– Только уж не обессудь: крышку не оставлю, у меня с ними прям беда – не напасешься. А тебе, поди, в дороге она без надобности». – И ловкие, натруженные руки с синими выпуклыми жилками и узловатыми пальцами уже приготовились снять крышку.

– Так что, берешь молочко, голубушка? – Загорелое лицо в лучиках морщин, разбегающихся от глаз, уголка рта и на лбу, замерло на вопросе, скрывающем надежду.

– Возьми, уважь: тяжко обратно тащить. – Бабулька заглядывала мне в глаза, ожидая ответную реакцию.

А я просто оторопела от такого сходства, которое становилось очевиднее с каждой минутой. Да я готова была купить у нее все что угодно, за эти мгновения, скользнувшие прямо на перрон из моего детства.

– Конечно, я беру, давно не пила настоящего топленого молока. Оно у вас с пенкой?

– А то, как же, знаю, что самое ценное в топленом молоке – она самая, пенка, вот она, родимая… – Бабулька принялась щебетать еще более оживленно, предвкушая, что тяжелая банка теперь будет обменяна на легкую и приятную бумажную денежку.

Тут раздался свисток машиниста, пассажиры засуетились, проводники закричали, созывая своих отдыхающих по вагонам. Бабулька благодарила и желала хорошей дороги, и потом еще постояла напротив окна, выхватив глазами мой силуэт и радостно махала, пока поезд не отъехал от станции.

Я махала ей в ответ, а слезы капали на ту самую пенку: слегка сморщенную от жара печки – совсем, как у бабуси…

****

Сквозь слезы мелькали воспоминания…

Еще год назад я была поглощена привычными и приятными мыслями и заботами, работая в перспективном отделе рекламы самого сильного завода концерна КамАЗ. Все было замечательно. Я не жила, я порхала и наслаждалась предвкушением поездки в столицу. Передо мной было целых две масштабных цели: поселиться ближе к дочери с внучкой и, по возможности, помогать им. Вторая цель: применить весь накопленный багаж знаний и опыта. Как-никак 30 лет старалась, уже было, чем гордиться.

Совершенно безобидная процедура ежегодного медосмотра не предвещала ничего особенного. Мы стайками передвигались из кабинета в кабинет, получая привычные подписи врачей. Но в кабинете гинеколога врач озадаченно поинтересовалась: «У вас есть кто-то дома? Вам нужно собрать вещи и срочно в больницу».

Это было удивительно: ведь у меня ничего не болело… Ну, рос немного живот, я считала, что от сытой жизни. А то, что рос он странно: в одном месте и уже выглядел, как бугорок, я на фоне общей жизненной радости просто не замечала.

Но слова и озадаченный вид доктора возымели действие: я напряглась и отправилась в стационар, где меня успокоили: пока это подозрение на опухоль, а она может быть доброкачественной. Но чтобы не запускать процесс, нужно ее удалить.

Это было сказано так спокойно, обыденно, что я восприняла сообщение, как визит к стоматологу для удаления зуба. Я даже шутила перед операцией: нельзя ли попутно удалить и жир с живота…

Воспоминания из реанимации обрывочны, запомнилась эйфория и легкость, пока действовал наркоз и сильнейшие боли, когда он отходил. Теперь я знаю, что такое «ломка» у наркоманов. Первые два дня, пока нельзя было вставать, со мной сидела дочка, которая специально приехала из Казани (хорошо, в институте у нее были каникулы). А потом уже заставляют ходить, чтобы было движение. Было странное ощущение: ватные ноги не слушаются, в животе сильные боли, одной рукой держишься за стенку, второй рукой держишь повязку и трубки катетеров.

Преодолевать по несколько метров было непривычно трудно, но зато возвращалось ощущение реальности своего тела и чувство маленькой гордости за свою победу. Так проходили положенные после операции дни для восстановления. На 10-й день приходили результаты биопсии, они были решающими, они сообщали: подтвердилась опухоль доброкачественная или уже онкологическая.

