И Вера тут же от всего сердца ему сочувствует. Словно влажная теплая мякоть чьей-то ладони накрывает Верино сердце. Ведь ему, этому одинокому и уязвимому человеку, всего лишь хотелось доставить удовольствие своей молодой любовнице. И он попытался – как мог. Он не виноват, что тело со временем ветшает, изнашивается, теряет твердость. Ему просто пришла в голову мысль, что природную твердость может заменить карандаш, вставленный в мочеиспускательный канал. Не виноват он и в том, что карандаш в процессе сломался. И что затем ему удалось вытащить лишь одну часть, а вторая застряла, потонула внутри его тела.

– Почему так долго не обращались к врачу? Думали, рассосется?

Он молча пожимает плечами. Нет, он ничего не думал, просто терпел. Ему понадобилась почти целая неделя, чтобы боль стала невыносимой и наконец перекричала жгучий иррациональный стыд.

– Вам можно медаль выдать за терпение.

К девяти утра поток срочных пациентов затихает. Рядом периодически возникают медсестры; пару раз зачем-то появляется регистратурная Люба, врывается в приемную мокрыми кроличьими зубами. Вера сдает дежурство и спускается на первый этаж.

Рядом с больничным буфетом в незапно оказывается давешний колыбельный пациент, и серебристая мелодия на несколько секунд всплескивается в Вериной голове.

Господи, почему он все еще здесь? Он же собирался домой, к сыну. Даже отказ от госпитализации настрочил. Что он делал все это время в больнице?

Он неподвижно сидит на банкетке. В его светло-голубых глазах уже, кажется, нет ни тревоги, ни температуры, ни мыслей – одна только бескрайняя небесная чистота. Нетронутая первозданность, божественность не осознающей себя природы. Он смотрит на листочек с выписанным ему рецептом антибиотиков и застывает с приоткрытым ртом. Так и сидит в блаженном ступоре. Будто проветривает свои огромные внутренние чертоги.

Вера поскорее проскальзывает мимо него в буфет. Отчаянно хочется кофе, но вместо этого она берет стакан с рыже-бурым компотом.

Надо будет поспать, хоть немного поспать дома до прихода Кирилла. Постараться уснуть.

Едва она отворачивается от прилавка, как прямо перед ней словно из ниоткуда материализуется Константин Валерьевич с одноразовой чашкой больничного эспрессо.

– Вера, постойте. Я не стал вас спрашивать при всех, когда вы сдавали дежурство. А вот сейчас спрошу. Что вы там наговорили пациенту по поводу меланомы?

– Ничего не наговорила. Отправила его к дерматологу.

– Он откуда-то выяснил, что я завотделением, подловил меня в коридоре и спросил, правда ли родинка может стать причиной орхита. Дескать, вы ему заявили, что все его беды от родинки.

Вера вздыхает и с унынием оглядывает надоевшую буфетную обстановку. Вокруг теснятся кривоногие столики, покрытые подсохшими кофейными пятнами землистого цвета. При виде этих заляпанных пластиковых уродцев у Веры каждый раз создается впечатление, что их взяли из какого-то прогоревшего привокзального кафе. Зато стулья рядом с ними величественные, парадные, обитые малиновым бархатом – словно из дворянских интерьеров. Из-за этих стульев Вера иногда ощущает себя здесь как в музее. Но не всегда. Стены и потолок обложены бледно-голубым битым кафелем, и потому иной раз ей кажется, что она то ли в морге, то ли в душевой старого бассейна, не ремонтировавшегося с советских времен.

– Даже не знаю, что вам и сказать. За чужую твердолобость я не отвечаю.

– Дело тут не в твердолобости. Вера, скажите, вы опять решили взяться за старое?

– За старое?

– Этот ваш… так называемый дар. Вам опять стало казаться, что вы можете видеть то, чего не видят другие?

