Дан приказ: ему на запад, ей – в другую сторону…

«Позор тому, кто полагает, что у женщин нет души. У них есть что-то вроде души, как у животных и цветов». […] Ошибочно считалось, что так постановили на Вселенском Соборе в Никее в 325 г.

Анн Анселин Шутценбергер. Синдром предков

Очень неоднозначно это самое наследие. Опять-таки история Василисы… В ней ведь и мужчин, считай, нет: любящий папа оставляет дочь на ненавидящих ее баб и уезжает заниматься «Настоящим Делом». Царь (впоследствии муж) проявляет интерес к героине как к умелице, соткавшей немыслимой тонкости полотно. Когда через «доверенное лицо» она получает заказ на шитье из этого полотна царских сорочек, любопытна реакция: «Я знала, – говорит ей Василиса, – что эта работа моих рук не минует». Где, спрашивается, ликование по поводу хотя бы удачного устройства дел? Где хоть на медный грошик интереса к «царскому интересу»?

Героини традиционных наших сказок вообще не кажутся трепещущими перед «фигурой мужской власти». Многие из них активны, мудры, сами принимают решения, а часто видят дальше и проницательней героя. Царевна Лягушка это вам не Бедная Лиза из профессиональной (между прочим, мужской) литературы. Кстати, в человеческом воплощении «лягушонка в коробчонке» – тоже Василиса, и тоже Премудрая или Прекрасная. Крошечка Хаврошечка, конечно, жертва… но уж больно неистребимая… В отношении Марьи Моревны комментарии вообще излишни.

Все это напоминает нам – не в качестве серьезного научного пассажа, а так, по ассоциации – о некоторых занятных моментах. О том, например, что почти до времени Ивана Васильевича Грозного женщины у нас имели больше гражданских свобод, чем в Европе: девушку, например, нельзя было насильно выдать замуж. Или о том, что в Новгородской республике вдова, воспитывающая сына, именовалась «матерой» и обладала практически равными с мужчинами правами. А уж совсем в давние (но не незапамятные) времена почтенные наши предки могли зваться Людмиловичами и Светлановичами, и тогда это не было «отчеством». Как будто картинка векового угнетения верна… но не полна. Не так все просто. И даже описанная Пушкиным шокирующая практика браков между, прямо скажем, малыми детьми – когда по первости жены колошматили мужей, а уж потом, как положено, наоборот, – это тоже не вполне домостроевская практика. Так и тянется двухголосный распев: с одной стороны, «станет бить тебя муж-привередник и свекровь в три погибели гнуть», а с другой – «есть женщины в русских селеньях»… «в горящую избу войдет».

На протяжении последних поколений нашим женщинам случалось и воевать, и кормить семью, и прыгать с парашютом в тайгу – в общем, «а кони все скачут и скачут, а избы горят и горят».

Есть, однако, в этом нескончаемом героическом эпосе одна существенная деталь: не сами они это выбирали, не сами затеяли. Возможно, в двадцатые годы некая эйфория свеженького равноправия еще озаряла улыбки физкультурниц… Однако не всех, не всех… (Меня всегда поражала эта белозубость на довоенных фотографиях. Казалось бы: недоедали, чудом выживали, были лишены столь многого, стоматолога в глаза не видели. Откуда такие зубы? Неужели запаса дореволюционного здоровья хватило так надолго? Это сколько же его надо было иметь, чтобы после всех исторических испытаний улыбаться вот этой белоснежной, ничего ни о чем знать не желающей, совершенной и – на свой лад – загадочной улыбкой!) Эмансипированная «новая женщина» сама не заметила, как зашагала строем туда, куда ее направили – на тот участок трудового фронта, куда ее выгоднее было бросить. Кто шагал с верой, кто без – но шагали. Хорошо еще, если на ходу удавалось получить образование и родить. Впереди, как мы знаем, было отнюдь не «светлое будущее», сколько бы ткацких станков она ни обслужила, – впереди был Большой террор и Великая Отечественная война.

Если выдастся возможность, обязательно посмотрите на плакат военного времени из альбома «Женщины в русском плакате» серии «Золотая коллекция». Стоит она, суровая, на первом плане, в каком-то по брови повязанном платке и брезентовых рукавицах, рядом – ящики под снаряды, на дальнем плане колоннами уходят за край изображения мужчины. Куда – понятно и что навсегда – тоже понятно. Текст, громадными буквами: «Заменим!». И – «строчит пулеметчик за синий платочек, что был на плечах дорогих». Плечи оказались несгибаемыми, женщины – почти всемогущими.

