Но при всем, притом, он просто глеб-да-капустин. Поэтому он – чудик. «Идиот», одним словом, но не совсем.

Род охраняет себя от всего чужого и чуждого. Можно было бы на многих рассказах В. М. Шукшина показать этот шекспировский по глубине и истинности духовный конфликт, в сферу которого так или иначе втягиваются его герои («Верую», «Дебил», «Беседы при ясной луне», «Беспалый», «Гена Пройдисвет», «Алеша Бесконвойный», «Вечно недовольный Яковлев», «Други игрищ и забав» и мн. др.).

Выделим лишь один важный момент. Кровный закон действует в сфере человеческой духовности и требует чистоты крови. Но «кровь» это, конечно, не то, что течет из жил в жилы. «Кровь» само понятие от слова «кров», то есть изба – дом, родовой очаг. Наиболее ближайшая и естественная для кровного закона среда – все та же земля. матушка наша. Отрыв от земли (не важно, какими благими мотивами он обусловливается!) и есть разрыв со своим «кровным»¹⁵, трагедия духовности.

Земля – мать в сознании нашем. И у тех, у кого сильно чувство земли, родового начала, сильна и любовь к матери. Хорошо известно, какое значение в жизни и судьбе самого Василия Макаровича сыграла его мать, об этом не раз и много сказано¹⁶. Но вспомним —

 
«Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет».
 

Эти слова – народные, духовные. И трудно, невозможно вообразить, что до 1924 года, до Есенина, их никто и никогда на Руси не произносил.

«Мать», «малая родина» (опять не верится, что до Шукшина не было этого духовного понятия – малая родина, как родинка на теле Родины) – философские слова. В последних своих работах Василий Макарович писал: «Мать – самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное – вся состоит из жалости… Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение… Оставь ей все, а отними жалость… Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на пороге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, родную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю и про святой долг, и про честь, и достоинство, и т. п. Но еще в огромной мере – жалость». Это сказано предельно точно и емко. Категория философская – «мать» – в этом высказывании раскрыта, на наш взгляд, полностью. Только заметим, что «женщина» в слове «мать» у Шукшина как бы опущена. Или, говоря словами Гегеля, «снята»: мать больше и выше женщины. Это другой уровень постижения человеческих отношений и другой уровень самого бытия человека. К месту здесь привести и вот это высказывание Василия Макаровича: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии – женщины. Это грустно, но это так». А, в наше время, в эпоху «золотого тельца»? Порнократия! (Читай: Е.В.Черносвитов. «Порнократия. Сага о Белом Свете»).

Что значит – осознать духовность, как народность в мироощущении шукшинских героев? Это – назвать их философию, их мудрость. То есть, для современного человека – обернуться от дня текущего, событийного, к непреходящему и непроходящему, то есть – вечному. К русской философии? К русской идее? Народной философии? Крестьянской философии? Все эти определения где-то рядом, каждое само по себе не ухватывает суть проблемы тождественности русской духовности и народности (можно еще добавить – и русской религиозности, но не православия, как догмата и не церкви, а именно религиозности, как Храма).

Приведем пример глубоко философских (не в абстрактном, а содержательно-конкретном смысле) рассуждений на этот счет В. М. Шукшина – отрывок из его неопубликованной автобиографии.

Шукшин говорит: «Я начинаю помнить себя с такого случая. Знойный полдень¹⁷. Сенокос. В селе, на улицах – ни души. Только иногда по улице проскочит верховой или протарахтят дрожки, и опять надолго установится сухая, горячая тишина».