Вера резко ставит стакан с нетронутым компотом на ближайший столик. Зачем-то берет солонку и принимается перекатывать серые слипшиеся комочки соли.

– У меня нет никакого дара. И вижу я то же самое, что и все. Разве что порой немного четче.

– Вы сказали ему, что он умрет?

Вопрос скрежетнул, словно стул по кафельному полу. Константин Валерьевич смотрит внимательно, ледяными скользкими глазами.

Вера рассыпает соляной комочек на заляпанный пластик стола.

– Нет. Я никогда бы такого не сказала пациенту. А уж что он там понял и решил для себя – это меня не касается. Теперь позвольте, я пойду. Мое дежурство закончилось.

Она поворачивается и быстрыми шагами направляется к выходу.

– Может быть, вам взять пару дней отпуска? – раздается за спиной голос Константина Валерьевича. – Вы знаете, Вера, вы очень бледная. Я бы даже сказал белая, словно снежком припорошенная. Вы вообще нормально себя чувствуете?

Вера вздрагивает, но шага не замедляет.

Зачем? Зачем он говорит мне это снова? Хотя нет: почему снова? Наяву он такого еще не говорил. Или говорил?

Верина мысль зависает, будто всасывается в темноту сознания, как занавеска в темную комнату от порыва ветра. И теперь никак не вытолкнуть ее обратно к свету, не заставить колыхаться снаружи.

Наверное, это просто совпадение. Он ведь не может знать про Амазонку.

Колыбельного пациента рядом с буфетом больше нет.

Вера выходит из больницы в наружный мир, ныряет в волну всепоглощающего жара. Пересекает больничный двор и соседнюю улицу – скорее, к холму с коровой. Посидеть на траве, успокоиться. Привести мысли в порядок.

Молочные ракушки облаков на небе редки и неподвижны. Жаркий ветер вяло передвигает по тротуару обертки от хот-догов, и в этом словно кроется предчувствие осени и опавших листьев. Однако воздух почти сразу пресыщается движением. Плавно замирает – плотный, горячий, сонный.

Но Вере внезапно хочется поскорее выбраться из жаркого летнего ступора. Она почти бегом взбирается на холм, к корове. Плюхается на траву, приваливаясь плечом к прохладному каменному постаменту. Здесь можно немного остыть, обновиться, вернуться к себе.

После работы Вера часто приходит посидеть рядом с коровой. На самом деле это вовсе никакая не корова, а бронзовый скелет Пегаса. Подарок городу от одного современного скульптора, имени которого Вера не помнит. Кажется, эта статуя должна символизировать «изнанку творческого вдохновения». О ней был даже снят небольшой репортаж – несколько лет назад, когда ее только водрузили на холм.

Но Вере она больше напоминает скелет крылатой коровы.

В той самой книге среди прочего рассказывалось о жертвенных коровах, отдаваемых на съедение пираньям. В основном это старые больные животные. Отпахавшие свое, поломанные временем изнутри. Во время половодья Амазонки погонщики переправляют скот на возвышенные места. Через реку, кишащую голодными острозубыми рыбами. И чтобы стадо могло безопасно перебраться через мутную опасную воду, погонщикам каждый раз приходится выбирать корову-жертву. Ту самую, которую раньше других загоняют в реку – в нескольких сотнях метров от места переправы. Причем сначала корову слегка ранят. Чуть всковыривают плоть, выпуская наружу заманчивый кровяной дух. Покорное животное погружается в реку, в поток коричневато-липкой тропической крови. Деваться больше некуда. И уже через минуту кровяные потоки несчастной коровы и тропиков густо смешиваются друг с другом. Со всех сторон на беспомощное коровье тело налетают челюсти-бритвы. Окружают свою огромную жертвенную тушу, жадно кромсают ее, отхватывая по кусочку. Быстро и четко, словно крошечные ножи мясника. А в это время стадо преспокойно переходит реку, прикинувшуюся кроткой и миролюбивой. Вся ее плотоядность сосредоточена в одном-единственном месте – в полукилометре от переправы. И пока здоровые, крепкие коровы идут за продолжением своей полнокровной жизни, их бывшая больная состадница барахтается в мутной кровавой толще. Еще пытается смотреть вверх, и ее невыносимая боль ударяется в тяжелое душное небо, в извилистую лиановую зелень, в глаза тонких проворных игуан, настороженно выглядывающих из-за веток. И рикошетит все туда же – в мутную речную воду, ставшую красной. Река словно кренится, переворачивается и полностью накрывает собой корову. Черное ничего наконец-то полностью заглатывает живую душу, уже беззубым, равнодушно-безболезненным ртом. Все заканчивается, и пираньи доедают бесчувственное мясо.

