Я ж писала, что папа никогда не интересовался моей жизнью и многого обо мне не знает, точнее, не захотел узнать, хотя я ему рассказывала. А этот разговор и все высказанное – мнение только мое. И все деньги мама тратит только на меня – это так, краткий ответ на письмо. Желания разговаривать с папой у меня сейчас нет, а у него его, по-моему, никогда нет, как я в этом еще раз убедилась. Он никогда не знал о моих интересах, он, наверное, до сих пор думает, что мое любимое занятие – домашняя работа над учебой…

8 апреля 2008 в 21:38

Екатерина – Маргарите

К сожалению, все произошло так, как произошло. Папа пересказал мне ваш сегодняшний разговор. Деньги отправим завтра же.

Может, когда-нибудь ты поймешь, что папа тебе не должен по жизни, а просто нужен. Главное, чтобы к тому времени, когда ты все-таки (я очень на это надеюсь) это поймешь, было у кого попросить прощения. Будь счастлива.

С тех пор я с Маргаритой не общалась. Если, конечно, не считать ежемесячных походов на почту или в сберкассу, чтобы отправить ей алименты. Ни разу мы не получили от этой молодой барышни сообщения о том, дошли ли деньги. Так и отправляли их в пустоту до момента окончания учебы Маргариты в университете. Правда, пустота начинала звучать, как только случались с нашей стороны задержки с выплатами…

…В конце мая было решено отметить завершение учебного года Машей и Егором поездкой в аквапарк. Я согласовала планы нашей всегда занятой и активной семьи, и мы назначили дату маленького семейного торжества.

В намеченный день с утра мы собирались встретить родственников Андрея, которые были проездом в Москве, а потом ехать развлекаться. С Алей договорились встретиться в центре города. Я думала: «Чем девчонке вставать ни свет ни заря в выходной день, чтобы доехать с нами в машине до вокзала, пусть она лучше поспит подольше в выходной и приедет к месту встречи на метро».

Мы как-то долго ехали в тот раз: то ли пробки, то ли выехали позже положенного.

Дни тогда были у меня непростые. Мы совсем недавно узнали, что ждем Ивана, и я боялась всего и вся: в памяти еще жили воспоминания о совсем недавней утрате – потере беременности, и я боялась даже дышать. Мы уже сообщили чудесную новость о скором прибавлении в нашей семье Егору и Маше, и я ждала подходящего случая, чтобы поговорить об этом с Алей.

Тогда же тяжело заболела моя бабушка. Речь шла об очень серьезной ситуации, и я потратила много душевных сил на то, чтобы поддержать моего папу и его сестру – пусть совсем взрослых, но детей, у которых умирала мама.

Одним словом, я была не в своем обычном боевом и жизнерадостном расположении духа.

Аля звонила отцу несколько раз. Сначала по поводу того, где и во сколько, потом «я на месте», потом «ну где вы?», а потом «зачем надо было говорить, что я должна быть во столько-то, если сами опаздываете?!».

Отец спокойно отвечал на все ее звонки и вопросы, но в конце концов отрезал: «Я тебе сказал, где ты должна быть и во сколько? Стой и жди, пока мы не приедем. И не дергай меня: я за рулем».

Я даже не стала пенять мужу на его тон. У меня не было сил. Да и потом, сколько можно стоять между ними? Она не понимает элементарных вещей, что ли? Попробовала бы я своему папе так названивать…

То, что происходило дальше, я помню как вчера. Когда мы пришли к назначенному месту, Алевтина рыдала. Рыдала в буквальном смысле этого слова. Стояла посреди улицы и навзрыд плакала, не обращая внимания ни на прохожих, которые оглядывались на нее, ни на нас, подошедших. Маша и Егор сразу схватили Алю за руки, начали гладить по плечам, как-то пытаться обнимать ее. Старшая сестра отталкивала их и огрызалась.

Я подошла к Алевтине:

– Что случилось? Кто тебя обидел?

– Ты слышала, как папа со мной разговаривал? Я что ему – рабыня?! – вдруг на всю улицу закричала она в ответ.

Я даже отшатнулась. Набрала воздуха, помолчала и, взяв себя в руки, как можно спокойнее ответила:

– Аль, папа все правильно тебе сказал: пришла – стой и жди. Чего названивать, тем более он за рулем?..

От этих моих слов рыдания усилились. Я к Андрею:

– Иди к ней, объяснись, сейчас родня соберется. Стыд-то какой…

– Кать, я не пойду, это бесполезно.

– ?!

