***

«Здравствуйте, мои дорогие!

Живем мы в новой квартире. Сплошная лафа. Алена проявляет свои кулинарные способности, я ей, в меру своих сил и тех же способностей – помогаю. Но теперь-то появилось новое место для работы. Работается в новой комнате распрекрасно. Об этом говорят факты – поэму я закончил. В понедельник отнес ее в журнал „Молодая гвардия“. Прочитал редактору. Ему очень понравилось. Долго благодарил меня за то, что я показал поэму именно им. Будут печатать в третьем номере. В общем, в этом смысле все в порядке.

Мебели у нас в комнате достаточно. Четыре хороших стула купили в комиссионке. Письменный стол поставили у самого окна. Вид у комнаты жутко уютный (честное слово, роскошь, а не комната!). Просторно и светло. Осталось только сделать дверь (сделать – в смысле обить ее чем-нибудь) – и тогда все.

Теперь о белилах и олифе. Достать это в Москве очень трудно. Приятель Лидии Яковлевны достал для ремонта где-то за городом у строителей какие-то граммы и говорит, что больше ничего сделать нельзя. Но я поговорю с Володькой (тем самым архитектором) и напишу вам.

Вот вроде, и все наши новости. Пишите нам. Не болейте.

Крепко вас целую,

Роберт».

Квартирка для пятерых была, конечно, невелика, но вполне удобна и уютна, спасибо Володе. Главное, у каждого был, как говорила Поля, свой угол, и еще оставалось место для гостиной или столовой, чтобы всем кагалом сесть за стол – кухня всю семью целиком не вмещала.

Лидка пришла в восторг от светелки, как она с ходу назвала свою спаленку, где впритык поместились только кровать и шкаф. И правда, комнатенка была солнечная, отчего казалась намного просторнее своих скудных восьми метров. Особенно поразила ее внушительная дверь на балкон, да и сам балкон, выходящий на город. Туда вела довольно высокая ступенька – прямо как в вагон поезда – торжественно поднимаешься, потом шаг вниз, и ты уже на балконе. Поля с Лидкой открыли дверь и боязливо встали на границе комнаты, шумно вдыхая теплый воздух.

– Как на корабле, мам, да? – мечтательно сказала Лидка.

– Ну конечно, ты прям у меня с корабля всю жизнь не слезала! Когда последний раз была на корабле-то, мать моя? Девочкой в Саратове? – улыбнулась Поля.

– Смотри, речку видно… А гостиница «Украина» какая огромная! Как «Киевский» торт! Хотя для торта слишком высоко, а для дома слишком сладко. Махина. Я там продовольственный как раз видела. Надо будет сходить на разведку, – Лидка совершенно не замечала вечные материнские подковырки и ехидство, а когда спросила однажды про это, то в ответ услышала неожиданное: «Я образно мыслю! Это физкультура для мозгов, ты ж не хочешь, чтоб я впала в детство? Терпи! Я ведь не буду сама с собой разговаривать! А если начну, то это уже будет конец».

– Да, нам надо будет с тобой все окрестности обойти, чтоб знать, где что и почем. Внизу кондитерская, уже хорошо, не надо далеко за хлебом ходить, и какой-то непонятный магазин «Русский сувенир».

Поля слушала вполуха и улыбалась, глядя сверху на редко проезжающие машины. Она боязливо тронула шершавые балконные перила, проверяя их на прочность. Но ничего, те выдержали, даже не зашатались. Поля придвинулась и смело оперлась на них локтями. Приятно было вылезти из подвала и вознестись над землей, что и говорить. В связи с высотой этого нового для нее положения изменилось все, ну пусть не все, а многое – приблизилось небо и облака, зауважались птицы, которые все разом словно взмыли в воздух, и стало видно – они летают, а не просто ходят и гадят почти в окно, как было на Поварской! А люди отдалились и на расстоянии все казались вполне неплохими, что интересно. Поля смотрела на них, как в лупу на муравьишек в детстве – идут себе проложенными тропинкам, меленькие, все сверху черненькие, даже если среди них попадались и блондины, передвигают ножками, размахивают ручками, тащат кто портфель, кто авоську, кто рулон какой, шагают кто парами, кто поодиночке, медленно, быстро, все в делах, все в движении. А помимо рассматривания людей Полю сильно впечатлила и гостиница, настолько она выбивалась своей роскошью и необычностью из общего пейзажа, на зависть всем приезжим и, конечно, иностранцам! «Как власть ни ругай, а Хрущев молодец, все-таки так Москву преобразил! Вот стою себе сейчас на собственном красавце-балконе, наслаждаюсь замечательным видом, – думала Поля, – что греха таить, вид, конечно, ни в какое сравнение с тем, что был на Поварской, и не идет, тут не поспоришь. Все ухожено, зелено, добротно, ни тебе бумажки, ни фантика на асфальте. А может, с такой высоты и не видно, глаза-то старые. Надо будет вниз спуститься, посмотреть повнимательней. Но балкон – вещь, да».

