Я сама удивлялась, почему еще его не убила. Впрочем, ответ лежал на поверхности: Нельсон прогнал память, которую не обезвредила до конца даже доза опиума. Уже за это я должна была сказать ему «спасибо». Но не сказала.

[Артур]

Мыши вели себя странно. Недавно они начали пищать и метаться по клетке, озираясь по сторонам. Они налетали друг на друга, но не замечали этого. Их обуял какой-то безумный страх, от которого они носились быстрее и быстрее, точно их преследовали. С улицы постучали, и я, не прекращая наблюдения за экспериментом, крикнул: «Не заперто!». Одна из мышей душераздирающе запищала.

– Мистер Сальваторе, я вернулся.

Когда открылась дверь, я все же отвлекся от клетки и вскинул взгляд. Дин Соммерс волок что-то большое и плоское, аккуратно обернутое бумагой. Я приподнял брови.

– Прогресс в расследовании?

– Трудно сказать. Скорее да, чем нет, – неопределенно ответил он и уставился на мышей. – Что с ними?

– Похоже, наш яд оказался психотропом, – вздохнул я, – вызывающим чувство страха. Мыши, вероятнее всего, в данный момент галлюцинируют, один Бог знает, что они видят. Остается один вопрос: зачем девушка приняла что-то подобное. И как.

Мыши постепенно успокаивались. Они уселись в разных углах клетки и сжались в комочки. Вид у них был несчастный, но умирать они не собирались. Я взял одну в руки и убедился: бешеный, рваный ритм крошечного сердечка. Мышь снова пискнула и попыталась укусить меня, но я вовремя отправил ее обратно в клетку. Поменяв грызунам опилки, воду и еду, я вернулся к Дину. Он возился со своей ношей.

– Есть догадки? Что там?

Соммерс, не отвечая, медленно разворачивал бумагу и вынимал плоский предмет, оказавшийся картиной, – а всего в упаковке их было две. Я окликнул его, он вздрогнул.

– Простите. Я не заезжал в управление, поэтому принес сюда. Это работа покойной мисс Белл. Вчера нас заинтересовало кое-что.

Я посмотрел на картину: пустая набережная в облаках цветущей сирени. Красиво, хотя я не слишком разбирался в живописи. Я поднял вопросительный взгляд на Соммерса, и он пояснил:

– Мне сообщили кое-что интересное. Лидия Белл, младшая дочь графини. Я спрашивал, вела ли Хелена дневник. Мисс Белл сказала, что не знает, но может показать ящик, где покойная держала бумаги. Дневника мы не обнаружили, впрочем, не факт, что он был. Но девушка обратила внимание на картину: смотрела на нее долго, а потом спросила: «Где человек?». Я ее не понял, и она пояснила, что раньше на картине был еще красивый джентльмен – он шел с букетом сирени по набережной, прямо навстречу, точно хотел выйти из холста. Теперь… как видите.

Я снова перевел взгляд на холст. Набережная была пуста. Взяв лупу, я начал изучать мазки краски на месте, куда указал Дин.

– И что это значит? Что… – я невольно фыркнул, – кто-то вылез из рисунка и убил девушку, а потом ушел через окно? Какой-нибудь Джек-прыгун^[15]?

– Не знаю. – Полицейский полез в карман и вынул небольшой бумажный пакет. – Даже как гипотеза это нелепо, тем более, мы нашли вчера следы, доказывающие, что убийца не только ушел, но и проник через окно. Но есть нюанс, мистер Сальваторе. Как думаете, почему возле мольберта мы обнаружили это?

В пакете лежала увядшая веточка сирени. Глянув на нее, я нахмурился.

– На улице зима.