– Это истерика. Обычная истерика ее мамы… Успокаивать бесполезно. Смотри, что будет дальше.

– Неудобно же, на нас все смотрят!

– А ей этого и надо…

Я ничего не понимала.

Подошли родственники. Конечно, все сразу – к Але. А Алевтина содрогается от рыданий, объяснить ничего не может и в руки себя взять – тоже. Идем в кафе, чтобы пообщаться. Аля трясется. Сидим в кафе. Продолжает плакать. Провожаем родственников. Дрожит и всхлипывает. Проводили. Сели в машину.

Совершенно непонятно, куда ехать: веселиться в аквапарке нам расхотелось.

Маша и Егор, которые видели все, что происходило с самого начала, слышали ответы папы на звонки старшей сестры, сидели тихо, как воробушки. Они смотрели то на старшую сестру, то на папу, то на меня, и я видела, что они не знают, как себя вести.

Егор пытался взять Алю за руку – сестра выдергивала свою руку и шипела: «Не трогай меня…»

А Маша теребила меня и просила дать Але «какую-то таблетку для настроения».

Я уже поняла, что происходит, хотя подобную женскую истерику видела впервые в своей жизни.

Мне было нестерпимо стыдно перед Машей, которой уже исполнилось шесть лет, и перед маленьким мужчиной Егором, которому через месяц должно было исполниться девять. Они уже все запоминали…

Аля уселась на переднее сиденье рядом с отцом, продолжая всхлипывать.

А я боялась даже взглянуть на мужа. За все годы нашей жизни с ним я плакала в лучшем случае два-три раза…

Андрей медленно, делая паузы между словами, обратился к старшей дочери:

– Даже если предположить, что я был не прав в форме подачи материала, ты не можешь себе позволять подобные истерики. Ты понимаешь, что таким своим поведением унижаешь не только нас, но прежде всего себя?..

– Ну пап… – тут же ответила Алевтина. Было такое ощущение, что она ждала, когда отец начнет с ней объясняться.

– Ты о детях подумала? Они же испугались! Ты рыдала так, как будто кто-то умер…

– А что ты…

– Аля! Если ты немедленно не возьмешь себя в руки и не успокоишься, я высажу тебя из машины. Я не намерен любоваться твоей истерикой. Ты на пустом месте устроила сцену…

– Я?! Это ты наорал на меня при всех, выставил идиоткой…

– Аль… Это сейчас плохо закончится. Я не орал «при всех», а отвечал лично тебе на звонки по телефону. Ты хоть бы младших брата и сестру постеснялась… Они ведь все видели и слышали… И потом, Аль, нам всем надо поберечь Катю. Ей сейчас совсем нельзя нервничать. Мы ждем ребенка…

И вдруг – никаких слез, абсолютно ясные глаза, улыбка и:

– Ой, а почему вы мне раньше не сказали?..

Я обалдела: мгновение – и все… Человек вменяем, и ничто не напоминает о рыданиях. Ну, только если красные глаза и распухший нос.

Какое-то время мы ехали в тишине. Потом Андрей включил радио.

Воздуха внутри меня стало как-то побольше. Мне было так стыдно… Во мне все горело. Перед глазами еще стояли встревоженные лица наших родственников, которые застали эту сцену со слезами Али. Я сомневалась, правильно ли сделала, никому не объяснив, что происходит, ведь очевидно, что все, кто не был внутри нашей ситуации, сочувствовали Але, жалели Андрея, который «разрывается между детьми от второго брака и дочерью», и корили меня… Разве допустила бы родная мать публичную истерику дочери?!.

И у Егора, и у Маши случались детские истерики на почве «Хочу! Купи!» Трехлетний Егор однажды лежал в луже зимней грязи посреди магазина… Я, помню, наклонилась к нему, орущему, и так, чтобы никто не слышал, сказала: «Успокоишься, встанешь и выйдешь. Я жду тебя на улице». Повернулась и ушла. О, под каким градом взглядов я – жена мэра – выходила из магазина… Чего мне стоило оставить сына в таком состоянии, знаю только я. Но я была глубоко убеждена: это единственный способ прекратить подобные выходки один раз и навсегда. И оказалась права.