Этот день останется в памяти навсегда: теплый июльский день, наш хирург делает обход и сообщает каждой ее дальнейшую судьбу. С замиранием и радостью слушаешь вожделенные, сказанные пока не тебе, слова «Вы – на выписку, не забудьте забрать больничный лист у старшей сестры».

И когда очередь доходит до меня, услышав тихое: «А Вы остаетесь, продолжим лечение»…

в один момент мир изменился: предметы и люди скрылись в тумане, звуки полностью исчезли.

Я оцепенела. Внутри орал чей-то истошный голос: «Этого не может быть! Это не про меня!»

Но рядом глухим колокольным погребальным набатом звучало едкое слово «онкология»!..

Прожив 10 дней в онкологическом стационаре, охочие до вразумления новеньких, старожилы быстро тебя всему обучат. Так и я уже знала, что «лечение» и означает, что опухоль подтвердила свою смертельную злокачественность.

На улице торжествовало лето, щедро рассыпая свои дары: тепло, листва, гомон птиц. Распахнутое окно, возле которого я лежала, стало импровизированной сценой иного мира. Того, который я могла помнить, но он уже не принадлежал мне.

Я изменилась, и мир для меня не мог быть прежним.

Я искала взглядом, за что зацепиться. На ветке напротив сидел воробей: радостно чирикал и топорщил перышки, судя по всему, прихорашивался.

А мне теперь некуда прихорашиваться… грустная мысль тут же наполнила глаза слезами жалости к себе, а последствия были мне хорошо известны.

Пришлось включать «самоспасение»: искать что-то более позитивное. Вспомнились симоронские практики, начала повторять про себя, как молитву: «Я – та, что сидит на ветке. Я – та ветка, что растет из дерева. Я – то дерево, что зеленеет листвой». Эта игра в каламбур отвлекла и снизила остроту трагизма.

После выхода из ступора у меня начался приступ злости, и я начала метаться в поисках другого онколога, чтобы пересмотрели диагноз.

Мне казалось, что это ошибка! Со мной такого не могло случиться!

Я подняла на ноги все возможные связи, и онколог был найден. Но диагноз не изменился…

Нужно было готовиться к адской процедуре химиотерапии (сознательное отравление организма, чтобы выжечь раковые клетки, но попутно и здоровые).

Благодаря моей способности налаживать контакты, за 10 дней «до дня Х» я перезнакомилась со всеми медсестрами и сумела расположить к себе даже старшую сестру, потому химиотерапию со мной она проводила лично.

Длится это 5—6 часов, в вену тебе вливается до 3 литров всякой гадости, организм сопротивляется и начинается сильнейшая рвота.

Потом месяц ты отдыхаешь, и все повторяется заново.

Таких курсов нужно пройти минимум шесть.

И снова анализ на биопсию, чтобы увидеть динамику, если она есть… В моем случае хватило шести курсов.

Потом шло наблюдение на группе инвалидности.

Щадящий режим жизни и питания, абсолютное исключение волнений.

Словом, перемещение в разряд инвалидов.

Я чувствовала себя вычеркнутой из жизни.

Конечно, огромная поддержка в этот момент была со стороны близких: мужа, сестры Гали с ее мужем, моих детей, мамы.

Теперь я опиралась на их заботу, но в то же время чувствовала себя иждивенцем, ведь до сих пор это я поддерживала всех. Чувство вынужденной беспомощности росло.

Ведь когда на пике карьеры ты падаешь на землю с диагнозом онкология, проводишь полгода на химиотерапии и получаешь страшную розовую справку об инвалидности, запрещающей тебе работать, поневоле начнут приходить мысли о неизбежном конце. Тем более, в больнице, куда я теперь должна была ложиться каждый месяц, я видела, как смерть забирает людей без скидок на возраст: косит и старых, и молодых. А я в этой очереди была совсем не молодой.

Я честно пыталась жить с этим диагнозом.

Даже спорила с комиссией, просила выдать мне другую справку, дающую право работать, но мне отказали.

Потом я проявила недюжинную активность, чтобы организовать в квартире капитальный ремонт, да еще с оформлением документов на перепланировку. Честно прошла через все инстанции и получила разрешение. Муж занимался уже грязной строительной частью.

