Между мной и Марселлой лежит стопка бумаги – это мой доклад. Марселла удивительно мужественный человек, правда, у нее в глазах уже концентрические круги. Ничего-ничего, я придумала, как ее развеселить. Когда суровая женщина в очках провозглашает тему моего доклада, мои имя и фамилию, я пинаю Марселлин стул посильнее, и пока она, беспомощно глядя по сторонам, выходит из транса, я говорю:
– Поддержите оратора, пожалуйста, он выступает в первый раз. Давай, мы в тебя верим, – пинаю стул еще раз и сую ей в руки доклад.
По дороге в комнату она подавленно молчит, а потом трагическим шепотом спрашивает, ЗАЧЕМ.
– Затем что? – говорю я. – Судя по всему, никто из присутствующих не умер. Ты, кажется, тоже.
– Все равно, это было ужаааааааасно! (Да, вот именно столько «а».)
– Слушай, – возвещаю я ей, уже лежа в номере на кровати ногами кверху, – было одиннадцать докладов. Так? Так.
– Таааак.
– Скольких докладчиков ты поняла? Эммм, нет, сколько докладов тебе понравилось? Нет, нет, не надо быть ко всем вежливой. Мне нужна сухая статистика.
– Ыыыы.
– Два, ага, я так и думала, – говорю я. – Они понравились всем. По той простой причине, что у них нет дефектов речи и они сами понимают, что говорят. Все остальные Никому Не Интересны. И в данном случае то, что ты попадаешь в их число, не плохо, а очень даже хорошо. Ты читаешь незнакомый текст так же, как его читала девочка, которая собственноручно его написала. Я знаю людей, которые уже надцатый доклад подряд на наших конференциях читают как ты. То есть уткнувшись носом в свои бумажки и демонстрируя публике макушку. И вообще, ты мне наврала. И змеюка мне наврала. С тобой же все в порядке? Ты не бухнулась в обморок и не разбила мне что-нибудь о голову.
Марселла молчит, но по крайней мере больше не всхлипывает.
– Короче, признайся, ты довольна собой, – говорю я и иду в ванную, потому что мне звонит Райдер.
– Чего тебе? – отвечаю, то открывая, то закрывая холодный кран. Руки, блин, да успокойтесь уже. Сядь. Приди в себя. Начинаешь. Нет, не могу.
– Да так, просто, – говорит он.
– Нет, я не буду кричать «ах, как можно звонить так просто через два года».
– Ой, меня так давно не психоанализировали. Я даже скучал. Никто, понимаешь, не говорил мне, что я скажу через два предложения.
– Даже говорить тебе что-то не хочу после этого.
– Ух ты, – говорит Райдер. – Шах и мат.
– Хватит, – говорю я – На меня упала вся мировая тоска, когда ты позвонил. Мог бы понимать. Как отец?
– Умер.
Видимо, я очень долго молчу.
– Что тебе еще сказать? Прошло два месяца. Я продал вещи. Квартира теперь пустая, не знаю, что буду делать с ней.
– Мне его так жалко, – говорю я и плачу.
– Это самое удивительное. Его никто не любил толком, а все плачут и говорят, что жалко. Я один не могу. Может, попросить у тебя таблеток каких-нибудь, чтобы заплакать?
– Нет у меня таких.
– Ну и хрен с ним.
– Блин, – говорю я, – ну не злись на меня, я не знаю, что еще обычно говорят нормальные люди. Мне жалко. Он был классный. Он и меня любил. Тоже. Мне иногда хотелось, чтобы он и моим родственником был.
– Нормальные люди не разговаривают по телефону, закрывшись в ванной, – говорит Райдер. – Я потом перезвоню. Пойду напьюсь, что ли.
Я вам когда-нибудь потом про него все расскажу, хорошо?
В такие утра, как следующее, когда все еще спят, когда совершенно обалденная погода и можно идти гулять в парк, остается одно – включать какую-нибудь гитарную музыку (The Kooks мне нравится, ага, оставьте) и многозначительность. Чтобы все это со стороны было похоже на один из фильмов, которые так любят пользователи социальных сетей. Жалко, мой мозг не умеет делать презентации из детских фотографий, это могло бы сюда очень пойти. Много солнца. Там, где я живу, его мало. Редкий случай, когда я чувствую себя совсем как два года назад, когда была молодой.
Я брежу. Выключите меня.
Что я могу вам сказать: сейчас все довольно печально. Хорошо, пожалуй, только то, что я целыми днями лежу пузом кверху – формально меня никуда не выпускают, но мне и самой никуда не хочется, так что это даже и насилием над личностью не назовешь. Я не знаю, правда, стоит ли теоретически проверять состав моей овсяной кашки на наличие интересностей. Не удивлюсь, если они там есть – но и это мне понятно, все-таки меня не штормило уже много-много месяцев.
