Эта условность метода не только не мешает почувствовать поддержку, но, напротив, словно бы напоминает нам: главное внутри, мы работаем не с внешними фигурами и событиями, мы лишь на время их «овнешняем», чтобы трансформировать переживание, ощущение. Вообще сама структура техник – того же обмена ролями – содержит в себе дополнительные «сообщения», имеет смысл. Выбирая на роль какой-нибудь легендарной прабабки другую участницу группы – молодую или нет, похожую на прабабушку внешне или не очень, – протагонист словно бы признает: мое представление об этой женщине, мои чувства, связанные с ней, реальны и важны. Настолько, что я могу испытывать их даже в игровой ситуации: это моя психодраматическая правда – а значит, мы работаем не с «тем» человеком (что невозможно), а с моими чувствами. И если в ходе работы они меняются – для меня меняется очень многое.
Виньетки – «встречи» – учат не только техническим аспектам работы, но и крайне важной для этого жанра психодрамы глубокой идентификации с персонажами – и выходу из этой глубокой идентификации, разделению «своего» и «не своего». У каждого в роду были свои святые и злодеи, жертвы и люди, умевшие себя защитить, сумасшедшие и герои, красавицы и чудовища, невинно убиенные и борцы. Семейный миф – он на то и миф (особенно если располагается в единой, фрагментами известной всем нам истории), что в каждой работе на тему предков другие участники группы видят очень много своего, едва ли не больше, чем при обычной психодраматической работе. Мифологический материал имеет это свойство сильного притяжения, крайне богатой, мощной энергетики: игнорировать ее невозможно, но можно приручить и рассмотреть персонаж в деталях, отследить и осознать собственные чувства, выразить их в самой работе или в шеринге.
Шеринг дает возможность не только выразить протагонисту поддержку, сопереживание – это еще и его возвращение в группу, в реальность. При работе с семейной историей имеет смысл говорить о чувствах, возникших по ходу работы протагониста, особенно точно, потому что, как сказал один из участников, «мы потревожили столь серьезные энергии, что теперь должны быть невероятно внимательны к тому гулу, который чувствовали у себя под ногами и у себя в крови». Во время шеринга мы как раз и внимаем этому гулу, прежде чем начнется работа с полным «семейным древом». Когда она начинается, почти вся. группа оказывается в пространстве действия – «семейное древо» большое, ролей хватает всем участникам группы, а иногда даже участников оказывается недостаточно, и тогда мы ставим пустые стулья.
По ходу работы с «семейным древом» – она многоступенчатая и часто далеко отходит от первоначального запроса – обнаруживаются какие-то новые обстоятельства, вспоминаются, переигрываются и разрешаются какие-то отношения, которые в реальности не могли быть разрешены. Например, мать не похоронила бабушку «как следует» по очень важным и существенным причинам, но ее чувство вины, разговоры об этой вине, разумеется, оказали влияние на жизнь протагонистки – и конечно же это может быть «переиграно» в психодраме. А был еще и брат матери, и без вести пропавший на фронте муж бабушки, и две ее сестры, к которым она относилась по-разному и потому к одной ездила, а к другой – нет, и на похороны тоже не поехала… Тема «последнего поклона» в этом роду привязана не к одному факту, не к одним отношениям – и у каждого члена семьи были свои причины и для поступков, и для чувств, и для суждений. Вот когда протагонистка побывает во всех этих ролях, договорит недосказанное, – словно часть непонятной тяжести уходит туда, где эта тяжесть и зародилась, где ей и надо бы упокоиться…
Вся эта длительная, трудная, эмоционально крайне заряженная работа, когда мы имеем дело с «полным древом», часто завершается интеграцией всех сообщений предков, персонажей. Они могут говорить о себе: «Я, Кузьма, построил кузницу на высоком берегу, огонь любил, красивые решетки ковал, а ты – мой праправнук». А могут быть и прямые сообщения протагонисту: «Живи долго, тебе не обязательно умирать в том возрасте, когда умер я». Это могут быть исцеляющие, корректирующие сообщения, благословения, прощения, пожелания, разрешения и многое другое. Иногда отдельные тематические блоки в качестве промежуточного интегрирующего завершения оформляются как серия фотографий из семейного альбома – тех, каких на самом деле нет, но могли бы быть. Вот недавний пример.