«…Я сижу на дороге в мягкой шелковистой пыли, стряпаю пирожки. Это делается просто: надо принести из дома ковш воды и эту воду понемножку плескать в пыль. Образуются вязкие комочки грязи. Из них-то и лепятся пирожки. Но пирожки – пирожками… Делаются они для того, чтобы разложить их потом рядом поперек дороги и ждать, когда поедет какой-нибудь мужик. Ждать приходится подолгу. Наконец в конце улицы показался мужик на телеге. Я залезаю в крапиву у прясла (крапива у нас растет высокая, в рост человеческий, и жалит только ее верхняя часть. Внизу же можно спокойно спрятаться) и оттуда смотрю, как приближается телега. Она все ближе, ближе… У меня замирает сердце: сейчас проедет по моим пирожкам. Мужик увидел пирожки, оглянулся по сторонам, лениво подстегнул коня… Я с каким-то непостижимым трепетным волнением вижу, как сперва лошадиные ноги расшвыривают мои пирожки, потом по ним проехали четыре колеса. Выскакиваю из крапивы и стою над пирожками. Почти все погибли. Те, что с краю, уцелели, а средние все погибли. Снова принимаюсь стряпать и выстраивать рядок поперек дороги. Есть в этой работе какой-то смысл (подчеркнуто нами – Е.С., М. Ч.). Наверно, вот что: мужик до последнего момента не видит мои пирожки на дороге, а я знаю, что они лежат там, и я знаю также, что, увидев их, мужик оглянется. Я это знаю и заранее жду, когда он оглянется. И меня охватывают сладостный восторг и волнение, когда он оглядывается. И еще – очень приятно сидеть в пыли. У меня, конечно, на ногах „цыпки“, но это уже больше беспокоит маму, вечером она будет отмывать меня у колодца»¹⁸.

Мы вновь возвращаемся к шукшинскому «распавшемуся крестьянскому роду». Это – глобальная человеческая проблема, и напрашивается то, что непосредственно относится к экологии человека… как субъекта или продукта мироздания? И этот проклятый вопрос – в сцепке дум и поступков героев Василия Шукшина.

Здесь в общем контексте родового первоначала необходимо осмыслить и такие, вроде бы давно понятные слова, как самопожертвование. Если вдуматься, то самопожертвование никогда не есть пожертвование во имя, даже своего рода (когда вообще мы думаем об этом?). Даже когда жертва приносится своему народу, кому, в сущности, она нужна? Христос жертвовал собой… Но ради кого? Народа (какого? избранного?) … Ради людей или Бога? «Или! Или! Лама савахфани (Евангелие от Матфея), – воскликнул он в крестных муках, ибо сам тогда покидал Бога, а не Бог – его.

Народ… Но будем точны в происхождении и смысле этого слова: на (ш) род! Он есть некая изначально положенная ценность и целостность. Народ – это то, что в своем единстве имеет постоянную тенденцию к саморазвитию и самосохранению.

Какие уж тут жертвы! Акции отдельных людей, жертвующих собой во имя «народа» – это их личное дело. Для народа – любая жертва есть явление естественное и поэтому не есть, собственно, жертва. Отсюда самопожертвование – это сугубо эгоистический акт (крайняя степень и ступень самолюбия, гордыня и т. п., и самоубийца, убивая себя, осуществляет акт самолюбия, поэтому впадает в страшный грех – губит свою бессмертную душу).

Вот В. М. Шукшин ушел из деревни (мы из его биографии знаем – голод гнал тысячи таких, как он, подростков в то время из деревни в город), не потерялся и не потерял себя. Стал творить – писать, играть. Самопожертвование? А откуда тогда постоянное чувство вины перед сельчанами и «суетливость» душевная? Василий Макарович в рассказе «Воскресная тоска» признается: «…Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское – подчеркнуто нами – Е.С.,М. Ч. – ликование!). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив…».

Что это? Глубокое понимание своего поступка – ухода в творчество… от земли? Шукшин как-то, по воспоминаниям Юрия Скопа, признавался: «И – хорошо! И – славно! А вся-то жизнь в искусстве – мука. Про какую-то радость, тут – тоже зря говорят. Нет тут радости. И нет покоя. Вот помрешь – лежи в могиле и радуйся. Радость – это лень и спокойствие…».

Сложные и запутанные процессы самооправдания, самоуспокоения – это, конечно, не какое-то особое свойство творческих людей. Но почему-то всегда, герои Шукшина – с нами можно и не согласиться – ищут самоуспокоения и самоутешения. Возьмем одного из главных шукшинских героев – Егора Прокудина: и этот «ворюга несусветный» ищет оправдание у Любы Байкаловой, может быть, специально и нашел себе такую? А Степан Разин, лихой атаман? И он туда же! И, не только перед друзьями-соратниками, но и перед врагами своими самоутешается. И положение найдут для этого подходящее, и время. Выверты их во многом виной собственной мотивированы… Все на себя берут». Посмотрим под этим углом самооправдания на поступки таких «крепких» мужиков, как Шурыгин, своротивший церковь, или Яковлев, спровоцировавший драку с земляками. Во всем видят свою исключительность, чувствуя свою исключенность. Это весьма характерно для шукшинских героев, для их самочувствия в жизни.