Да, балкон был главным предметом роскоши в новой квартире. По нему, по балкону этому, можно было сделать целых полтора шага в длину и полшага в ширину. Лидка сразу решила выставить на балкон табуретку, чтобы можно было сидя наблюдать за городом.

Поля с Лидкой порядочно пробыли на балконе, перекидываясь словами, тыкая друг друга в бок локтями и с улыбкой осматривая окрестности. Они, чуть сощурившись, пристально вглядывались в окна дома напротив и разглядывали, у кого какие занавески – импортные или отечественные, что стоит на подоконниках – традесканция или фикус, а потом, для отдыха, переводили взгляд на широкий участок травы внизу под балконом – с кустами и деревьями, отделяющий дом от проспекта.

– Ишь как, зелень с двух концов, Катюле будет чем дышать, правда, Козочка? Только шумновато, конечно, не то что в нашем дворике… – Поля покачала головой.

– Ладно тебе, мам, что ж теперь делать, мы ж в городе живем, пойдем уже в дом, – Лидка пропустила мать вперед и оставила балконную дверь открытой, решила, пусть проветрится. Потом оглянулась снова: ракурс, угол нового взгляда на жизнь стал совершенно другим – не подобострастно-заискивающим, вроде как извиняющимся, снизу вверх, а хозяйским, вседозволенным, чуть властным, аж с шестого этажа вниз.

Катя осталась на рубеже балкона и комнаты.

– Козочка, осторожней, не подходи к перилам, смотри отсюда, со ступенек, – предупредила ее Лида. А Катьке и самой было страшно подойти. Она стояла на возвышении и завороженно смотрела на огромную вывеску перед глазами. Напротив, через проспект, стоял точно такой же дом, как и их – серого кирпича, не блочный, нет, кирпичный и тоже невероятно девятиэтажный, с таким же, как и у их дома, длиннющим козырьком, отделяющим первый, магазинный этаж от второго, жилого. Но дом напротив был во много раз красивей, это и не обсуждалось, по одной простой причине – на самой его макушке, на жестяной коричневой крыше, виднелись огромные буквы. Да и не виднелись они, они торчали! Прямо лезли в глаза! Стояли во всей своей красе, громадные, просто богатырские, нагло и вызывающе действуя на Катькину неокрепшую детскую психику. Она не увидела ничего, кроме этих букв – ни величавой гостиницы с высоченным, уходящим в небо шпилем, ни речку за густыми липами, ни толпящиеся повсюду дома. Собственно, этот вид из окна начинался и заканчивался для нее волшебными буквами размером с двухэтажный дом каждая:

ДОМ ИГРУШКИ

Днем буквы были не так заметны, но вечером, вечером они зажигались, каждая своим цветом – красным, желтым, синим, зеленым – и стояли там в вышине, гордо и неколебимо, по-советски! Катька очень-очень гордилась этими буквам, словно сама их сделала и установила! А главное, теперь она жила без адреса: «Я живу в доме напротив Дома игрушки!» Какой еще адрес был нужен? Хотя поначалу название ее немного смущало – почему «Дом игрушки», а не «Дом игрушек»? Их же там много, а не одна!