Военная лирика дает удивительные примеры магического мышления. Когда «уходили комсомольцы на гражданскую войну» и девушка ему желает, ни много ни мало, «если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». И когда «ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится», и «как я выжил, будем знать только мы с тобой» – далее по тексту. Тексту, десятилетиями воспроизводившемуся как заклинание, хотя война давно закончилась: на школьных конкурсах чтецов, на концертах – где угодно. Мужественный Симонов с трубкой озвучил самую что ни на есть первобытную фантазию о женском всемогуществе: «она» может уберечь – или нет! – только одной силой чувства и мысли. Отголоски докатились до шестидесятых: «Я люблю вас нежно и жалеюще, но на вас завидуя смотрю: лучшие мужчины – это женщины, это я вам точно говорю». Или «за то, что ты во всем передовая, что на земле давно матриархат» – рифмуется с «хохотать» и «такая мука – непередаваемо».

И уже в мирные времена случилось так, что идея (или, скорее, переживание) силы и самостоятельности для наших женщин часто выглядит непривлекательной. Не потому ли, что она прочно связана в родовой памяти не с успехом, а с бедой, не со свободой, а с покинутостью, не с возможностями, а с необходимостью выживать. Сила эта сама себя не любит, она не «для», а «от». Шутки-прибаутки «на тему» отчетливо сигналят: надоело! Вот, к примеру, весьма характерный лимерик:

 
Гражданка одна из России
Влезала, куда не просили:
Из хаты с огнем,
Из стойла с конем
Пинками ее выносили.
 

Не лезь, то есть, пока не позовут (не призовут?) – спасу нет от твоего непрошеного героизма по привычке! Извините, дяденька, мы не нарочно…

И никто не скажет наверняка, сколько времени уйдет на то, чтобы в женском сознании сила и самодостаточность зазвучали и окрасились иначе, стали восприниматься как радостные, творческие, рожденные не для бараков и оборонных заводов – и не связанные с катастрофами, с прямым или символическим убийством мужчин. Наблюдения сегодняшней жизни к оптимистическому прогнозу не склоняют…

А что касается групп, которые не «должны», а на самом деле моделируют ситуации реальной жизни, даже если эти модели нам не очень нравятся… Странным образом возникает противоречивая картинка – двенадцать активных заинтересованных женщин, двое напряженных дядечек; при этом им приписывается статус, на который они даже и не претендуют. Это довольно нелепо: «мужская фигура власти» существует как мифологическая, составляет важную часть женской оценки ситуации – «как сядешь, что скажешь» – а реальные-то мужчины в этой ситуации оказываются в двусмысленном и трудном положении. Их не слышат, им не доверяют… Преодолеть это, конечно, можно – и вспомнить группы, где удавалось прорваться через барьер «гендерных стереотипов», тоже можно. Но… чем сохранять верность групповому канону и мучительно добирать всякий раз «хоть каких-нибудь» мужчин, не честнее ли признать проблему?

Сегодня она, возможно, даже острее, чем тридцать лет назад. Если в дремучие советские времена существовала шутка – опять-таки компромисс агрессии с социальной нормой – про мужчину как «три Т» (тахта, телевизор, тапочки), то в нынешние времена мы уже узнали, куда он отправился, встав с тахты, и что из этого последовало. Как ни парадоксально, слом привычного уклада только заострил – порой до карикатуры – основные черты патриархатной культуры: ориентацию на власть, подавление, силу. Телевизионная картинка заседания какой-нибудь Думы в 90-е визуально была той же, что и картинка двадцатилетней давности: серые пиджаки. Разница в том, что сами пиджаки стали получше. А их носители шевелятся пошустрее, а то и вовсе дерутся. Тузят друг друга, могут и коллегу-депутата, уважаемую даму, за волосы оттаскать. И дело не в том, что отдельно взятый (крупным планом) психопат распускал руки, а в том, что он стал символическим выражением российской новой нормы. Да, ему сделают замечание с предупреждением: ты, мол, Петрович, чересчур… ты гляди… Но скажут с пониманием, по-свойски. Потому что все действующие лица знали, что назавтра у соответствующего здания не будет стоять трехтысячная толпа разгневанных женщин с гнилыми помидорами. А будут, как и каждый день, стоять опереточного вида путаны под бдительным присмотром сутенеров на хороших машинах и дружественной милиции. И когда-то независимым средствам массовой информации освещать тут было решительно нечего – ничего нового, все и так все знают. Проехали…

Но вот уж и путан распугали, и думских заседаний не транслируют, и парковки стали в Москве платными, а в районной поликлинике запись, простите, онлайн… Как в одной авторской песне сказано, «Кому бутик открыть, кому окоп отрыть… А с Тверской страна не видна. А кто плохо жил, будет плохо жить. Это все они – времена».