– А на картине нет. – Полицейский потер лоб, потом убрал улику. – Да бросьте, конечно, я сам не верю. Тем более, следы…

– Хорошо, что вы это понимаете, – вздохнул я, снова наклоняясь к холсту. – Искренне надеюсь, что вы сохраните трезвый взгляд на вещи. Сирень… это неожиданно, не спорю. Но это не повод начинать верить в…

Странности. И это сказал Дину я, который сейчас страшно обрадовался его возвращению только потому, что вчера получил записку и старую книгу, а сегодня увидел человека, которого считал умершим. Отбросив домыслы, я продолжил осматривать место на картине, откуда, по словам полицейского, пропал джентльмен с букетом.

– Тут мазки кажутся свежее и небрежнее. Но точно я этого не скажу, советовал бы спросить у эксперта-искусствоведа. А что на картине, которую вы мне не показали?

Дин освободил от бумаги вторую работу – совсем не похожую на первую. На холсте темнели лондонские доки – довольно непривлекательные, но прорисованные необыкновенно реалистично. Чувствовалась рука опытного мастера, но даже это не располагало к разглядыванию мрачной местности, припорошенной грязным снегом.

– Мистер Невилл Джонсон, – заговорил Дин Соммерс, – в своих картинах показывал «изнанку» Лондона, которой Ее Величество наверняка стыдится. Он изображал бордели и грязные пабы, опиумные курильни, беспризорников, нищих рабочих. Он сам был небогат и считал это своим способом борьбы с несправедливостью. Он выставлял картины во всех местах, где они могли попасться на глаза богачам – в парках, на прогулочных набережных, иногда у дорогих лавок, если его не прогоняли обходчики. Покупали эти работы не многие, потому что смотреть на них, как вы понимаете, неприятно. Но потом их случайно увидела одна богатая дама, из Независимых. Она недавно осталась вдовой с большим состоянием и проводит много времени в борьбе за права бедных. Одна из ее инициатив – создание Объединения Неравнодушных Аристократов. Она пытается сделать поддержку бедняков… как это говорят… модной. Леди…

– Да, я читал о ней в «Таймс», – ответил я. – Насколько мне известно, она добилась того, чтобы слова превратились в дела: в Комитет по делам бедных поступают значительные средства. Теперь она собралась в Парламент.

– Да, – кивнул Соммерс и продолжил: – Она купила несколько работ Джонсона, а вскоре все ее друзья по Объединению стали подражать идее: вешать виды трущоб в своих роскошных гостиных. Началось это недавно, мистер Джонсон даже не успел на этом разбогатеть. Его убили в районе Миллуоллского дока. Проломили череп.

Я догадался, к чему он клонит, и по возможности вежливо, скрывая скепсис, уточнил:

– Вы объединяете его убийство с убийством мисс Белл только на том основании, что оба рисовали?

Соммерс покачал головой.

– Присмотритесь к картине. Видите, что здесь тоже есть различие в мазках? На месте, где начинается заснеженная дорога, они поспешные. Краска темная, но заметить можно.

Дин был прав. Я убрал упавшие на лицо волосы и вопросительно взглянул на него.

– Тут тоже кто-то был?

– Рабочий в лохмотьях. Красная рубашка и что-то вроде пальто. Это подтвердила леди Хейли, та самая, из Общества. Картина ведь рисовалась по ее заказу, и она видела ее почти законченный вариант. А Джонсон, кстати, всегда приходил писать ее на одно и то же место.

– Может, он в последний момент закрасил рабочего, но ничего добавить не успел?

– Я тоже так подумал, но заказчица сказала, что ее рабочий устраивал. Более того, лохмотья, «подобные всполоху революционного пламени», и измученное лицо казались ей главным в картине. И потом… обратите внимание: несмотря на небрежность, переходы цвета соблюдены, все детали прорисованы, будто…

– Все так и было, а человек вышел из картины? – хмыкнул я. – Умно. Но едва ли подойдет вам для рапорта. Это все, что у вас пока есть?