Вы, несомненно, правы – я ухожу от сути, у меня такая каша в голове, что я плохо понимаю вещи. Шторм начался в поездке. Потом мы приехали домой, я имела какой-то разговор с матерью Марселлы, которая, в свою очередь, явилась с гастролей; потом я имела разговор с завкафедры, потом три тысячи раз мне позвонила охромевшая змея, которая так рассчитывала… а я… а она… да она бы никогда… да что она теперь. Все это я помню исключительно плохо, хотя доктор требует подробностей – не дождется, вскрывать психологические нарывы я лучше буду перед кем-нибудь другим. Разговоры сами по себе не такая уж страшная вещь, но после того, как много взрослых в течение дня на тебя орут, нужно хоть ненадолго отстраниться – если, конечно, твои добрые родители не припасли на вечер важный разговор.
Играют Родитель (Р) / Родители, ребенок. Игра непременно начинается во время трапезы за семейным столом. Для того, чтобы лучше усвоить ее механизм, рекомендуется понаблюдать за тем, как хозяева щенят тыкают их носами в лужу на ковре.
Р. (скорбно) По-моему, пришло время поговорить о твоем будущем.
(Опытный ребенок сохраняет молчание столько, сколько может. Ребенок-новичок, выразив недоумение, проигрывает с треском, не начав играть. Следующая часть сценария представляет собой тезисы выступления Родителя, которые одинаково эффективны вне зависимости от последствий. Необходимое и достаточное условие для выигрыша Родителя – проникновенный тон.)
Р. Ну и что ты планируешь делать в жизни?
Р. Все это, конечно, хорошо, но пора бы уже серьезно призадуматься.
Р. Времена сейчас такие, что в любой момент все может коренным образом измениться.
Р. Ваши эти игры подростковые пора прекращать.
Р. Я не хочу сказать, что ты ничего не делаешь, нет. Совсем нет. Ты же знаешь, как мы тебя любим. Но (здесь классический вариант игры предполагает перечисление грехов ребенка, начиная с самого раннего возраста)…
Р. Мы хотим как лучше.
Р. Твои увлечения – это прекрасно, но нужно заработать себе на кусок хлеба. А потом уже все остальное.
Р. Никто не запрещает тебе личную жизнь, но на что вы собираетесь жить? (Пара, которая, казалось бы, предполагается местоимением «вы», совершенно необязательно существует в реальности. Для Родителя это всегда мнимая единица.)
Р. Да пойми же ты, никто тебе ничего не запрещает. Вот чем ты хочешь заниматься? (Пауза до трех секунд.) Видишь, ты даже не можешь сформулировать, чего ты хочешь.
Р. Мы по-прежнему желаем тебе только добра.
Я придумываю эту игру, проваливаясь в сон. Понимаете, я ведь и так уже была на взводе. И хотя я опытный игрок, в какой-то момент я беру вазу (я давно говорила, что из квартиры надо убрать все бьющиеся предметы), выпускаю ее из рук и иду к себе в комнату. Я чувствую себя злой. Видите ли, мы договаривались, что я буду себя контролировать. Мы договаривались, проще сказать, что я буду вести себя благопристойно даже тогда, когда у меня разболелся зуб или когда мне просто хочется поныть о жизни, или когда мне попался плохой вопрос на контрольной, или когда я с кем-то повздорила. Причем я не могу просто промолчать, я обязательно должна устроить шоу степфордской жены, сиять двадцатью восемью зубами (больше у меня пока нет) и рассуждать на темы позитивного отношения к жизни. Иначе у родителей стремительно обостряется паранойя, и я с пинка отправляюсь к врачу. Понимаете, в чувствах семнадцатилетней девушки может разобраться только специалист.
И я не могу сказать, что я не привыкла. Наоборот, когда я бессмысленно пялюсь в потолок, единственный вопрос у меня в голове – куда все делось? Все же было так хорошо, и я поразвлекалась вдоволь, и у меня было достаточно сил, чтобы высмеять десяток озверевших взрослых и пойти себе дальше.
Завтра надо будет подумать на эту тему. Успею сформулировать и выкинуть из головы до встречи с мужчиной моей жизни в его личном кабинете с ремонтом, осуществленным (цифры приблизительные, но все же) за счет моей разнообразной симптоматики.
П. (пишет что-то в блокноте)
п. (смотрит на П.)
