«Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам и…»

Я глухо повторяю эти слова ― последние слова моей Джейн. Кьори так же глухо их за меня заканчивает, низко опустив голову:

– «…предупреди повстанцев, что я не вернусь». Наверняка она хотела дать знать. Чтобы не надеялись, чтобы не попали в ловушки, пытаясь ее искать. Она… отвечала за каждый свой поступок. Даже за свою смерть. Я… я…

Она плачет. Плачет по моей Джейн, так же горько, как плакала я. Плачет сдавленно, глухо, силясь затолкать рыдания назад. Не получается: Кьори начинает кашлять, гладкие пряди закрывают лицо. Я жду, мне нечего сказать, нечем ее утешить. К горю и страху внезапно, бесцеремонно прибавилась ревность. Что за девушка? Что за место? И… «повстанцы»? На воссоединившихся Севере и Юге мир. Думая об этом, я оглядываю помещение снова: похоже на обычную комнату, похоже во всем, кроме корней, грибов и озерца… где-то здесь оружейные склады? Лазареты? Конюшни?

– Прости. ― Кьори отнимает руки от лица. Я вижу невысохшие слезы, вижу, что пальцы с длинными коготками дрожат. Но Чуткое Сердце силится улыбнуться, и я делаю вид, что верю.

– Ничего… я сама все еще о ней скорблю. Но почему… почему Жанна? И где мы?

Кьори теперь тоже озирает свое… жилище? убежище? Она размышляет, и, думаю, размышления нелегки. Я чужая; что бы это ни значило, я ― чужая. И я не Джейн.

– «Жанна» ― так мы упростили ее имя в нашей речи. Нам непривычны сочетание «дж» и женские имена, оканчивающиеся на согласный. Твое имя проще, я произношу его без труда. Эмма. Правильно? ― Получив кивок, она снова улыбается. ― Я запомнила, потому что часто слышала. Жанна любила о тебе рассказывать вечером, когда мы приносили сюда тлеющие цветы, грелись возле них и…

В ее речи много непонятного, например, «тлеющие цветы», но наиболее непонятно другое.

– «Вечером»? ― Резко сажусь. ― Постой. Она никогда не уходила из дома… а вы ведь знаете, что она уходила, судя по вашему разговору… так вот, она никогда не уходила из дома больше, чем на день. К вечеру или хотя бы к ночи она всегда возвращалась. Может…

Ты путаешь ее с кем-то? Или мне снишься? А может, ты просто сумасшедшая, живущая под землей? Любой из вопросов, увенчайся он ответом «да», принес бы мне облегчение, но я не успеваю задать ни одного. Кьори, терпеливо покачав головой и прервав меня, поясняет:

– Чтобы говорить дальше, ты должна понять, Эмма. Это не ваша… ― она облизывает губы и с трудом, ошибившись, проговаривает: ― …Калифорна. Это другой мир, но его связывает с вашим Омут Зеленой Леди. Ты прошла сквозь Омут, ― тебя пропустили, приняв за Жанну, ― и отныне понимаешь нашу речь как свою. Но ты не дома. У нас все другое, время тоже. Уйдя на шесть-восемь ваших часов, Жанна проживала здесь полтора наших дня, порой задерживалась на два. А потом вновь шла к Зеленой Леди и возвращалась домой.

– «Зеленая Леди»… ― повторяю с содроганием.

Тварь. Она ведь говорит об озерной твари.

– Ты испугалась? ― Кьори впервые улыбается искренне. ― Зря. Она очень добрая, но она ― страж. И это Жанна придумала так ее звать, она считала ее чудесной.

