«На горбатом мосту лишь асфальт да чугун…»

 
На горбатом мосту лишь асфальт да чугун,
Над мостом – проводов непонятный колтун.
Под горбатым мостом – всё бетон да гранит.
Воздух, скрученный эхом, гудит и звенит.
 
 
Только нежить-шишига^[2] живёт – не живёт,
Чешет тощею лапкой мохнатый живот,
Утирает слезинку облезлым хвостом —
Под горбатым мостом, под горбатым мостом.
 
 
Будь ты крут и удачлив, а всё ж без креста
Не ходи лунной полночью мимо моста:
Скрипнет ветка сухая, вздохнут камыши,
В голове зазвучит: «Эй, мужик, попляши!»
 
 
И погаснет фонарь у тебя на пути,
И не сможешь стоять, и не сможешь уйти…
Тихо щёлкнут костяшки невидимых счёт —
И закружит прозрачных теней хоровод.
 
 
И пойдёшь ты плясать, сам не ведая где…
Всплеск – и только круги побегут по воде.
И ещё раз чуть слышно вздохнут камыши,
Вновь – бетон да гранит, и вокруг – ни души.
 

«Дождь прошёл, и асфальт запарил…»

 
Дождь прошёл, и асфальт запарил,
И сиреневым выдохом влажным
Сквозь чугунные листья перил,
Над неубранным сором бумажным
 
 
Через узкий оконный проём
Потянуло свежо и тревожно,
И невидимое остриё
Прикоснулось к душе осторожной.
 
 
И кольнуло печалью иной,
Из иного, далёкого лета,
Где незримым крылом за спиной
Чуть колышется воздух нагретый.
 
 
Где неистовая синева
С тополиной размешана вьюгой
И шальные, хмельные слова
На лету обгоняют друг друга,
 
 
Где сирень (ах, какая сирень!),
Словно облак душистый, клубится…
И трепещет лиловая тень
На невспаханном поле страницы.
 

«Угаснет род. Последний император…»

 
Угаснет род. Последний император
Бездетен. И ему уже давно
Аукнулись все безрассудства, траты,
Победы, пораженья. Всё равно
Ему теперь – а что же дальше будет
С империей, с законом. Что закон?
Он понимает, что его забудут
Ещё во время пышных похорон.
Сквозь штукатурку дней едва сочится
За каплей капля – память. И порой
К дождю ужасно ноет поясница,
И мучают не раны – геморрой.
Все говорят, что он в маразме. Право,
Ему ведь безразлично, кто ему
Наследует и по какому праву…
Да, он, конечно, болен. Потому
Привычные дворцовые интриги
Плетутся, не беря его в расчёт,
И на столе пылятся свитки, книги,
Которые он в руки не берёт.
О чём он думает на самом деле?
Ведь боги ждут его… Однако же
Сомнительно, чтоб думал он о теле,
И мало вероятно – о душе.
А я – о чём? Чего мне не хватало,
Когда писался этот самый стих?
Как будто мне и правда было мало
Своих забот и горестей своих?
Но кажется – отыгранная пьеса,
Откланялись актёры в свой черёд…
А приглядишься – времени завеса
Колышется и действие – идёт.
 

«Сон то разматывался, как пушистый клубок…»

 
Сон то разматывался, как пушистый клубок,
То распускался вербою по весне,
Сон мой был светел и так по-детски глубок,
Солнечный зайчик играл в его глубине.
 
 
Вдруг в него попытался кто-то войти,
Кто-то стучался, просил отворить скорей,
И убеждал, и умолял: «Пусти!» —
И задыхался возле самых дверей.
 
 
«Ах, неужели снова не отдохнуть!
Господи, я работала целый день…»
Впрочем, мне даже пальцем не шевельнуть —
Так глубока и так сладка моя лень.
 
 
Но чей-то голос, чей-то протяжный стон,
Перетекал в ещё не рождённый стих —
Кто-то ломился всем существом в мой сон,
Звал и хрипел и наконец затих.
 
 
Утром неясная боль сжимает виски,
Тёмной мутью поднявшись с ночного дна:
Кто-то не вынес холода и тоски,
Кто-то погиб на пороге чудного сна.
 
 
И ещё неосознанная вина
Цепляется, по краю души скользя,
И чья-то тень замерла на пороге сна —
И с этим поделать уже ничего нельзя.
 

Наставление сыну

 
Не копи барахла. Ты немного удержишь в руке.
От погони к тому же вернее уйдёшь налегке.
И запомни ещё то, что я повторяла не раз:
Ни одна из вещей никогда не заплачет о нас.
 
 
Одевайся лишь в чистое – мы ведь не знаем с тобой,
И не знает никто, когда примет последний свой бой.
В Бога веруй и кланяйся только Ему одному.
У людей не проси. Подрастёшь – сам поймёшь почему.
 
 
Если надо – дерись до конца. Но лежачих не бей.
Уважай всех крылатых – ворон, воробьёв, голубей.
И зверей уважай – помни, что и у них есть душа,
И всегда за душой – что у них, что у нас – ни гроша.
 
