Глава 11. О ссорах, письмах и похищениях

Место это было столь древним, что, верно, помнило те времена, когда в Королевстве говорили на латыни, лили кровь в сражениях с кривоногим лесным народцем и славили многих богов. Это место, видя, как меняется мир, менялось следом, но нынешний век оказался слишком быстр, чтобы за ним успеть. И место, оскорбившись, заперлось от времени, и долго хранило пыль и тлен уходящих лет. Но однажды опоры на двери слетели, как и сама дверь, изрядно одряхлевшая. Рассыпались пылью гобелены, расползлись гнилью ткани и меха, и хрупкая сталь старинных клинков пала в бою с пришельцами.

– Вот же пакость! – сказал толстый человек и, сунув в рот кровящий палец, пнул обломки меча. Затем мстительно наступил каблуком и попрыгал, добивая.

– Прекрати немедленно! – велела девица в цветастом наряде. Ее глаза ярко блестели, лицо же наоборот было бледно под слоем белил, а щеки полыхали изрядной порцией румянца. Стоя в центре старого зала, девица оглядывалась. И судя по выражению лица, увиденное было ей не по вкусу.

– Грязно.

– Зато безопасно, – возразил толстяк, вынимая палец изо рта. – Он сказал, что главное, чтоб безопасно. И чтоб потолки высокие.

Потолки в старом зале и вправду были высоки. Четырехугольные колонны распускались гигантскими лилиями, лепестки которых врастали в кирпичную кладку. Кое-где в нее были вделаны крюки, с которых свисали длинные ржавые цепи.

В углу валялось колесо.

– Уберешь тут, – сказал толстяк, подвигаясь к выходу, но девица преградила дорогу:

– А чего это я? Чего если убираться, то я? Как будто некому больше… как будто эти не могут!

– У них другая задача. И не ори!

– Я не ору! Я просто спрашиваю, почему как убираться, так сразу я?!

– Нет, ты орешь!

Оба замолчали, одновременно повернувшись к выходу, и отпрыгнули друг от друга, когда в подвал влетел взъерошенный ворон. Задев толстяка крылом, птица шлепнулась на пол, отряхнулась и заговорила.

– Где? Где? Где?

– Здесь нету. У себя. Чего случилось? – девушка, присев на корточки, протянула к ворону руку, но тут клюнул и, отпрыгнув, заорал:

– Пр-р-ровор-р-ронили! Ур-р-роды!

– Как проворонили? Почему проворонили? – мужчина в велосипедных очках одной рукой держал карлика за горло, второй же методично отвешивала пощечины. От ударов голова карлика болталась, а ноги подергивались. Ворон же, скукоженный и несчастный, сидя на крыше беседки, наблюдал за расправой.

Наконец, экзекутору надоело, и он выпустил жертву.

– Он… он не в то окно полез! Мы ждали. Мы были готовы!

Ворон хрипло каркнул, подтверждая: были.

– А он не в то окно полез… а потом побежал… побежал и… все… – карлик хлюпал и тер кулачками глаза.

– И все. Все будет, когда тебе на шею петля ляжет. А она ляжет, если этот мальчишка обратится в клирикал с жалобой.

– Н-не обратится.

Черная тень скатилась с крыши и, прижавшись к ноге, снова каркнула.

– А ты вообще заткнись.

– Он побоится скандала, – карлик, чуть осмелев, заговорил спокойнее. – Сами подумайте, ладно, если про него узнают. А если про нее?

– Если про нее узнают, то мы, мой имбицильный друг, окажемся в Ньюгейте. В лучшем случае. Но я думаю, ты прав. Он ранен, растерян, а главное – недостаточно опытен, чтобы принять верное решение. Поэтому мы сделаем вот что…

Открыв глаза – какой же странный сон ей виделся! – мисс Эмили обнаружила, что сидит за столом. В правой руке ее – перо. Левая касается ноготками чернильницы.

Горят свечи. И лампа под высоким стеклянным колпаком. И газовый светильник на стене. И в камине бултыхается, мечется из угла в угол косматое пламя.

Жарко. Душно. В темном углу посапывает Мэри, рот ее приоткрылся, а на нижней оттопыренной губе повисла капелька слюны. Вот-вот сорвется, измарает белоснежный воротничок.

Нужно разбудить.

Нельзя будить.

