Цитаты из книги «Все мы родом из детства»

Стать взрослым Что, собственно, это такое — стать взрослым? Кого мы можем уверенно назвать взрослым человеком, есть ли какой-нибудь признак (совокупность признаков), который это определяет? Все ли психически здоровые люди в конце концов становятся взрослыми, или часть так и проживают свою жизнь в состоянии неотенической личинки, обретшей способность к размножению? И даже так: обратимо ли наступление взрослости? Можно ли стать взрослым, а потом, при изменении внешних обстоятельств, опять вернуться к состоянию «невзрослости»? Плюс влияние ноосферы. Что делает с «взрослостью» все большая виртуализация современной жизни? Ведь в компьютерные игры онлайн на равных могут играть и девятилетний мальчик, и шестидесятилетний дяденька. К тому же дети осваивают виртуальный мир много быстрее, чем поколение их родителей, и это понимают обе стороны. Взрослость как результат накопления знаний, полезных навыков и информации тоже отчасти потеряла свою цену, ибо доступ к информации очень изменился по всему цивилизованному миру за последние пятнадцать лет, а ценное на сегодняшний день умение переучиваться лучше дается не окончательно повзрослевшим.

привыкла и тоже задумалась о своем. * * * — Катя, спасибо, Илья к нам вернулся! — снова позвонила коллега. — Слава богу, выглядит гораздо бодрее и даже сам стал проявлять инициативу в общении, этого уже несколько лет не было. Несет какую-то чушь про роль инвалидов в общественной эволюции — это вы его накачали? Но это неважно, ребята к нему все равно тянутся, ведь он у нас один из самых интеллектуальных…

Инвалиды позарез нужны современному человечеству. Просто для того, чтобы мы все вместе могли оставаться людьми. Наличие вашего клуба (и ему подобных) в обществе — не благотворительность, а реальная необходимость для множества здоровых людей. Опять пауза. Илья долго думает, он явно тугодум. Ну а мне куда торопиться? — То есть инвалид сегодня — это не только обуза другим, но и как бы работа? Мы тоже служим — всем людям, человечеству? — Да. И это очень нелегкое служение. Вы его не выбирали, но можно ли уверенно сказать, что свой род деятельности выбирал сын средневекового европейского крестьянина, индус, родившийся в касте уборщиков улиц, или современный офис-клерк? — Наверное, нельзя. — Вот. Но чтобы это служение исполнять, вам надо не сидеть каждому под своим веником, а давать возможность всем желающим вокруг вас клубиться. Общественное служение, не забываем. — Но почему об этом нельзя сказать вслух? Для многих наших это было бы критически важно. Ведь я знаю, многие, такие как я, думают: «Зачем я такой? Лучше бы меня не было!» Если бы им объяснить, как на самом деле… — А в чем проблема-то? — я пожала плечами. — Вот ты сам пойдешь и объяснишь. Тебя, кстати, скорее послушают, чем кого-то другого, — ведь ты-то всё изнутри знаешь. Илья опять ушел в свои мысли. Я к этому уже

понадобилось так носиться с инвалидами? Больше нечем заняться, все остальные проблемы уже решены? Вспомни, сколько совершенно здорового, постоянно сменяющегося народу клубится вокруг вашего клуба. Не больше ли их там, чем вас, инвалидов? — Почти поровну, — честно прикинул Илья. — И зачем им это надо? Если допустить, что вы ходите в клуб общаться, потому что вам больше некуда ходить, то они-то (после своей работы, учебы) зачем? — Чтобы помогать другим, больным и слабым? Благотворительность? — Да брось ты! Неужели ты, с твоей склонностью постоянно жевать умственную эпилептоидную жвачку, еще не догадался? Думай! — Они решают там какие-то свои проблемы. Вот мы, здоровые. Вот они… — Теплее, но все равно не то. Думай еще. Зачем современному цивилизованному обществу, где уже нет борьбы за пищу, кров, одежду, нужны инвалиды? Раньше, когда всем всего не хватало, был человеческий подвиг — поделить напополам с ближним (или дальним) последний кусок хлеба, отдать вовсе не лишнюю рубашку… А теперь? Когда всего много и многим людям, в общем-то, не очень понятно, что, собственно, и зачем они делают в своем офисе — у детей в детских домах просто завались сколько игрушек. А нищие — это не несчастные бедняки, а бизнес-корпорация, и это всем известно… — Общественное служение, — неожиданно светло улыбнувшись, сказал Илья. — Ага! — ухмыльнулась я в ответ. — Оно самое.

Не видишь, что впереди? — Почему? Вижу, — усмехнулся Илья. — Нормальная инвалидная жизнь. Можно даже в кафе ходить и в театры… Мама вот предлагала в Болгарию на курорт съез­дить… — Ерунда. Тебе, как всем нормальным взрослым людям, хочется не только развлекаться, но и служить… — Служить? — он удивился, покатал на языке непривычное для современного языка слово. — Да, — кивнула я. — Общественное служение. Многие сейчас делают вид, что этого нет. Но оно есть, оно в нас эволюцией вмонтировано. Без этого мы — депрессанты несчастные, мухи, увязшие в меду. Повисло молчание. Оно меня не тяготило, Илья думал. — Пожалуй, да, — наконец сказал он. — Надоело быть тем, кого из милости кормят и развлекают. По-хорошему, всем инвалидам вроде меня давно надо бы удавиться. Но мы все живем, и наоборот даже: все к нам приспосабливаются. Тут какой-то сбой вашей эволюции полу­чается… Ура! Он сам дал мне нитку. Я торжествующе улыбнулась: — У эволюции сбоев не бывает! — Как это? А зачем же тогда… — Думай. У тебя плохо ходят ноги, есть нарушения коммуникации, но совершенно сохранный интеллект и аналитический аппарат. К тому же ты увлекаешься историей. Зачем вдруг современному обществу