Я вспоминаю: там, у нас, я склонилась над одним из Двух Озер, и меня утащило в глубину создание, похожее на нимфу. Над ушами ее, на плечах и груди прорастали нежные цветки кувшинок, источавшие сладчайший запах. Но когда она подалась ко мне, схватила за руку второй раз и выдохнула: «Ты так нужна нам, Жанна! Где ты была?», я увидела хищные сахарно-белые зубы и черный язык. Тогда я и побежала не разбирая дороги, тогда мне и встретились вооруженные тени. Я не готова признать, что обитательница озера милее и симпатичнее, чем они. Но мысль быстро меркнет, другие прогоняют ее прочь.

«Ты не дома». Рассудок захлебывается гневным отрицанием, но одновременно ― подсчитывает доказательства. Зеленая Леди. Огромные мангусты. Желтое пламя стрел. Обитатели окрестностей ― все странные, как один. И если поначалу «английская» речь еще позволяла цепляться за иллюзию, что меня каким-то образом занесло на юг Штатов, то пора ее отбросить. Кьори дала объяснение: дело в озерной воде, той самой, возле которой когда-то уже пропали люди ― индейцы. Интересно, их тоже утащили? Но если речи о другом ходе времени правдивы, можно даже не спрашивать: у нас с того дня прошло восемнадцать лет. И если наш час равен где-то четырем здесь, то сколько минуло для Зеленого мира?

Больше полувека, если тут считают века.

Я не знаю, что дальше, какой вопрос задать первым. «Вы настоящие?», «Я в плену?» или все же главный, болезненный, накрепко сплавленный из трех: «Что связывает вас с Джейн, почему она ходила к вам, почему лгала мне?». Молчу, хмуро глядя перед собой. Боковым зрением замечаю: Цьяши периодически возвращается за очередной добычей; всякий раз хмуро косится в сторону постели. Хорошо, что она не заходила, пока Кьори плакала: точно влепила бы мне крепкую затрещину за то, что я обидела ее дорогую подругу.

Кьори, наверное, догадывается о моем смятении. Она вновь начинает говорить сама и в рассказе аккуратно задевает все пришедшие мне на ум вопросы, а также многие не пришедшие. Слушаю, созерцая грязные корни, светящиеся поганки, листву, устилающую пол. Мне тяжело смотреть в лицо новой знакомой, а еще хочется зажать уши. Я не знаю, когда буду готова поверить в такое, буду ли вообще. В детстве я пришла бы в восторг, услышав подобный рассказ; подпрыгивая, расспрашивала бы подробности и в красках воображала себя на месте действующих лиц. Но в детстве это была бы сказка… сказка для двоих, Джейн слушала бы со мной. Сейчас я взрослая, одна, и с каждым словом меня оставляют силы.

В этот мир ― Зеленый мир Агир-Шуакк ― пришли когда-то враги. Леди из рода Кувшинки (все стражи Омута из рода Кувшинки) была добрее, беспечнее нынешней. Молодой мир не знал войн, любопытствовал до миров других и охотно открывал двери тем, кто находил сюда путь. Чужаки попросили убежища, их впустили. То были люди ― по крайней мере, так считает Кьори, хотя в ее мире нет такого понятия. Существа здесь делятся на ветви: «зеленую» и «звериную». Первую местные божества ― Разумные Звезды, что за облаками, ― сотворили из деревьев и цветов, к ней относятся Кьори и Цьяши. Вторая ветвь имеет в основе зверей и птиц. Она вышла жестокой и своевольной, поэтому Звезды сделали ее малочисленной, но все же не извели полностью, ведь именно «звери» защищали Агир-Шуакк и пытливым умом двигали его вперед. Один из «звериных» родов ― правящий род Белой Обезьяны ― сильнее прочих был похож на гостей из Озера. И он первым поплатился за гостеприимство.

