. Знать, что испеченное мной съедят дети. Девочка с такими же веснушками, как у тебя. Эта мысль в отчаянные дни дает сил вернуться домой и жить дальше.
Скучаю. Папа
Досту,
в полдень побывали с Амиром в мечети. Сегодня день рождения его родителей. Они и умерли в один день, с разницей в три года. Похоронены на родине Амира, в деревушке с плантациями шершавой айвы.
Мой друг скучает по родителям и всему тому, что оставил на родной земле. Там седьмой год война между правительственными войсками и отрядами вооруженной оппозиции. Последние узаконили на подконтрольных им территориях рабство – и это теперь, в двадцать первом веке!
«Не могу вернуться из-за войны, да и жена с детьми против. Все кладбища в деревне разбомбили, людям негде навещать покойных. Хожу в мечеть, хотя не религиозен. Тут слышу голоса отца и матери четче, чем где-либо еще».
С возрастом человек задумывается о том, что последует за смертью. Согласно исламу, каждого мусульманина ждет новая жизнь на небесах или в аду. Зависит от того, как прожил – праведно или грешно. Спрашиваю Амира, верит ли в загробную жизнь. «Не особо. И рай, и ад – на земле, как и все награды, наказания. Думаю, каждый там получит то, во что верил тут».
Пока Амир был в мечети, я прогулялся вокруг. Ожидавшие родителей дети играли в снежки, на их гомон с высоковольтных проводов слетали воробьи и кружились над малышней. Наш город прекрасен. Круглый год укутанный снегом, он и сам, как снег, – холоден, бел, красив.
На заднем дворе – каменные надгробья. Раньше тут хоронили духовных лидеров, считалось почетным быть погребенным у мечети. Я смотрел на могилы и думал, что жить здесь и сейчас все же самая верная форма бытия. Мы гости в этом мире, и у нас мало времени.
…Амир – человек удивительного спокойствия, и внешнего, и внутреннего. Он младше меня на двадцать шесть лет, но его реакция на происходящее проста, смиренна, без бунта, громких вопросов – у меня так не всегда получается. Он созерцателен, но небезразличен.
Повседневность Амира проходит в одних и тех же действиях: он просыпается в полпятого утра, заваривает кофе с кардамоном, готовит завтрак для домашних, уходит в пекарню, в обеденный перерыв играет на гитаре, вечером возвращается домой, плотно ужинает (на первое обязательно суп из оранжевой чечевицы), читает детям и ложится спать. На следующий день все повторяется.
Столь предсказуемый распорядок мне кажется скучным. Амир счастлив. Без объяснений, сравнений. Он долго шел к этому – жить в гармонии с собой, наслаждаться любовью к тому, что построил.
«Я много лет прожил на поводу у родительских желаний. Они были против „возни с тестом“. А я безумно любил пекарский труд, часами напролет наблюдал, как мама готовит лепешки с анисом или пирог из кукурузной муки. Отец поколачивал за такой интерес, таскал на скотобойню, хотел, чтобы я продолжил его дело».
Амира женили на троюродной сестре. Они прожили девять месяцев, девушка скончалась от малярии. «Не смог отцу с матерью сказать „нет“». Чувствовал себя обязанным».
После смерти родителей Амир снова женился: на девушке, которую любит всем сердцем.
Из-за войны пришлось покинуть деревню. Город вечной зимы принял Амира, тут он открыл пекарню, растит дочерей-близняшек.
Досту, перемены, пусть самые кардинальные, – лучшая приправа к жизни. Без них никак. Живое не может оставаться неизменным.
Скучаю. Папа
Досту,
тут случаются и теплые дни. Как по расписанию, двадцатого марта выглядывает первое яркое солнце, в честь которого проводят праздник. Его главное угощение – матахари. Золотистого цвета изюмные булочки со сливочным вкусом. Вначале решил, что выпечка названа в честь танцовщицы. Оказывается, она ни при чем. Матахари на малайском языке означает «солнце».
О проекте
О подписке