Этими буквами, без сомнения, было заражено все ее детское сознание. Когда Катя ложилась спать, они светили ей прямо в окно своими разноцветными огнями, и она перетасовывала их в полусне, составляя все новые и новые слова.7 Это стало ее любимой ночной игрой, ей уже не надо было рассказывать сказки:

ДОМ ИГРУШКИ: УШКИ, ГРУШИ, МИГ, ДУРКИ (пусть и нет такого слова, сразу же понятно, о чем речь, правда?), УРОК, РОК, ШУМ, ШУМОК, УМОК, а когда в 1966-м вышел наилюбимейший фильм «Республика ШКИД», то в ее словарном запасе появилось и новое слово – ШКИД!

Она отодвигала в край плотные занавески, садилась у окна и могла долго-долго перемешивать эти буквы, впустив их прямо в комнату…

***

«Здравствуйте, родные мои, хорошие мои, Лидия Яковлевна и Полина Исаевна!

С прошлого письма прошло, наверное, целых 10 дней, все никак не находилось у меня и секундочки присесть и написать, сплошные переезды, выступления и встречи. Вот уже целых 20 дней, как мы мотаемся по Югославии. Объездили всю страну. Это и неудивительно. Первая советская делегация аж с 1948 года. Встречают очень здорово. Сначала, правда, приглядывались, присматривались, даже принюхивались, а потом все пошло нормально. Летели мы сюда с пересадкой. Сначала до Праги 2 часа на нашем „Ту-104“. В Праге еще целые сутки ждали югославский самолет Берлин- Белград. Приземлились, и началось: встречи, встречи, встречи! Дискуссии с югославскими писателями, приемы, коктейли…

Я немного удивился, что меня здесь неплохо знают, – оказывается, много переводили и писали обо мне. В общем, прием отличный. Чувствуется, что в целом наши дела с Югославией уже пошли на поправку. И это здорово, уж очень хороший народ – честный, гордый, веселый и умный. Любовь к России осталась несмотря ни на что. Бывает, что вечером после приемов и выступлений нам с Аленой удается немного погулять, во всяком случае, стараемся в гостиницу возвращаться пешком, если это не слишком далеко. А в целом поездка очень интересная, хоть и немного утомительная, но уверен, что запомнится она нам надолго.

Целую вас крепко,

Роберт.

Р. S. Алена пишет вам чаще и больше, но просит и в моем письме передать вам привет и крепко обнять и поцеловать от нее Катьку! Очень мы соскучились».

Потихоньку приживались. Сразу после переезда как-то сама собой завелась собачка. Никто о ней и не помышлял, хотя Катя, конечно, о живности всегда мечтала, но чтоб специально заводить, так нет. Но тут родственники подбросили спаниельку, по всем статьям чистокровную такую, беленькую, с шоколадными пятнами по бокам и на морде. Приблудилась к ним на даче в конце осени, то ли бросили ее бывшие хозяева-изверги, поиграв лето, то ли заблудилась и потеряла родню, в общем, приковыляла на участок, грязная, голодная и с ушами, полными репьев. Знать, пробиралась сквозь заросли и собрала с округи все колючки, какие только было можно. Прибрела и плюхнулась на пороге, не в силах дальше двинуться, родственники даже не поняли сначала, что за динозавр там у них за дверью вздыхает. Тихонечко открыли, вгляделись, увидели смышленые глазки с ресницами, черный потрескавшийся нос и огромное бесформенное зелено-коричневое тело – сплошь в репьях, словно в нарывах и коросте. Храбро вышли, первым делом покормили живность размоченными в молоке сухарями и стали отдирать колючки. По мере того как гора репьев росла, бесформенный зверь неизвестной поначалу породы превращался в премилого длинноухого спаниеля с постоянно виляющим хвостом и вываливающимся от счастья языком. Товарища помыли, отстригли колтуны, укоротили когти – видимо, хозяина он лишился с месяц-два, – и стали думать, что с ним делать дальше. Себе оставить не смогли, обросли за последнее десятилетие пятью котами, а про Киреевских сразу подумали – у них Катька маленькая, а дитю собачонку подсунуть для воспитания и ответственности – милое дело! Вот и привели ее торжественно на Кутузовский в новую квартиру родни. Собачку назвали вполне человечьим именем – Тимка, и он, обнюхав все углы, зажил на новом месте припеваючи. Все его моментально полюбили, видно, были готовы к тому, чтоб еще с кем-то поделиться плещущей через край любовью.