Нужно сделать. Что?

Белый лист приковывает взгляд и уже не выглядит белым, там, под тончайшей пленкой мечутся буквы, ползут, вспыхивают строками и гаснут быстрее, чем Эмили успевает прочесть.

Нет, не так. Острие пера проткнуло чернильную гладь. Подалось вверх. Замерло, дожидаясь, пока соскользнет нечаянная капля. Коснулось бумаги, заскользило, проявляя спрятанные буквы.

Эмили писала быстро.

«Общество любителей петуний «Весенний цветок» уведомляет о продаже семян редкого сорта «Леди Анна» по шесть шиллингов и три пенса за дюжину»

Отложив первое письмо, она взяла второй лист и вновь на секунду задумалась, вглядываясь в бумагу.

«Мой милый Дориан,

Прости меня за боль, которую ты испытал, и знай, что нет в том моей вины.

Узнав о произошедшем, я решилась написать тебе. Отчаяние мое безгранично, а надежда почти умерла. Я ехала в Сити, мечтая о новой жизни и встрече с тобой, и будущее виделось светлым и преисполненным чудес. Однако ныне, оглядываясь назад, я понимаю, сколь наивны мы были.

Нельзя уйти от судьбы.

И она ждала меня в этом доме, который я помню, верно, как помнишь и ты. Не оттого ли бесконечно горько понимать, что место, воплощавшее для нас всю радость безоблачного детства и отрочества, ныне стало тюрьмой.

Запечатанные снаружи окна закрыты для меня изнутри. Слуги – надзиратели, коих я опасаюсь едва ли не больше, чем того, кто затеял сей уродливый спектакль. Я не посмею назвать это имя, ибо ты не поверишь.

Я и не прошу о вере.

Единственное, чего я желаю и о чем молю: будь осторожен! Беги! Уезжай из города, забудь обо мне, забудь о себе прежнем. Возьми новое имя и новую жизнь. Скройся в колониях, ибо лишь там ты будешь в безопасности.

Обо мне не волнуйся. Я уверена, что прямая опасность мне не грозит и, поняв, что упустил тебя, он оставит меня в покое. Быть может, поспособствует скорейшему замужеству с преданным ему человеком, а это – не самая худшая участь для женщины.

Сегодня я передам оба письма с лакеем, который показался мне надежным. Молю Господа, чтобы так и было.

Прощай, мой милый Дориан. И знай, что ты всегда будешь в моем сердце.

Нежно любящая тебя Эмили».

Дождавшись, когда чернила высохнут, мисс Эмили аккуратно сложила письма, сунула их в конверты – два как раз ожидали на столике – и подписав адреса, запечатала.

Затем она вернулась в постель и, едва коснувшись подушки, уснула.

Спустя минуту или две стена рядом с камином скрипнула и разошлась. По комнате потянуло сыростью, и огонь, присев, зашипел. Выбравшийся из тайника карлик подбежал к столу, схватил оба письма и кинулся к щели. Закрылась она также беззвучно, как и открылась.

Сью собиралась домой. Холодно. И туману натянуло, теперь ничегошеньки не видать, а что видать, того бы лучше и не видеть. Ноги озябли, и груди тоже, и под юбкой было сыро да неприятно. Чего стоять? Ведь ясненько, что ничего от стояния не будет. Но денек и без того неудачливый был.

И прошлый тоже.

И позапрошлый.

Девки вроде утешают-успокаивают, да на рожах написано – рады. Она уйдет, им больше места останется. Сью всхлипнула, нарочно громко – авось услышит кто, отзовется.

Никого. Ничего. Только туман гуще и гуще. И гулко екает в груди сердечко, и страшно отступить от фонаря, который хоть и слабенько, а горит, разгоняя белизну.

Белил бы прикупить. И румян. И красок. И корсета нового, красненького да с бантиками. И будет Сью красавицей, как прежде…

Где-то совсем близко заржала лошадь.

– Эй!

Идет кто-то. Странно так идет, частит, точно лошадь, да звук иной, будто в тумане утопленный. Но вот разошлись белые крылья, пропуская черную коробку экипажа. Блеснули золотом дверцы, качнулись шторки и рука в черной перчатке махнула Сью.

Она же глядела на экипаж, не в силах ни бежать, ни подойти. Лошадка одна, но какая-то чудна́я: стала и стоит, ни ухом не поведет, ни хвостом не дернет. И копыта у нее тряпками замотаны.