С окопами, к сожалению, опять получается лучше, чем со многим другим.

Виноватых, по обыкновению, нашли, и не раз. Окаянная гражданская война никак не упокоится, в «холодной» версии пронизывает быт, работу, общение в Сети – и то и дело грозит разгореться по-настоящему, а где-то уже и полыхнуло: жестокие уроки «века-волкодава» оказались не впрок.

Зато кругом порталы, соцсети, форумы и прочая виртуальная «служба одного окна», где каждый пользователь может высказать свое никому не нужное мнение, которое ему то ли припомнят еще, то ли нет – и кто именно, тоже неясно. Где-то у зоркой Евгении Пищиковой сказано, что лютая нужда в довольстве собой и в том, чтобы все уложилось в понятную и стройную систему, сегодня выражается в массовой любви к кроссвордам – как и к сериалам, к спортивным трансляциям и раскраскам для взрослых, добавлю я от себя. В понятную и стройную систему все равно ничего не укладывается, но, как говаривала покойная бабушка: «Так еще не было, чтоб никак не было – как-нибудь, да будет».

…Обе мои бабки были 1905 года рождения, то есть пережили они в этой жизни много такого, что нам и представить-то невозможно. Но дожили до глубокой старости и успели прокомментировать тревожные настроения и фантомы девяностых. Покуривая «Пегас», одна из них морщила нос у телевизора: «Ну что мне этот молодой человек рассказывает: голод, разруха, гражданская война… Как будто он их видел! Он бы лучше у меня спросил! Да, кстати, я тебе рассказывала, как готовить мороженую картошку? Есть один секрет…»

Другая, воевавшая на Калининском фронте и долгое время числившаяся без вести пропавшей, навсегда искалеченная неизвестно с какой стороны прилетевшим снарядом, с удовольствием пробовала какие-то ерундовые печенюшки из немецкой гуманитарной помощи, а на мой вопрос о ее чувствах по поводу гримас мировой истории отвечала философски: «Деточка, это было так давно, ну что теперь считаться, немцы или кто! А печеньки вкусные, вот мы с тобой и почаевничаем, как барыни. Никогда не знаешь, как дальше жизнь сложится».

Иногда я представляю себе их комментарии по поводу нынешних наших обстоятельств – и мне легче. Они ведь видели много горя и зла, а смотрели на людей с жалостью, любопытством и, как ни странно, с улыбкой… Что дает такую силу, для меня по-прежнему загадка.

А страна все воюет – с применением высоких технологий или по-простому, мордобоем да матюками, – бесконечно выясняя, кто кого, – то есть в новых экономических условиях мужественно распевает все те же «старые песни о главном»: власть, статус, принуждение. И то, что вместо «броня крепка и танки наши быстры» звучит блатной шансон или рэп, отражает лишь изменившийся характер боевых действий.

И в регулярной армии, и в криминальной разборке место женщины определено, и перспективы у этого «места», прямо скажем, незавидные: «у войны неженское лицо». Но чего еще можно ожидать от общества, десятилетиями работавшего на войну и покорение – ах, какой глагол! – то целины, то космоса? Удивительно ли, что все женское «по умолчанию» понимается как второсортное, неважное, не стоящее серьезного внимания? Расскажу всего один из коллекции профессиональных сюжетов новейших времен – тоже уже ставших историей. Пока недавней.

…Знакомьтесь: Геннадий, один из пяти мужчин, участников большой учебной группы в большом городе N. Гена из бывших военных, потом получил педагогическое образование и работает «заместителем директора по воспитательной части» – или как это сейчас называется – в элитарной школе. Неистощим на выдумки: какие-то клубы, соревнования, перформансы и их проекты из него просто сыплются. Успешен: уважают подростки, ласкает начальство, любят женщины, полгорода просит о частной консультации. Кажется, даже победил в своем регионе в конкурсе «Учитель года». Что называется, интересный мужчина: чеканный профиль, косая сажень, ослепительная улыбка, великолепная пластика, может и «техно» станцевать, и боевым приемом срубить. Карьера на взлете. Вполне незаурядный путь, хорошая реализация своих данных, популярность.