С тревогой ожидала, что коляска не пройдет в мою узкую дверь, что он будет молчать, глядя в пол, что я от неуверенности в себе сразу сморожу какую-нибудь глупость, и все разрушится, не начавшись… Илья зашел в кабинет сам, слегка придерживаясь руками за стены, поздоровался, сел, вполне доброжелательно оглядел игрушки. — Илья, сколько тебе лет? — я действительно не удосужилась выяснить это у коллеги. — Двадцать два. — Много. А почему в клуб не ходишь? Надоело? — Нет. Там замечательно. Я всем благодарен. Про­сто — достаточно. Это было сказано так, что у меня по спине пробежали мурашки. Достаточно — всего. Попыток. Неудач. Боли. Изоляции. Страха. Отчаяния. Самой жизни. Достаточно…

проходить… — Мы в гимназии вроде что-то другое проходим, — сказала Алина. — Ну да, у вас другие песни, — усмехнулась я. — А мы только это и проходили: «Средь мира дольного, для сердца вольного есть два пути. Взвесь силу гордую, взвесь волю твердую — каким идти? Она просторная, дорога торная, страстей раба, по ней громадная, к соблазну жадная идет толпа…» Еще «Манифест коммунистической партии»… Погрузившись в воспоминания, я на несколько мгновений отвела взгляд от своей парочки. Вернувшись к реальности, увидела, что Игорь порхает пальцами над айпадом. И вдруг… он начал глуховатым выразительным голосом читать вслух с экрана: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли…» Алина слушала, вытянув шею. Они поднялись синхронно, будто по какому-то не слыш­ному для меня сигналу: — Спасибо, мы пойдем. — Да погодите вы, ребята… Что вы?.. — Спасибо. И то стихотворение, Игорь… я запомнила, найдем… Они ушли. Я смотрела им вслед в полном ошеломлении. Что это было?!

Один человек не может быть целью другого. Должно быть что-то еще, — резюмировал вернувшийся Игорь. И я сдалась. Они действительно пришли с этим вопросом. — Это от биологии, — сказала я. — Одна из многих ловушек. Материалом для эволюции всегда была не отдельная особь, но популяция, вид. Поэтому тот, кто умеет думать и чувствовать, чувствует ну просто на клеточном уровне, что есть у мира для него какая-то задача, большая, чем его личные интересы. Это правильно, и во всех эпосах и книгах, во всех религиях это обыгрывается. Если никто не лучше никого, то, конечно, возникает много вопросов. Но видеть ближайшей и конечной целью себя самого — это тупик. Тогда уж лучше отношения «сеньор — вассал», как у рыцаря Роланда, или дети, семья, как у твоей матери, Алина. — Но мы не животные, — сказал Игорь. — А если не религия и не рыцарский эпос, то что же для нас? — «Счастье для всех, и пусть никто не уйдет оби­жен­ным!»1 — не удержавшись, процитировала я. Смотрели непонимающе — видимо, не читали. — Лучшие, самые умные люди веками думали, как совместить личное и общественное, — сказала я. — Столько дров наломали… Вы должны были в школе

подростки — единственная категория населения, которая часто и охотно оперирует словом «ненавижу». Все прочие понимают, что ненависть — очень сильное, разрушительное и редко встречающееся в человеческой практике чувство. Большинство реально взрослых (задержавшуюся подростковость не рассматриваем) людей европейской цивилизации на вопрос «Ненавидите ли вы что-нибудь или кого-нибудь?» ответят отрицательно или неуверенно пробормочут что-то общепринятое, про нацизм, например. Подросток же вполне может сказать, что он страстно ненавидит манную кашу, попсу, младшего брата, всех, кто убивает животных, и учительницу по черчению.

Бабушка (живет отдельно от семьи дочери, но принимает активное участие в воспитании внучки) и внучка десяти лет. Спрашиваю девочку: — Что ты любишь делать? Ответ: — С бабушкой пирожки печь! — Замечательно! Печете? — спрашиваю я. — Нет, всё некогда! — отвечает бабушка. — Но почему?! Вы же забираете внучку из школы и… Не может быть, чтобы в третьем классе задавали столько уроков! — Да я ее только покормить успеваю — и сразу на хоккей! — На хоккей?! — Да. Она у нас пять раз в неделю занимается. Дочка говорит: серьезные занятия спортом приучают к дисциплине и тренера этого все ее знакомые хвалят… Какие уж тут мечты, если ребенок вместе с родителями годами мечется между серьезной школой, полезными кружками, приготовлением уроков (которых в серьезной школе просто не может быть мало) и репетиторами, которые ему в этом помогают! А потом он поступает в институт учиться на маркетолога, потом становится этим самым маркетологом и, как мой знакомый юноша, уже не мечтает, а просто ставит цели… Но, может быть, мечты и вправду в современном мире не особо нужны даже детям, только вступающим в жизнь? Время пустых мечтаний прошло? Оставим их древним героям, тургеневским барышням, темным аллеям… И будем жить в реальном мире! С реальными целями и задачами. Но меня все равно снедают сомнения: ведь детские и юношеские мечты — это, в конце концов, не что иное, как построение личного перспективного плана с захватом воображением новых, волшебных горизонтов… Где бы мы сейчас были, если бы много тысячелетий назад кто-то из наших предков не мечтал, завернувшись в вонючую шкуру, в холодной сырой пещере? Если дети перестанут мечтать о космических просторах, что будет с нами завтра?