Нехорошо это.

– Эй, красавица, сколько просишь? Хватит? – рука исчезла и появилась с пригрошней монет. Серебро тускло поблескивало, и от этого блеска Сью стало совсем нехорошо.

Бежать надо!

Бежать и все!

Подхватив юбки, она сорвалась с места и опрометью бросилась в туман. Сзади донесся смех и окрик:

– Куда же ты?

Сью летела, ног под собой не чуя. Скорей! Домой! В теплую конуру к камину, к девкам, что будут сонно ворочаться и ворчать, но от тепла их и голосов страх сгинет.

Вот и дом. И фонарь у входа горит, видать, скряга-Мелли раскошелилась на газ… Сью остановилась, переводя дух. В животе кололо, и в боку тоже. А сердце прямо заходилось, и оттого едва не встало, когда от фонаря отделилась тень и шагнула к Сью.

– Эй, ты чего? – спросила тень, сразу превратившись в Угрумую Фло. – Случилось чего?

Фло говорила, жуя яблоко. Второе, примятое с одного бока, она протянула Сью. И от этого стало так хорошо, так славно, что Сью расплакалась.

– Ну-ну, – Фло неловко обняла и похлопала по спине. – Все будет хорошо…

Укол в шею Сью почувствовала и еще удивилась – откуда ночью осы? А потом туман вдруг прыгнул, накрывая, укутывая, нашептывая на ухо слова давно забытой колыбельной.

Спи, Сью, все будет хорошо…

Спи…

Крепко спи…

Угрюмая Фло, доев яблоко, ловко закинула тело на плечо и шагнула в туман. Черная карета стояла за ближайшим поворотом. Возле нее переминался с ноги на ногу толстяк в черных перчатках.

– И долго мне за тебя работу делать? – прошипела Фло, скидывая ношу на пол кареты.

– Но она испугалась…

– Ты бы еще на мо́биле сюда приехал.

– Но я подумал…

– Знаешь, тебе лучше бы не думать. – Фло, плюнув в стеклянный глаз коня, протерла рукавом. – Если он узнает, что ты экипаж трогал…

– Он сам сказал, что можно, – толстяк, склонившись над лежащей девушкой, старательно обматывал запястья тонкой веревкой. Связал он и щиколотки, а в рот сунул мятую тряпку.

– Можно, чтобы аппараты перевезти, а не… какой же ты дурачок у меня, – Фло вдруг улыбнулась и нежно прижалась к широкой спине. – На вот яблочко. И давай, уходи, завтра увидимся.

– Уберешь, да?

– Уберу, уберу.

Она стояла и смотрела, как черный экипаж растворился в тумане, затем хмыкнула и, сгорбившись, побрела к дому. Одинокий фонарь у его входа почти погас.

Неожиданно это показалось дурным предзнаменованием.

Глава 12. В которой в общем-то ничего важного и не происходит

Очнуться мне помогла пара пощечин, пожалуй, излишне крепких, что заставило усомниться в их необходимости. Впрочем, сомнения исчезли в тот момент, когда в поле моего зрения появился Персиваль. Его лицо выражало искреннюю обеспокоенность и, как мне показалось, страх.

– Ты живой? – спросил он, помогая мне сесть.

Кажется. Во всяком случае щеки горят от пощечин, а поскольку мертвецы чувствовать не способны, я сделал вывод, что жив.

– Болтаешь, значит, живой, – удовлетворенно заметил Персиваль, отодвигаясь. – Я уж думал, что все.

Я тоже. Боль была чудовищной. Кажется, прежде чем потерять сознание, я кричал, а Персиваль зажимал рот, и кожа его остро пахла кровью.

Сейчас же рука не ощущалась, точно ее и не было вовсе, хотя была, перевязанная кое-как, с серым пятном, просочившимся сквозь слои тряпок, и запахом гнильцы. Я попробовал пошевелить пальцами, но не вышло.

– Не дергайся. Через пару часов отпустит.

– С-спасибо.

– Расти большой, – хмыкнул Перси. – Ну? Мы как, в расчете?

В расчете? Ну да, конечно. Услуга за услугу, и не более того. Глупо было бы ждать иного.

– Если в расчете, то я пошел, наверное.

– Наверное, да.