 
И ещё: если сможешь, стихом никогда не греши —
Всё в бумагу уходит. Очнёшься, вокруг – ни души.
Лучше просто живи, не жалея ни сил, ни огня…
По родительским дням поминай, если вспомнишь, – меня.
 

«Я хочу купить розу…»

 
Я хочу купить розу.
Хочу купить розу,
Как будто желаю дать шанс
Больному рабу —
Просто шанс умереть на свободе.
Хочу купить розу,
Но каждый раз что-то не так:
Не то что нет денег,
Не то чтоб последние деньги,
Но просто есть множество
Необходимых вещей.
Так много вещей.
И снова цветок остаётся
У смуглых лукавых торговцев
За пыльным стеклом.
А я ухожу,
Продвигаясь всё дальше и дальше
В то время, когда
Я и впрямь на последние деньги
Куплю себе розу.
 

«Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор…»

 
Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.
 
 
Сунув руки в карманы, по серому насту идёшь —
Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:
 
 
«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.
Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься в старости длинной,
Всё терпи да терпи…» – и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.
 
 
Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,
Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.
 

«У меня в кармане правом…»

 
У меня в кармане правом
Полновесные каштаны —
Шелковистые, тугие,
В шоколадной кожуре.
 
 
У меня в кармане левом
Желудей тяжёлых россыпь —
Золотистых и округлых,
Смуглым солнцем налитых.
 
 
Погружаю в них ладони,
Щедро черпаю горстями
И, подбрасывая к небу,
Рассыпаю по земле.
 
 
Вот оно – моё богатство,
Плоть моя, моё дыханье,
Тихий смех, неугасимый
Отсвет вечности во мне.
 

«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»

 
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
 
 
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
 
 
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
 

«Смерть в окно постучится однажды…»

 
Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днём,
И к плечу прикоснётся, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдём».
 
 
И в полёте уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты
И увижу, как площади кружат
И вздымаются к небу мосты.
 
 
За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнёт, не зацепит
И души не коснётся моей.
 
 
Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер и старая ива
Покачает корявой рукой.
 
 
Камышами поклонится берег,
И подёрнется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь – навсегда.
 
 
И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога – гнедую
Со своим золотым стригунком.
 
 
И рванусь, и заплачу бесслёзно,
И беспамятству смерти назло
Понесу к холодеющим звёздам
Вечной боли живое тепло.
 

Идиллический сон

 
Мне приснилась жизнь совсем иная,
Так приснилась, будто наяву:
Лошади вздыхают, окуная
Морды в серебристую траву.
 
 
До краёв наполнив звёздный улей,
Светлый мёд стекает с тёмных грив.
На земле табунщики уснули,
Сёдла под затылки подложив.
 
 
Светлый пот блестит на тёмных лицах,
На остывших углях костерка,
Склеивает сонные ресницы
И былинки около виска.
 
 
Спят они, пока вздыхают кони,
Вздрагивая чуткою спиной.
И полны ещё мои ладони
Горьковатой свежести ночной.
 
 
Спят, пока обратно не качнётся
Маятник мгновенья и пока
Хрупкого покоя не коснётся
Снов моих невнятная тоска.
 

«Всё спокойней, ровнее и тише…»

Подари мне ещё десять лет,

Десять лет,

Да в степи,

Да в седле.

В. Соснора. «Обращение»

 
Всё спокойней, ровнее и тише
Дышит полдень, и, солнцем прошит,
Сизоватый бурьян Прииртышья
Под копытами сухо шуршит.
 
 
А каких я кровей – так ли важно
Раскалённой степной синеве…
Голос резок, а песня – протяжна,
И кузнечик стрекочет в траве.
 
 
Ни друзей, ни далёкого дома —
Только стрекот, да шорох, да зной.
Без дорог за черту окоёма
Седока унесёт вороной.
 
 
Бросить повод, и руки раскинуть,
И лететь, и лететь в никуда —
Затеряться, без имени сгинуть,
Чтоб – ни эха и чтоб – ни следа.
 
 
Вот я, Господи, – малая точка
На возлюбленной горькой земле,
И дана мне всего лишь отсрочка —
Десять жизней – в степи и в седле.
 

Котёнок

 
Он распугал всех кур, пусть неумело,
А всё же – прыгнув из-за лопуха.
Он маленький, но он ужасно смелый,
И он идёт – один – на петуха.
 
 
А тот разинул клюв и в удивленье
Застыл на миг от наглости такой.
Короче, храбреца спасло мгновенье.
А может быть, судьба моей рукой
 
 
Похитила у смерти неминучей…
И вовремя: вздымая прах и пух,
Нас до крыльца, подобно пыльной туче,
Преследовал разгневанный петух.
 
 
Котёнок выжил в этом переплёте,
Но вскоре сгинул где-то ни за грош.
Всего-то лишь – комочек тёплой плоти.
Зачем он был? И разве разберёшь
 
 
Его узор в сплошном переплетенье
Рождений и смертей? И мне в ответ
Младенчески смеётся день весенний,
Сияя и расплёскивая свет.