Чужаки приютились в лесу. Многие были ранены и испуганы; видимо, из родных мест их изгнали. Чужаки ссорились, что-то у них шло в разлад, некоторые рвались назад. Но рука предводителя объединила их: его уважали, ему верили. Он был смел и силен, мало, но метко говорил, прямо смотрел. Он понравился и «зеленым» и «звериным», показался им созданием, достойным дружбы. Как они ошиблись… но он мог обмануть кого угодно, даже Звезды, иначе почему те не вступились за своих детей, почему не послали знамений? Когда грядет беда, тонкие зеленые облака, обычно окутывающие небо, расступаются, и Звезды являют лики. Такое бывало пять или шесть раз за мировую историю.

Никто не догадывался, что с собой чужаки принесли не только пожитки и младенцев, но и оружие. Его Агир-Шуакк прежде не ведал: здесь если сражались, то чаще зубами, когтями и чародейством. Но вскоре, когда гости обжились, хозяевам пришлось узнать их силу. Тиктэланы ― изгнанники ― превратились в экиланов ― захватчиков. А ведь их было совсем мало.

– Луки… ― тихо продолжает Кьори, страх звенит в голосе. ― И острые-острые ножи. И, говорят, когда экиланы пришли, у некоторых были грохочущие дымные трубки, но потом перестали работать, и тогда кто-то из них изобрел то, что зовут самострелом, ― механический лук. Мы проиграли. Нас выгнали сюда, заняли наш прекрасный Черный Форт. Предводитель экиланов… он не только умелый воин, но и колдун. Видела перья, которые принесла Цьяши? Одно ненадолго превращается в клинок. Второе делает невидимкой. Третье дает способность летать. И желтый огонь… страшный огонь для каменных стрел тоже создает он.

– И он… один такой? ― заикаясь, спрашиваю я. ― Или все? У нас вот на весь город ни одного колдуна, поверишь ли. Откуда они могли прийти к вам?

Не дьявол ли их прислал? Но лучше не поминать нечистого в явно нечистом месте.

– Он один, ― отзывается Кьори, тоже с дрожью. ― Единовластный вождь экиланов и единственный колдун, остальные лишь пользуются зачарованными предметами. Он…

– Как его имя? ― почему-то я хрипну. ― Не зовут ли его часом… Люцифером?

Глаза Кьори расширяются. Зачем-то она озирается и только потом произносит:

– Мэчитехьо. Это значит Злое Сердце. Он привел первых чужаков, но в то время как все они давно истлели, он жив, молод. Убивая своим каменным ножом, он забирает остатки жизни, отведенной врагу богами. А он убил уже многих. В том числе… ох, Эмма… всегда хотел убить ее.

Джейн. Он убил Джейн. С трудом удается вдохнуть, с еще большим ― сдержать стон. Убил… вспорол живот, как жертвенному животному, так, что Джейн, приближаясь к дому, оставила столько крови на траве и нежных белых цветах, на ступенях, на крыльце…

– В давние времена от его руки пали и’лияр из рода Белой Обезьяны и его сын, возглавивший сопротивление. Богоизбранный род Белой Обезьяны пресечен, а с ними из мира ушла почти вся магия, которой нас питали Звезды. Правители Агир-Шуакк зовутся… звались… «и’лияр», светочами: сквозь них струилось небесное сияние, они были средоточием силы. Их не стало ― не стало волшебства. Война длится до сих пор. Мы научились делать оружие и пользоваться тем, что забираем у экиланов, но этого мало. Мы слабы, нас выживают к краям мира. Мы гибнем, а Черный Форт растет. Экиланов все больше, они долго живут и рожают много детей, к тому же к ним уходят многие с нашей стороны, чтобы не голодать и не мучиться в диких землях. Но… ― Кьори спохватывается, давит улыбку, ― это нет смысла рассказывать. Это наши беды, не твои. Честнее будет рассказать тебе о Жанне.

Жанне, для которой ваши беды были не вашими, а ее. Иначе почему она так часто сбегала в лес? Почему возвращалась мрачная, грязная и голодная? Почему крепко, как перед казнью, обнимала меня? У нее была война. Она ушла на свою незримую войну, когда мужчины Севера еще только-только возвращались с другой. Видимой, осязаемой, приютившейся в каждой газете.