– Что гложет, Гена?

– Я в принципе доволен жизнью, своим выбором. Мне нравится работать с этими ребятами, видеть результат. У меня есть будущее – кое-какие предложения все время поступают, причем ставки растут. Но! Вот какое «но»… Единственные люди, от которых я не получаю и, наверное, никогда не получу той оценки, что мне, честно, очень хочется, – это ребята, знакомые еще с военного училища. Уходили из армии почти одновременно. Кто куда – большинство в бизнес. И вот они… не знаю, как сказать, чувствую только… не уважают. Нет, они звонят, когда надо детей пристроить или, там, вразумить… Но один прямо сказал: чем ты, мужик, занимаешься? Смотри, говорит, наши все – серьезные люди, ты один не при делах…

– Гена, покажи нам этого друга – стань им и скажи все, что считаешь нужным, от первого лица.

Он пересаживается на другой стул, обращается к своему месту, как если бы остался там:

– Ну, че ты, правда, в этой школе забыл? Это что, дело для настоящего мужика? У тебя же башка варит, внешность представительская, языки… Нет, ну я, конечно, понима-аю, мамы всякие нужны, мамы всякие важны… Но ты не прав.

И снова обмен ролями, и Гена отвечает другу юности Жоре… Правильными словами отвечает, но все равно страшно собой недоволен. Потому что оправдывается, потому что получил упрек в недостатке мужественности, а как на него ответишь? Автомат Калашникова из-под стола покажешь?

Наша дальнейшая работа с Геной – это тоже другая история. И спасибо ему за пронзительную честность его обиды – девять из десяти молодых людей с похожим «раскладом» ни за что бы в ней не признались. А чувство, допущенное в сознание, – это уже шанс его прожить и перерасти. Так, по крайней мере, считают психологи и психотерапевты.

Очень хочется надеяться, что у Гены и сегодня все по-своему хорошо, а седые виски лишь добавили импозантности. А также на то, что он не вляпался в какую-нибудь местную политическую свару, не запил, не впал в отчаяние при виде современного состояния школьного образования, занят чем-то, что любит и умеет, что бы это ни было…

Вернемся к психологическим группам. Все, что «про семью», «для души» и в той или иной степени имеет отношение к психологии, квалифицируется в воинственном патриархальном сознании как женское, то есть вторичное, необязательное и в лучшем случае пригодное для домашнего употребления. Так что студенты факультетов психологического консультирования и психотерапии – это, в основном, на самом деле студентки. Покупатели книг по популярной и даже узкопрофессиональной психологии – это на самом деле покупательницы. Клиенты психотерапевтов (обоего пола) – в большинстве своем клиентки.

Что видится обществу в этом роде занятий такого, что он воспринимается как «женский»? Вообще-то, сконструировать и провести исследование было бы достаточно несложно, да и результаты его предсказуемы, об этом я уже писала в другой своей книжке^[8]. «Помогающие профессии» оказались бы в приличной, но не обладающей властью и влиянием «компании» вместе с педагогикой, большей частью здравоохранения, ландшафтным дизайном и библиотечным делом. Там, где профессиональная деятельность касается сохранения, помощи, поддержки и развития, никто вслух не скажет, что это, мол, пустяки, – но обойдутся с этим именно так. «Настоящее дело», «гудя клаксонами и сверкая лакированными крыльями», промчится мимо – туда, где можно «порешать вопросы» о слиянии и поглощении, спецоперациях или по меньшей мере чемпионате по футболу. Туда, где главное – «кто кого».

«Женский вопрос», как его когда-то называли, не возникает и не может достойно обсуждаться сам по себе, он только часть огромной и болезненной темы возможного – или уже не случившегося – диалога с «другим». Надежда на этот диалог умирает последней, но пока эксперты рассуждают о том, что «пациент скорее жив, чем мертв», проходит время нашей единственной жизни. Тратить ли его на борьбу, стремление объясниться, ожидание признания или ограничиться сколь угодно несовершенной практикой самоопределения – вот в чем вопрос. А наши группы – один из возможных ответов.