– Не совсем, – отозвался Дин. – Есть еще кое-что о Джонсоне. В тот вечер, около восьми, хозяин соседнего кабака по дороге в свое заведение видел его… не одного. С ним был джентльмен, хорошо одетый, в цилиндре и с тростью. Они разговаривали, потом человек угостил Джонсона бренди из своей фляги. Хозяин кабака именно флягу и разглядел, потому что как раз в тот момент проходил мимо и она ему понравилась. На фляге были какой-то герб и инициалы. Одна из букв – «S», вторую он не разобрал. Больше ничего интересного он не заметил: спешил открыть кабак. Как обычно, пили всю ночь, хозяин не отходил. А утром он обнаружил закоченевшее тело. Джонсон пролежал на снегу около пяти часов с момента смерти. В кулаке он сжимал красный лоскут, похожий на ткань рубашки.

– Хм, – медленно начал я. – А вы не считаете, что кто-то одурманил и мисс Белл, и его, а потом убил? И подстроил все так, чтобы полиции казалось, будто картины оживают? Здесь есть логика. И отличный способ посеять в городе панику.

Дин не ответил. Он рассеянно смотрел на сидевших в клетке мышей.

– Я пока ничего не считаю. Полиция ищет свидетелей среди завсегдатаев кабака, но думаю, бесполезно. Публика там преходящая, да и не слишком дружелюбная. Остается только надеяться, что Лоррейн принесет какие-нибудь новости.

– И мистер Нельсон.

Дин поморщился, как от зубной боли. Я хмыкнул про себя и не стал продолжать.

[Лоррейн]

Пользуясь тем, что боль в ноге утихла, я ускорила шаг. На Нельсона я не оглядывалась. В молчании мы миновали загроможденный гондолами русских двор и вышли на улицу, где Нельсон свистнул и остановил кэб. Он пригласил меня сесть, потом забрался сам и, назвав адрес, захлопнул дверцу. Я откинулась на спинку, подкладывая руки под голову.

– С чего такая галантность?

– Путь неблизкий, мисс Белл, если ваш разум еще может измерять расстояния.

В последних словах я уловила издевку и разозлилась, уже жалея, что сразу не послала «грозу преступного мира» куда подальше.

– Какого черта вам нужно?

– Только вы можете держать занудства мистера Соммерса в узде. К тому же… – губы дрогнули в улыбке, – я уже нашел убийцу, и вы нисколько мне не мешаете.

– Быстро, – рассеянно произнесла я и замолчала, надеясь, что этим беседа кончится.

Но Нельсон от меня упорно не отставал.

– Вы расстроены. – Тон звучал не вопросительно, а убежденно. – У вас неприятности?

– Уже нет.

– Тогда что толкает вас на курение опиума?

– Боль, – просто ответила я. – И я не о ноге, но вас это не касается. Чтобы не углубляться, есть еще простая причина: мне нравится. Но, поверите или нет, в зависимость я не впала. Курю уже пять лет, меру знаю. Маленькими дозами, спросите моего поставщика.

– Наркоманы говорят именно так.

– Да? Тогда у нас с ними много общего. Но я не они.

Я отвернулась и стала смотреть на снег. Его было много, хлопья кружились на фоне темного неба, напоминая почему-то беспорядочно разбросанные по листу ноты. Я прижалась лбом к прохладному стеклу. Хотелось, чтобы поездка скорее кончилась, но возница, казалось, намеренно не торопил лошадей. Я снова услышала постепенно становящийся ненавистным голос:

– Не хотите узнать кое-что о мистере Юджине Лафере?

– Кто это? – Я устало глянула на Нельсона: тот вытянулся, откинулся на сидении и, скрестив у груди руки, прикрыл глаза. – Ваш любовник?

Падальщик не повел и бровью.

– Художник, которого чуть не убила его картина. Можно сказать, попытался забрать Дьявол-Из-Холста.

– Что? – Я поморщилась: – Глупая шутка.