Ремонт был сделан, квартирка ожила.

А я – нет.

Я по-прежнему ощущала себя биороботом, в котором выжжены все провода—чувства.

Я использовала остатки связей и устроилась работать в детский центр, что был в соседнем доме. Это можно было считать редкостной удачей: не нужно добираться транспортом, а выйти из дома за 5 минут до начала рабочего дня—о таком мечтают тысячи, но радость не поселилась в душе.

И сама работа – среди детского шума и радости, праздников и творчества—все то, что я очень любила ранее и о чем могла бы только мечтать, перестали вдохновлять меня.

Я почувствовала себя лишней на этом празднике жизни и покинула мир детства.

Хотя напоследок я организовала себе праздник- с размахом отметила 50-летний юбилей в стенах этого детского центра.

И опять ушла «в никуда»…

***

Еще какое-то время продолжала «трепыхаться» и суетилась, втискивая себя в прежнее течение жизни.

Я даже улыбалась, пытаясь вспомнить состояние, следующее за улыбкой, но память молчала. Ее, видимо, тоже выжгли препараты химиотерапии.

И теперь там прорастал страх безысходности.

И все же я сделала еще одну попытку – перейти под крыло знакомого бизнесмена и заняться у него организацией нового направления в бизнесе: подбирать персонал, проводить собеседования и тренинги, заниматься рекламой. Было увлекательно. Так сообщал мне ум.

А душа молчала.

И это было тоскливо.

Это была не я.

Я – та, которая была прежде, созданная из разных кусочков событий, в которой жила яркая душа, уже умерла. А без души жить я не умела.

И тогда я увидела ближайшую перспективу: свою могилку за убогим забором (что за дикие нравы в нашей культуре – мелькнула мысль) и страшно возмутилась. Ура! Это была первая эмоция за последнее время. И пусть она была не радостной, но она была яркой. Я знала, что возмущение может быть обратной стороной радости, нужно только постараться.

Ухватила я возмущение видом собственной могилки и тут понеслось. Вспыхнуло яркое ЖЕЛАНИЕ, наконец-то! Желание, вполне конкретно оформленное в цель: уж если мне суждено умереть (а от онкологии большинство умирают – такая была необоснованная статистика в моей голове), то я хочу быть похороненной в Москве.

Только так, а не иначе. Дерзко, правда?

Ведь чтобы осуществить эту затею, нужно было иметь московскую прописку, а для этого необходимо заиметь там жилплощадь.

А как это сделать? Правильно – продать то, что мы сейчас имеем: 3-комнатную квартиру в самом центре города, престижный район. Для обывателя, всю жизнь стремившегося к подобному положению, это показалось бы абсурдным, ведь в Москве мы смогли бы купить не больше комнаты.

Настолько дерзко, что когда я сообщила эту идею мужу, он опешил, но с умирающими ведь не принято спорить.

Никто из многочисленной родни и не спорил со мной, правда, пытались убедить поехать, пожить, посмотреть, «притереться». Но я не соглашалась на полумеры, убедив себя и убеждая родню, что могу не успеть. И все замолкали, не зная, что возразить.

Желание было такой невиданной для меня силы, что я была похожа на одержимого человека.

Я находилась в состоянии между двумя страхами: страхом смерти, который сама же в себе разжигала, как стимул для движения к цели, и страхом неизвестности на новом месте.

Но вместе со вторым страхом загоралась ярким огнем радость перемен, вера в то, что хуже не будет, будет только лучше.

Было страшно подумать, как я буду справляться, если муж откажется ехать со мной, решит остаться, поддавшись убеждениям своей матери и прочным связям.

Я уже привыкла, что он всегда рядом, он—надежная защита и опора в большом и малом. Но невероятной силы убежденность, что все будет хорошо, сметала мой страх.

На мое счастье, муж согласился. Это было первым сигналом верности моего решения. Решение принято. Я еду в один конец, не давая страху лазейку: «если не получится – вернешься в привычное болотце».

Итак,