И я киваю, набравшись мужества.

– Я очень хочу узнать о Джейн. Я очень хочу… понять Джейн.

Кьори снова начинает говорить. Она рассказывает, что Жанна пришла в Зеленый мир еще до того, как Кьори присоединилась к повстанцам. Легенды о Жанне она знала с детства. А почти не увядающая молодость девушки в белом ― Исчезающего Рыцаря ― была для всех таким же поводом благоговеть, как и ее храбрость.

– Впервые она попала сюда еще ребенком. Она тогда пыталась спрятаться в озере от какого-то животного ― там, у вас. Зеленая Леди пожалела ее и провела к нам.

– Провела?..

Кьори, спохватившись, поясняет:

– Ах да, ты не поняла… Зеленая Леди ― не просто страж. Она волшебная воля Омута; если она не захочет помочь тебе, ты никогда не попадешь к нам и никогда от нас не уйдешь. Поэтому Мэчитехьо… ― Она осекается, явно сомневаясь, завершать ли фразу. ― Поэтому экиланы больше не приходили к вам за стреляющими трубками.

…И за жизнями, которые могли бы забрать каменным ножом. Или чем этот сумасшедший продлевает собственные годы?

– Стражи ненавидят экиланов, не выпускают даже под страхом смерти, и те оставили попытки прорваться в ваш мир. А вот для Жанны Омут всегда был открытой тропой.

Я вспоминаю: в тринадцать Джейн рассказывала, как в лесу ее напугал медведь. С начала Лихорадки их стало меньше, этих животных истребляют, но все же медведи по-прежнему встречаются в наших краях. Это одна из причин, по которым отец поначалу был категорически против «четвергов Джейн», и одна из причин, по которым научил ее стрелять. Иногда ― видимо, подстегиваемый интуицией ― он просил, чтобы она брала револьвер. Джейн не всегда подчинялась просьбам, называя свои прогулки «мирным женским досугом». Мирным…

– …Она вступилась за наших раненых воинов, выстрелила из… трубки, но маленькой, ― тихо рассказывает Кьори. ― Повстанцы взяли ее с собой, поначалу хотели просто допытаться: кто она, откуда, откуда у нее эта вещь…

Папин «кольт», не иначе. Джейн иногда просила у него патроны, говоря, что упражнялась в стрельбе. По дер е вьям .

– Она мало тогда рассказала о себе, зато помогла. ― Кьори мягко поводит рукой, точно ткет нить. ― Она умела прижигать раны, промывать, перевязывать. Позже она приносила снадобья, не дающие ранам гнить, спасала командиров, и… временами мы даже начали выигрывать. Девушка в белом стала для всех как живая удача. Многие просили у нее благословляющего поцелуя или что-нибудь на счастье, вышивали ее лицо на плащах, особенно на спине, веря: тогда в спину не убьют. И их не убивали. Надежда ― вот что она нам дала, еще не взяв оружия. Много ли для надежды нужно отчаявшимся?

Кьори кидает на меня странный взгляд. Становится скверно, когда я понимаю, что там читается. Вина. Чуткое Сердце прекрасно понимает, что виновата, виновата, как частица мира, навеки забравшего у меня сестру. Бормоча что-то о надежде и отчаянии, Кьори тщетно силится оправдаться, хотя не обязана. Я отвожу глаза первой.

– Она взрослела, приходя к нам, ― продолжает Кьори. ― И вскоре ей надоело оставаться за чужими спинами. Да, однажды она стреляла, да, несколько раз пряталась в засадах. Но обычно ее оружие не работало.

Она не могла брать у отца пули слишком часто, он бы что-то заподозрил, он же не идиот.