П. (продолжает писать в блокноте)
п. (некоторое время изучает потолок, потом книги на полке, потом свою обувь, потом пол)
П. (с надеждой, что эксперимент идет к концу, продолжает писать в блокноте)
п. (подумав немного, достает из сумки блокнот и начинает в нем писать)
П…
П. Чего вы хотите в данный момент?
п. Вот есть как-то очень хочется.
П. А более глобально?
п. (осматривается) Насколько более?
П. Ну, скажем, не в пределах данного момента. Что бы доставило вам удовольствие?
п. А насколько глобально?
П. Как вам угодно.
п. Нет, я просто пытаюсь измерить степень глобальности новой куртки. Это глобальнее, чем еда?
П. Пожалуй, да.
п. А по-моему, нет. Без куртки прожить можно. А без еды как-то не получается. Так что пойду поем.
Впрочем, действительно меня может порадовать Марселла. Но почему-то не радует.
– Ты же умеешь разговаривать, – напоминаю я ей по телефону, лежа кверху ногами на кровати.
– У меня в-в-возможности не было.
– Ч-ч-чего у тебя не было? Может, змеюка бы злиться на меня перестала, если бы из тебя что-нибудь получилось.
– Так у нас девочки постоянно отвечают.
– В топку девочек. А хотя что за девочки?
Когда-то я провернула на своих однокурсницах такой номер – прислала им ссылки на псевдоконкурс интернет-красавиц. Дедлайн голосования (случайно?) совпал с окончанием семинара, на котором мне нужно было ответить, чтобы меня не отправили на повторный курс. Поэтому пока они дома с выпученными глазами строчили комменты в свою поддержку, я разливалась соловьем целую пару. Сейчас, правда, у нас на факультете вай-фай, поэтому еще раз номер не пройдет.
– Я зато контрольную на семьдесят написала, – застенчиво говорит Марселла, – а все остальные на восемьдесят.
– По барабану, как написали остальные. Когда ты будешь писать на девяносто, а все остальные на сто, вообще никакой разницы не будет. Списывала?
– Списывала, – довольно говорит она. Повисает многозначительная пауза.
– Давай рассказывай уже, что не так.
– Все так, – говорит она. – Алиса, это не то, что ты думаешь.
– О господи, – говорю я. – А что это?
– Ну… Ну, то есть я слышала, как вы разговаривали по телефону, и мне стало интересно, как он выглядит. Потом на вокзале, уже здесь, ты их увидела вместе и расстроилась.
– Если ты так же связно контрольную написала, я удивляюсь, как у тебя вообще выше плинтуса что-то получилось. Наблюдательная ты моя.
– Н-несмешно, – говорит Марселла сурово, – а я за ними пошла и проверила. Никакая это ему не баба. Родственница. Не расстраивайся.
– И вешает трубку.
И что, спрашивается, мне делать с этим маленьким Франкенштейном, который все замечает?
Верный признак честности моих родителей, которые ничего не сыплют мне в еду – это то, что мне снится цветной сон, в котором я даю пресс-конференцию толпе журналистов с микрофонами.
Почему бы вам не покончить с собой?
А что я потом буду делать?
А уйти из дома, например, вы не пробовали?
Пробовала.
Что же вам помешало?
Я передумала.
Или, скорее, я вытащил тебя из автобуса, – говорит Райдер, который почему-то сидит во втором ряду.
Хоть тут ты можешь оставить меня в покое? Тоже мне борец за правду.
Скажите, вы не пробовали альтернативные методы лечения?
Это какие, уринотерапию, что ли? Я пробовала гипноз.
Он вам не помог?
Помог, – сообщает Райдер, сверкая глазами, – просто она его боится, потому что начинает всех прощать. А когда она начинает всех прощать, внезапно появляются старые знакомые, которые почувствовали, что их простили. И это, видите ли, очень страшно.
Отстань. Дело совсем не в этом. Дело в том, что сначала мне помогало, а потом я стала выпадать во время сеансов, и это очень неприятно, как будто ты спишь – а тебя кто-то пинает в голову.
На этих словах я тяжело и резко просыпаюсь, как будто меня действительно кто-то пнул, а когда я опять засыпаю, мне снится, что моя кровать – вместо задней парты в одной из наших университетских аудиторий. Я открываю глаза – я лежу под своим одеялом в своей пижаме, а вокруг сидят мои нормально одетые одногруппники, а преподаватель говорит:
– О, Алиса, вы проснулись, присоединяйтесь к нам. Мы обсуждаем термоядерность Джойса.
– Мне все равно, что вы обсуждаете, – говорю я, – вон все из моей комнаты. Развели тут мусорку. Вызовите моего шофера кто-нибудь.
О проекте
О подписке