– Это присказка у художников, – ответил сыщик, по-прежнему не открывая глаз и не шевелясь. – Появилась вскоре после всех этих баек о Джеке-прыгуне. Якобы этот Дьявол заберет того, кто рисует идущего навстречу человека. Вылезет из картины и заберет.

– Не думаю, что моя сестра в такое верила.

– Мистер Лафер тоже не верил. Именно поэтому обратился к моему знакомому сыщику, Лестеру Розенбергеру, если вам о чем-то говорит это имя.

– Австриец по происхождению, он еще делает пирожные, – припомнила я.

– Да. – Нельсон наконец посмотрел на меня. – Сейчас занимается одним государственным делом, требующим много времени. Узнав, что я ищу убийцу мисс Белл…

– Откуда? – мрачно спросила я. – Мы никому ничего не говорили.

– А вы можете поручиться, что все слуги в вашем доме держат язык за зубами? Информация уже в газетах. И лучше вам не читать, что пишут о вас.

– И не подумаю, – фыркнула я. – Хотя едва ли что-то меня удивит после старых сообщений о том, что я то ли проститутка, то ли переодетый содомит. Так причем тут Розенбергер?

– Он передал мне дело Лафера, обратившегося к нему за помощью. При первом разговоре Розенбергер подумал, что у художника что-то с головой, но все оказалось сложнее. Вот что Лафер рассказал…

– А это точно имеет отношение к… – начала я, но, глянув в окно, оборвала сама себя. Ехать предстояло еще долго. Лучше пусть Падальщик ворошит городские байки, чем опять сует нос в мою душу. – Впрочем, продолжайте.

– Он любил, – кивнул сыщик, – писать городские виды. У него их покупали, он не бедствовал. Работал на улице, даже зимой. В день, с которого начались его беды, он в парке рисовал очередной пейзаж – аллею с рябиновыми деревьями, на ней девочку в темно-красном пальто. Он рисовал долго и уже начинал замерзать, когда к нему подошел какой-то молодой мужчина. Наружность у него, по словам Лафера, была приятная. Высокий, белые волосы, обходительные манеры. Вроде бы прихрамывал. Они разговорились: мужчина сказал, что хочет отдать дочь в школу искусств, спрашивал, сложно ли научиться рисовать. Так они немного поговорили, потом незнакомец заторопился. Напоследок он угостил художника бренди из красивой серебряной фляги со сложной гравировкой-вензелем в обрамлении нот. Еще он заметил, что у Лафера кончается белая краска, и, к его удивлению, предложил такую же. Объяснил, что купил краски дочери и может отдать баночку: девочка мало использует белый, его еще достаточно в старом наборе. Лафер рисовал очень дорогими краскам – как и ваша сестра, венецианской гуашью. Той, которая особенно блестит из-за толченой муранской^[16] крошки. Поэтому он с благодарностью принял предложение, а вскоре после ухода незнакомца пошел домой. Он сразу поднялся к себе и продолжил рисовать, хотел закончить, чтобы быстрее продать работу. Он использовал краску незнакомца. Спустя час он ощутил дурноту, но списал на усталость. Вскоре она прошла, зато захотелось пить. Мистер Лафер уже заканчивал работу, когда заметил нечто странное. Описал он это так: пространство картины стало шире. В комнате похолодало, хотя он сильно топил, а тепло в доме держалось до вечера. Картина словно ожила: рябины заколыхались от ветра, девочка пошла художнику навстречу. И она шла, сколько бы он ни тер глаза. Шла, шла… Вскоре он уже мог различить ее лицо, хотя даже не прорисовал его. Происходящее напугало Лафера: он, конечно, решил, что сходит с ума. Что-то не давало ему отвести взгляд, пока девочка не подошла вплотную и не взялась за края холста, пальцы при этом выступили из картины. Тогда он бросился прочь, распахнул дверь, а она уже стояла там, в коридоре. Она схватила его за горло, приподняла…

– Секунду! – Я протестующе подняла ладонь. – Вы серьезно? Даже если допустить, что на него напала маленькая девочка, она не дотянулась бы до его шеи и тем более не смогла бы…

Лицо Нельсона оставалось непроницаемым.