Вере хочется думать, что скульптура рядом с ней – это такая вот обглоданная до костей корова, которая вырвалась из водной мути, воспарила над рекой, над джунглями, над своим бывшим стадом, над погонщиками, обрекшими ее на мучительную гибель. Пронеслась тысячи километров по воздуху и опустилась на холм рядом с Вериной больницей. А репортаж про Пегаса и про изнанку вдохновения – это все ерунда. Это все привиделось.

Несколько минут рядом с коровой всегда успокаивают. С холма открывается довольно обширный вид. На больничный двор, на корпуса, на небольшой пустырь за больничной часовней. Кусочек пустоты, покрытой битыми стеклами и окурками. Чуть дальше, правее, – заброшенный стадион, весь заросший лопухово-репейниковыми злокачественными опухолями. А левее, через две улицы, уже совсем недалеко от Вериного дома, неразличимого за строительными кранами, высится бизнес-центр «Новый город». Его построили восемнадцать лет назад, когда Вера еще училась в школе. Это высокое здание со стеклянистыми, словно залитыми густой синеватой жидкостью этажами многим тогда казалось чем-то нереальным, чуть ли не сказочным и таящим в себе безграничные перспективы богатства и процветания.

– Вот будешь хорошо учиться, пойдешь потом работать в «Новый город», в какую-нибудь фирму, – говорила в ту пору мама. Ей очень хотелось, чтобы дочь получила престижно-денежную профессию. А средоточие престижности и денежности располагалась, по ее мнению, именно в недрах «Нового города».

Веру туда никогда не тянуло. И сейчас, сидя возле коровы, она с равнодушием смотрит на стеклобетонную громаду, укрывшую в себе множество просторных офисов, выстуженных кондиционерами.

Зато он наверняка бы сейчас там работал. Если бы не уехал в Манаус. Стал бы директором филиала банка или топ-менеджером какой-нибудь страховой компании.

Вера рассеянно проводит взглядом по искрящимся на солнце этажам. Там, внутри, сейчас, наверное, шелестят бумаги, ласково звенит приехавший лифт, жужжат эскалаторы и кофейные автоматы. Деловитые люди проходят по коридорам, сверкающим ледяными белоснежными плоскостями; возносятся в рай последних этажей, где самый немыслимый вид из окон и самые престижные компании, вроде «Cumdeo». Или, наоборот, спускаются в подземный паркинговый ад, где в полумраке бетонной сырости стынут неподвижные железные чудища. Так они и проводят дни, деловитые люди, заменившие его – Диму Коршунова, который уехал далеко.

Внезапно вибрирует телефон. Вера тут же чувствует, как все ее тело сдавливает тяжелый холод. Словно от размокшей в ледяной воде пуховой куртки.

Наверняка что-нибудь с пациентом, как всегда, первым делом проносится в голове.

Но нет. Сообщение на электронную почту. От какого-то Киселева Валентина Федоровича.

«Вера, дочка, я знаю, что виноват перед тобой. Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – так начинается письмо.

А это еще что за бред, думает Вера и не замечает, как произносит это вслух.