– Воины боялись за нее. Она попросила обучить ее драться лучше. Они в конце концов согласились, нашелся наставник ― один из лидеров движения. И…

Дальше Кьори рассказывает то, что я поняла и сама, разве что подробнее. Джейн перестала быть лекарем, а стала рыцарем, как называла себя сама. У нее были доспехи и меч ― наследие лучших дней Форта, в то время как у прочих лишь трофейные арбалеты, ножи, дубины и копья. Верхнее одеяние ее тоже отличалось: если повстанцы силились слиться с зеленью, она летела вперед, в атаку, в белом плаще. И ни разу ее не поразила стрела, что-то ее берегло, берегло дуреху Джейн столько лет. Моя любовь? Или вера этих странных созданий? Или…

– Знаешь… ― Обрывая мысль, Кьори снова смотрит на меня, пусто и безжизненно. ― Эмма, она так близко принимала нашу войну. Она говорила, ваш народ знает вину жестоких гостей перед радушным и более слабым хозяином. Она говорила, вы уже так воевали, и ваша война выиграна. Выиграна… вами?

– Нами, ― эхом отзываюсь я.

Я вспоминаю снисходительные замечания отца о краснокожих соседях. Вспоминаю истории о том, как многие индейцы, уходя из плодородных низин Сьерра-Невада к взгорьям, проклинали старателей, суля им беды, а вскоре умерли от голода и холода в злом снегу. Вспоминаю иные байки: о повешенных индейцах, застреленных индейцах, о попытках сделать индейцев рабами, еще на заре Америки. Последнее воспоминание ― индеец из города. Индеец, каждый день которого ― попытки доказать, что он заслуживает шерифского значка, места на церковной службе и фамилии покойного приемного родителя. Заслуживает, независимо от оттенка кожи, волос и глаз. А ведь он не обязан ничего доказывать. Однажды он уже это сделал.

– Да, ― повторяю я. ― Однажды мы выиграли. И…

Я понимаю Джейн.

Я не успеваю закончить, Кьори не успевает ответить. Рядом раздается знакомый, бесцеремонный, громкий голос:

– Итак… это не Жанна! Иначе почему бы ты болтала с ней о ней самой? Так я ее убью?..

Возле моего горла маячит нож. Вскрикиваю; замерев, гляжу на смуглое лицо Цьяши, которое сейчас примерно на уровне моего лица. Гибкая Лоза злится и одновременно торжествует. Не знаю, сколько времени назад она утащила из комнаты награбленное добро, но это явно произошло давно, так или иначе, она в курсе нашей беседы и не собирается молчать.

– Так и знала! Знала!

– Цьяши. ― Кьори плавно отводит занесенный нож. ― Перестань. Это Эмма. Она сестра Жанны. И она…

– Так же бесполезна!

– Цьяши! ― Кьори уже по-настоящему зла. ― Она здесь впервые! Ей страшно! Ты перепугала ее еще сильнее, ты вела себя, как звериные, и…

– Но ведь она права, ― тихо перебиваю я. ― Она совершенно права: я бесполезна. Если я должна была исполнить последнюю волю Дж… Жанны… я ее исполнила. Сообщила вам о ее смерти. Теперь я хотела бы попасть домой. Вы поможете?

Цьяши так удивлена моим согласием, что позабыла бранные слова. Гибкая Лоза то открывает, то закрывает рот, бездумно созерцая собственный нож. Кьори глядит мимо нее и мимо меня, в пустоту, брови сдвинулись к переносице, на лбу прорезалась морщинка.

– Пожалуйста…

Прежде чем хоть одна из них бы ответила, помещение вдруг заполняют незнакомые голоса. Их не два, не три, даже и не дюжина; их десятки, они ревут и перехлестывают друг друга. Многие заклинанием повторяют имя. Не мое имя.

– Жанна!

– Жанна вернулась к нам!

– Да здравствует Исчезающий Рыцарь!

– Пропустите!

Кьори и Цьяши почти одинаково прижимают руки ко ртам и вскакивают.