Исключительность-исключенность: из семьи – «Свояк Сергей Сергеевич», из села – «Медик Володя», из определенной общности людской – «Танцующий Шива», из жизни – «Горе», «Жил человек» – качество, отнюдь не характерологическое, а – экзистенциальное. Корни этого свойства глубоко-глубоко в надличностной духовной основе. А в каждом таком человеке, настоящем шукшинском герое – надлом, надсада и выверт. С этой стороны и душевная незащищенность, беспомощность и безнадежность. Чудики у Василия Шукшина – герои трагические, ибо судьбы у них беспросветные. Даже у таких, казалось бы, морально стойких людей, как Матвей Иванов («Я пришел дать вам волю»). Что он мог противопоставить душегубу Ларьке, который его, как агнца, повел на убой? Ничего! Порылся-порылся в своем сундучке – какие-то инструменты столярные. Вот и все! Ларьке, этой стихии беспощадной агрессивности, Матвей Иванов не мог оказать никакого морального сопротивления. Выходит, что он тоже духовно не заполнен, ущербен? Ставя здесь вопрос, мы, конечно, даем себе отчет в том, что данный герой Василия Макаровича Шукшина – лицо не историческое, вымышленное и, в контексте повести «Я пришел дать вам волю», нереальное по сути. Но оно было необходимо автору, как некая система вечных (утерянных) ценностей, в которой должны были бы соизмерены поступки других героев, в том числе (если не в первую очередь) и Степана Разина. Матвей Иванов – это, безусловно, шкала ценности. Но, Шукшин изменил бы себе, своей правде, если бы попытался наделить своего героя какими-то изначально данными реалиями (например, как русского пророка, ведуна, вещуна и т. п.). Матвей Иванов – это взгляд на конкретно-исторический период Руси из ее будущего (образ этот реализован Шукшиным через себя: но это не взгляд Василия Макаровича, нашего современника, на дела разинские, а его попытка прорыва в будущую Россию, – такая вот здесь диалектическая метаморфоза! Этот супергерой должен был бы обладать некоей духовной величиной, не вызывающей никаких нареканий в своей безусловной подлинности. Возможно ли такое дело? Тогда, в начале 80-х? Сейчас, во втором десятилетии ХХI-го века? Конечно, нет… Вот и заглядывает в свою душу, как в колодец, Степан Разин и ничего не находит там, кроме бездонной темноты, холода и пустоты. Беспросветность. Сакраментальный вопрос Василия Шукшина: «Что с нами происходит?» свой генезис ведет из нравственных поисков лучших его героев – Егора Прокудина и Степана Разина. А Матвей Иванов в этом не участвует. Мы смеем утверждать, что ни один герой Шукшина не дает на этот вопрос ответ. Ибо не знает. А дать бы должен мужик Матвей Иванов.

А, может быть, здесь («Что с нами происходит?») – распался целый крестьянский род? И еще тогда, при Степане Разине? Или раньше? Когда?

Духовность есть народность для героев Василия Макаровича Шукшина. И это – глубоко русское качество. Пожалуй, вот самое емкое определение, какое дает Шукшин духовности (не называя это слово): «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту…» Дальше, как известно, Василий Макарович говорит о чистоте великого русского языка, который также сохранил (?) наш народ, пройдя через все исторические катастрофы, и который не стоит отдавать за жаргон ловких и насквозь фальшивых людей, так называемый «городской язык» (сейчас, из 2016-го, можно конкретизировать – наш «язык», как производное: от гласности, перестройки, рыночных отношений, языка шоу-парламентариев, маклеров и консенсуса, до ваучера, приватизации, рэкета, Газпрома (Shell – sic!), политических убийств, оранжевых революций, майдана, корпорации, коррупции, сговора, сделки, омбудсменов, оффшоров, олигархов – миллиардеров в 21 год, «парного мяса Куршевеля» и т.д., и т.п., многим наш родной язык обогатился, самое страшное вот таким: «Нащ дом – газпром!»… Некая спираль Фибоначчи: от «свинцовых мерзостей жизни» – к «мясистым радостям жизни» современной «элиты» и вновь, к «свинцовым мерзостям жизни»? А, Шукшин и сейчас призывает: «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши непомерной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить». Легко сказать! И хочется спросить: «Да умели ли, в самом деле?»