Я смотрел, как он уходит, кутаясь в простыню, словно римлянин в тогу. Я думал о том, что в этом человеке, который и близко не является джентльменом, а скорее даже наоборот, нашлось достаточно благородства, чтобы предложить мне помощь. Но вместо благодарности я испытывал сомнения. А потому спросил:

– Ты ведь украл пепел, верно?

Персиваль обернулся и сжал в кулаке влажный хвост простыни.

– Я не знаком с вашими правилами, но полагаю, что вещи столь ценные полагается возвращать на хранение…

Его лицо, изуродованное кровоподтеками, было страшно, а звук, вырвавшийся из груди, напоминал рычание.

– Слушай ты, Дорри…

…ненавижу, когда меня так называют.

– …ты можешь себе думать, чего тебе там захочется. Только держи-ка свои мыслишки при себе, понятно? Какое твое собачье дело, откудова что взялось? Взялось и радуйся. А то в следующий раз, когда тебе случится погулять, оно может и не взяться. Понятно?

Более чем.

– Извини, я не хотел оскорбить тебя подозрением…

Хотел. Оскорбил. Вернул все на круги своя, потому что так, пожалуй, уютнее.

– Ты не хотел. И ничего не говорил, – Персиваль подхватил грязный ком одежды. – А я ничего не слышал. Мы с тобою вообще сегодня не встречались.

Наверное, так было правильнее всего.

– Стой. Погоди, – я должен был сказать еще одну вещь, пожалуй, из всего, что я наговорил сегодня, лишь это было действительно важным. – Тебе не стоит участвовать в боях. У тебя спина сорвана!

– Знаю, – спокойно ответил он и вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Оставшись наедине с собой, я попытался восстановить события минувшей ночи, которая была не просто неправильно – невозможной!

Итак, сначала моя нечаянная визитерша и сделка, за которую мне немного стыдно. Кубок с кровью стоит на месте. Может быть?.. Нет, пожалуй, на сегодня с меня хватит экспериментов.

Далее была ничем не примечательная прогулка по Сити. Ограда. Преобразившийся сад. Девчонка-горничная и ее ухажер. Обрывок разговора. Новость о болезни Эмили. Незапертое окно. Ожог. Побег. Подвал старого паба и кулачный бой. Черный Джованни и Персиваль. Голиаф и Давид, потерявший пращу. Бессмысленная жестокость и азарт толпы. На какой-то миг захлестнуло и меня.

Давид не выдержал атаки, упал. И видеть это было неожиданно горько.

Я перевел взгляд на руку, которой по-прежнему не ощущал, чему, наверное, следовало бы радоваться, только как-то не получалось.

Почему на окнах появились печати? Эмили не хотела видеть меня? Но тогда ей достаточно было сказать. Защищалась? Но от кого?

Я прошелся по мастерской. Когда двигаешься, и думается легче. Если допустить, что печати – суть следствие, то должна быть причина. Какая? Обморок… Обморок имеет смысл, если является одним из симптомов болезни, сама мысль о которой приводила меня в ярость.

Но это невозможно! Не в Сити! Не в Мэйфилде! Не с Эмили!

И почему она, поняв, что происходит, не обратилась в ближайший клирикал?

Я не знал, но намеревался узнать.

Впрочем, как всегда, жизнь изрядно подкорректировала мои планы. Несколько часов сна, поверхностного и наполненного побегами и погонями, сменились бодрствованием и лихорадкой, от которой я то мучился жаждой, то исходил испариной. Опасаясь вопросов, я заперся в комнатах и выходил лишь глубокой ночью, когда в доме затихала жизнь. Я что-то ел и пил, не особо различая вкус, и возвращался в нору. Не знаю, как Персиваль объяснил мое отсутствие, но ни миссис Мэгги, ни мисс Пэгги не беспокоили меня.

Суток через двое лихорадка отступила, а кожа на руке посерела, растрескалась, а после и вовсе слезла крупными лохмотьями, обнажив мертвенно-белую, осклизлую подложку. Как ни странно, стало легче.

В тот вечер я совершил вылазку в гостиную, где прибрал все газеты, которые удалось найти. И совсем не удивился, отыскав объявление, которого ждал так долго. Я снова и снова перечитывал его, пока не заучил наизусть, и, заучив, повторял про себя слова, вычленяя из них нужное.