Поводок Тимка никогда не знал и не был к нему приучен, и Поля теперь с удовольствием школьницы каталась вверх-вниз на лифте, чтобы погулять с любимым псом. Ну, она не совсем гуляла, конечно. Она высаживалась на скамейку у подъезда, Тимка убегал по своим собачьим делам во двор – метки поставить, кошек погонять, нужду справить, новости разузнать, облаять алкаша какого – алкашей он не уважал – и возвращался к Поле. Когда гулять с ним не было времени, ему открывали дверь из квартиры, он радостно бежал вниз с шестого этажа, с разбегу пинал обеими лапами дверь подъезда, и та со скрипом выпускала его наружу. Обратно попасть было сложнее, приходилось терпеливо ждать соседей, чтоб открыли и пустили. Его все знали и пускали с удовольствием. Он бежал вверх, язык на плече, через все ступеньки и этажи, пыша счастьем вернуться, наконец, в родимый дом, скребся что есть силы в заветную дверь на шестом этаже, а когда открывали, морда его выражала неподдельное ликование, но с оттенком скромности, как у Смоктуновского в недавно вышедшем фильме «Берегись автомобиля»: «Здравствуй, Люба! Я вернулся!»

Все как-то быстро и на удивление безболезненно вписалось в свою колею. Лидка перезнакомилась со всеми соседями на этаже, Милка-то была уже практически своя, а так Лидка то у одних соль попросит, то у других молоток, третьим, у которых кошка, объедки какие-то подсунет, и пошло-поехало, не только этаж, но и весь подъезд уже родной, а Лидка – главный общественный озеленитель двора, практически начальник зеленых насаждений. Этим своим назначением она сильно гордилась, но называла это «зеленые наслаждения», цветочки она любила. На почве «зеленых наслаждений» познакомилась в один из прекрасных дней с довольно простым внешне, но вполне милым и основательным Федором Степанычем, чуток подраненным бывшим воякой, прихрамывающим, но несильно. Возраста он был вполне среднего, под полвека точно, что было лет на десять-пятнадцать меньше Лидкиных годов. А подошел впервые, когда Лида, стоя на коленях, заботливо подложив под них кусок картона, копалась в земле у подъезда, сажая бархатцы, к которым душа лежала еще с Поварской.

– Вы, гражданочка, недавно переехали, как я понимаю? Раньше я тут никого в такой позе не встречал.

Лидка вытерла тыльной стороной руки лоб, подняла на мужчину свои зеленые лучистые глаза и затрепетала ресницами.

– А вы, гражданин, не смущайтесь от такой моей позы! Кто ж еще сделает, если не я? Домуправ не марается черными работами, да и рабочих на это мелкое садовое дело не нанимает! А мне полчаса в такой позе посидеть да цветы насадить в удовольствие только, а потом все лето глаз будет радоваться! Я ж для всех делаю, не только для себя!

Лидка снова прищурилась на мужичка и вычислила, что он, скорее всего, из крестьян или рабочих, причем в вечном поколении. Особой важности для Лиды это не представляло, просто бросалось в глаза. Все сразу читалось на его простом лице, и спрятать эту преданную дворняжкину сущность не представлялось возможности. Выдавал в основном его нос. Выдавал с потрохами. Он отвесно спускался от переносицы поначалу как вполне греческий, но чуть ближе к концу классическая отвесная часть его резко прерывалась, и на этом стебле красовался широкий, выступающий вперед пятачок с большими ноздрями. Такие носы на века оставались отличительной чертой клана и изменению не подлежали, даже если их обладатели женились на первых сельских длинноносых красавицах. Но это было не так уж и важно – глаза его сияли добротой и теплом, в них чувствовалось доверие и заинтересованность. Несмотря на все это рабоче-крестьянское очарование и простецкое имя-отчество, Федор Степаныч оказался вполне интеллигентского склада, с рассуждениями о высших материях, но без углубления в подробности.