Может быть, и для каждого народа это положение верно? Нет. Это знали еще… древние эллины. Птолемеева геоцентрическая система и Коперниковская (существовавшая, как мироощущение, конечно, за 1,5 тысячи лет до рождения Коперника) гелиоцентрическая. Вот два основных мироощущения и, да, и самочувствования! – детей Земли и детей Космоса. Шукшинские герои – это дети земли. Весь космос для них – земля. Космическое сознание чуждо землянам. Нам думается, не случайно Василий Макарович. говоря о городе, вдруг вспоминает Циолковского (Константин Эдуардович в ряде своих этических работ утверждал: «Весь космос обусловливает жизнь человека, и в этом нам, смертным, нужно находить утешение и радость», и еще – «нас ослепляет близость земли» и др. Василий Шукшин («Монолог на лестнице») пишет: «Город – это и тихий домик Циолковского, где Труд не искал славы. Город – это где огромные дома, и в домах книги, и там торжественно тихо. В городе додумались до простой гениальной мысли: „Все люди – братья“. В город надо входить, как верующие входят в храм. – верить, а не просить милостыню. Город – это заводы, и там своя странная чарующая прелесть машин». Это слова не горожанина. Нет. Они слишком вежливые, чтобы не скрывать истинного отношения «к чарующей прелести машин», к тому городу (а не русскому граду), в котором нет ни солнца, ни тепла, ни зеленой травы. К сити. Вообще, здесь все «под наив», по-шукшински. Космизм, еще раз подчеркнем, чужд мироощущению героев Василия Шукшина. Рериховская Шамбала, которую Шукшин – можно догадаться – помещает в Алтайских горах (Рерих тоже склонялся к такому географическому определению Шамбалы) – читай «Солнце, старик и девушка», лишь отчаянная попытка найти и этому, космическому мироощущению приют на наше Земле (а вдруг действительно, все люди – братья?).

Несколько слов о космическом сознании. Если говорить об онтологической, содержательной стороне духовности, то при такой установке (настрое на Космос) вместо земных вещей и явлений в человеческих переживаниях одни абстракции. Формализм космического мироощущения вообще-то очевиден: холод, пустота, невозмутимость и непричастность ни к чему земному, кровному. Такие, как «свет», но лишь как полное отсутствие тьмы, «покой», как всякое отсутствие движения и стремления куда-либо, атараксис, «тишина», как исчезновение из восприятия «гула жизни» (могильное безмолвие) и другие, подобные слова, в которых, если и есть содержание, то как двойное отрицание всякой попытки конкретного бытия – ни «да», ни «нет», с одной стороны, ни «неопределенность», с другой. Что-то вроде индуистского «niti, niti» (не то!, не то!) или «tat twamazi!», – все, что угодно, только не жизнь, не кровь (не кров), не любовь, и не «я-сам», конкретный земной человек. В этих абстракциях (пустословии) совершается психоделический (понимай – запредельный, мистический, трансцендентальный, агональный) опыт эзотерического созерцания Космоса, противный, конечно, всякому опыту земного бытия – человеческому переживанию: страстям, капризам, причудам и радости, а также, боли. Все земное, в космическом сознании выступает, как случайное, неистинное, навязчивое и… безобразное: черный квадрат на белой стене – здесь эталон красоты и совершенства, созерцание его – вершина эзотерического блаженства. А, у В. М. Шукшина? В рассказе «Микроскоп» Андрей Ерин тратит всю зарплату на то, чтобы купить микроскоп, и начинает через него рассматривать различные капли, вплоть до крови (так-то вот!). Везде своя жизнь, везде «микробы». Вот его разговор с женой Зоей: «Ты знаешь, что тебя на каждом шагу окружают микробы? Вот ты зачерпнула кружку воды… Так? – Андрей зачерпнул кружку воды. – Ты думаешь, ты воду пьешь?

– пошел ты!..