– Пока я пересказываю то, что услышал. Позволите закончить? Спасибо. Так вот, она обладала силой взрослого мужчины. Но мистер Лафер, человек крупный и сильный, вырвался. Ударить, как он сказал, «чудовище», он не решился. Отступил, опрокинул мольберт и выпрыгнул в окно со второго этажа, чудом отделавшись синяками, сотрясением и переломом руки. Он сразу начал звать обходчика. Тот выслушал всю чушь, которую я вам только что изложил, и отреагировал примерно как вы. С одной разницей: еще уточнил, не прикладывается ли Лафер к бутылке. Вняв просьбам, констебль все же поднялся в комнату…

– И не нашел ничего подозрительного?

– Сделал вывод, что Лафер все же выпил. Правда, констебль опросил соседей… но ни девочку, ни кого-либо, кто мог вызывать подозрение, не видели ни в доме, ни в пределах двора. В итоге мистер Лафер обратился к Розенбергеру. Тот тоже осмотрел комнату. Новой баночки с венецианской гуашью он не нашел, равно как не увидел девочку на картине. Зато на полу под мольбертом обнаружил гроздь рябины, которую художник из парка не приносил. В итоге Розенбергер записал показания и приобщил к ним результаты проверки крови, на которую ему удалось загнать Лафера. Время было уже упущено, но токсикологу, к которому Розенбергер обратился, все же удалось обнаружить примесь какого-то растительного наркотика. Лафер ничего такого, по его словам, не принимал. Примерный состав вещества я везу, чтобы показать мистеру Сальваторе. Собственно, это все.

– Занятно получается, – протянула я. – После таких баек можно и начать верить в бумажного дьявола, или как его там. Злобные дети, неизвестные наркотики…

– Лично я верю лишь в изворотливость человеческого ума, мисс Белл. Хотя газеты уже начали писать, что по всему Лондону оживают картины, из которых, возможно, вылезает сам Джек-прыгун. Завтра не работает половина музеев, как мне известно.

Я усмехнулась, вспомнив, что подобные заметки попадались и мне, но я не обратила на них внимания – знала склонность лондонских газетчиков ради выручки приукрашать сплетни.

– А где сам Лафер?

– Наняв Розенбергера и сообщив все, что возможно, он сбежал в Италию – «лечить душу». Хотя я бы предположил, что прятаться от… – он рассмеялся, – дьявольской девочки.

– Вы думаете, это может быть связано с моей сестрой? – тихо спросила я, и он оборвал смех.

– Почти уверен. Но, может, мистер Сальваторе меня и переубедит. Кстати… как он относится к вашей дурной привычке?

– Которой из? – кисло полюбопытствовала я.

– Опиум.

– Никак.

– Правда? – Он с интересом глянул на меня. – По мне, так лучше бы вы кололись, как этот мистер Холмс. Кокаин хотя бы стимулирует работу мозга, а опий…

– Не вам меня учить.

Он, явно, оскорбленный в лучших чувствах, не ответил. Снова зажмурился и, видимо, погрузился в мысли о расследовании или о безбрежных глубинах моей глупости. Я взглянула его на бледный профиль – опущенные длинные ресницы, сжатые выразительные губы, запрокинутый подбородок. «Падальщик»… несмотря на прямой изящный нос, прозвище все-таки вязалось с гордым обликом сыщика. Так или иначе, птица, так или иначе, дикая. Я смотрела на него, наверное, с полминуты и неожиданно поймала себя на мысли, что почти не обращала внимания на цвет глаз своего нового знакомого. Какой он?

– Герберт.

– Да? – отозвался он.

– А все-таки у вас есть подружка? Или вы предпочитаете иметь друга?