А четырехлетняя Маша устраивала мне каждый вечер концерты по поводу и без. Ее главной задачей было дождаться возвращения с работы папы. Как только отец переступал порог квартиры, Маша превращалась в нечто. Но все имеет предел. И мое терпение тоже. Тем более что в тот вечер дочь впервые в жизни закатила настоящую истерику. Со слезами, с криками, переходящими в визг. Маша должна была выпить обязательную ежевечернюю чашку кефира. Когда полились слезы и я увидела, что дочь «в ударе», я закрыла дверь на кухню, запретив Егору и Андрею даже подходить к нам, и жестко, но без крика, не обращая внимания на Марусины «страдания», сказала ей:

– Если ты сейчас же не успокоишься, я вылью этот кефир тебе за шиворот!

Я сразу почувствовала, что Маша испугалась, но через мгновение с новыми силами заголосила:

– Не буду! Ненавижу кефир! Он гадкий! Папа-а-а-а! Скажи ей…

Я взяла в руки чашку и… вылила кефир дочери на голову…

Давно где-то читала, что любую озвученную угрозу о наказании ребенку надо доводить до конца. Вот я и довела…

Маша сразу замолчала. Вытаращила на меня глаза и, еще всхлипывая, прошептала:

– Мам! Теперь же меня мыть придется, а вещи стирать…

– Ничего страшного, Марусь, справимся… Иди в ванную… А я пока здесь все уберу.

Моя маленькая девочка уходила из кухни, вытирая с лица потеки кефира, абсолютно молча и стараясь, чтобы папа и Егор не увидели то, что произошло между нами.

А перед сном я сказала дочери:

– Я очень прошу тебя простить меня. Но пойми: истерика – это так стыдно… Ты должна быть леди, а вела себя как баба… Чувствуешь разницу?

– Да, мамочка, и ты меня прости.

С тех пор и по сей день я никогда не сталкивалась с истериками у младшей дочери. Правда, тогда в вечернюю жизнь нашей семьи мы внесли коррективы: папа, приходя с работы, не спускал Машу с рук, разговаривая с ней, обнимая и приласкивая.

Я ехала в машине, сидя за Алей, смотрела на ее затылок, на котором болтался вечный рыжий хвостик, и думала… Думала о том, что даже не представляю, где, в чем корни такой вседозволенности, такого нежелания и неумения контролировать себя, быть выдержанной и достойной… Я не знала, как росла эта рыжеволосая девочка. Не понимала, как ей помочь…

Вспоминала все случаи своих публичных слез…

Вот, помню, когда у меня на глазах моего щенка задавила машина, – плакала. Нет, рыдала.

Помню свои слезы при людях еще в родильном зале сразу после рождения и Егора, и Маши…

На похоронах дедушки… Уже когда гроб в могилу опустили, расплакалась…

Вот еще: однажды зимой шла по улице Прионежска, катила перед собой коляску, в которой спала годовалая Маша, вела за руку трехлетнего Егора и плакала, не стесняясь.

Я вышла тогда после очередного общения с чиновниками соцслужбы, где оформляла положенные мне на детей выплаты и где надо мной откровенно издевались, подхихикивая: «А теперь принесите нам справку про то, сколько заработал ваш муж за прошлый год… Он стоял на учете на бирже труда? Ну, принесите нам справку оттуда… Ну и что, что у вас двое маленьких детей? Есть распоряжение губернатора, и мы не можем отступить от буквы закона… Нет, мы не можем вам навстречу пойти. Если бы ваш муж, будучи мэром, шел навстречу всему городу, вы бы сейчас здесь не стояли…» Да… А я стояла, унижалась и пыталась добиться хоть каких-то выплат, потому что нам элементарно не на что было жить. Я не могла бесконечно скрывать от Андрея, который как семижильный вкалывал в Москве, что нам не хватает денег на лекарства для Маши… Я помню, как, выслушав эту отповедь от чиновницы соцслужбы, произнесла:

– Неужели в вас совсем не осталось ничего человеческого? – и расплакалась.

Ох, как они все забегали… Жена Сандакова плакала… Они совали мне в руки стакан с водой, причитая что-то про «ну что вы, зачем вы, сейчас мы все оформим, ну мы же понимаем – двое маленьких детей, муж судимый, не зарабатывает…»

Услышав последние слова, я моментально взяла себя в руки.

Успокоилась. И, конечно, еще дрожащим голосом, но сказала:

– Спасибо. За воду. И простите за минутную слабость. Завтра же все справки будут на вашем столе.

Я вышла из кабинета в абсолютной тишине, спустилась вниз, уложила Машу в коляску, застегнула куртку Егора и просто выпала из этого смрада на свежий воздух. Вот там-то и дала волю эмоциям. Но еще не дойдя до дома, привела себя в чувство. На морозе это было сделать несложно…