Семью разметала война, дед на фронте встретил другую женщину, гордая бабушка его отпустила. («Там ребенок маленький, а мы уже без тебя пять лет жили и дальше проживем».) Безвозвратно изменилась жизнь самой бабушки, ее Дочери и протагонистки – внучки, никогда не видевшей деда. Тяжелая сцена выяснения отношений с дедом и бабушкой заканчивается прощением – что-то хочется взять на память о них, об их короткой любви. Для этой семьи «хорошая», довоенная, жизнь – это парк «Сокольники». Там счастливо и долго жили прадед с прабабкой, там эта самая прабабушка по секрету от партийного зятя-военного сбегала в храм и крестила маму, там «малая родина». И мы делаем крошечную вставную сценку: старая фотография. Бравый дед-курсант, кудрявая молодая бабушка в креп-жоржете, маленькая дочка с бантами и мороженым. Конечно, в Сокольниках. Конечно, вдалеке стучит волейбольный мяч, и патефон играет «Рио-Риту», – группе ничего не стоит создать этот звуковой фон. И все мы знаем, что уже заключен пакт Молотова-Риббентропа и что «двадцать второго июня, ровно в четыре часа…». Знаем, но тем не менее: «Я не думала раньше, как вы оба для меня важны. Спасибо вам просто за то, что вы были, оба. Вы мои бабушка и дедушка, а я ваша внучка, и я вас люблю. Ой, какие вы молоденькие сейчас, моложе меня…»
Одним из приемов завершения работы с полным «семейным древом» – даже когда и протагонисты, и вспомогательные лица уже знакомы с ним, он все равно эмоционально довольно сильно воздействует, – является хор. Техника хора описана Морено, но в семейном древе хор приобретает некоторый дополнительный и важный смысл. Иногда директор просит протагониста, находящегося уже на своем настоящем по отношению к «древу» месте, практически уже завершившего свое путешествие к корням, повернуться спиной к выстроенному в пространстве действия семейному древу и послушать, как оно шелестит. Это означает, что все, кто есть «там», все предки – важные и неважные, позитивные и не очень, живые и мертвые – вполголоса произносят те сообщения, которые были в момент работы даны им протагонистом. Они говорят все одновременно. Слух протагониста выхватывает то одну пару слов, то другую; с края, где материнская ветвь, с края, где отцовская: от близких по времени – мама, бабушка, папа – и от дальних по времени. Все это слышится одновременно, и ощущение многолюдства, полноты, мощи семейного древа при этом очень сильное. Мы находимся на границе межу действием и шерингом, на границе внутренней и внешней реальности, мы готовы дать «свитку» вновь быть свернутым, – на этот момент завершить гештальт. Часто именно в этот момент я спрашиваю у протагониста, можем ли мы закончить. Это сильное ресурсное переживание, на котором как раз такую тяжелую работу хорошо заканчивать.
Для качественного шеринга важно отвести достаточно времени: в силу множественности связей и идентификаций вспомогательных лиц они бывают сильно вовлечены в действие; даже первый круг – шеринг из ролей – обычно бывает долгим и подробным. Особое внимание мы обращаем на снятие ролей (деролинг). Позже, когда роли сняты, сильный эмоциональный отклик также обычно бывает не на одно событие или ситуацию – и представляется важным, что зачастую это разные чувства и воспоминания одного и того же участника группы. В этом разнообразии собственных эмоциональных «участий» в работе протагониста видится глубокий смысл: жизнь рода не сводится к тезисам и плакатным фигурам, есть место и время для похорон и крестин, праздников и будней – и для всего спектра отношений и чувств. Как правило, когда происходит шеринг в такой работе, один и тот же человек говорит не один или два раза, а три-четыре. Крайне важно, чтобы на эмоциональном уровне эта работа была завершена, только тогда будет реализован терапевтический потенциал «психодрамы древа» для других участников группы, а не только для протагониста.
Результаты психодраматической работы с семейной историей так же разнообразны, как и показания к ней, – разумеется, не обо всех «результатах» возможно узнать, и никто не может поручиться за то, что произошло только это, только благодаря работе в группе и тем более – вследствие одной психодрамы. Правильнее было бы сказать, что в какой-то момент участники считают, что это так – по их версии, результаты порой оказываются таковы…
Разрешение реального конфликта с взрослым сыном (запрос на психодраматическое исследование: «Почему в нашем роду отторгают, как бы изгоняют мужчин?»). Интеграция, воссоединение двух ветвей – отцовской и материнской, – расколотых разводом родителей (запрос: «Хочу понять, кто же я на самом деле, чья я?»). Преодоление чрезмерной зависимости от рода и его истории («Они словно ждут от меня чего-то, требуют, – а у меня только одна жизнь»). Отреагирование глубоко подавленного горя, «транслируемого» в трех поколениях («Хотелось бы как-то преодолеть эту каменную маску, это выражение бесчувствия, которое я вижу вокруг с самого детства»).
И даже – рождение желанного ребенка («У нас в роду женщины объявлялись бесплодными, а потом благополучно рожали. Что-то мне подсказывает, что и со мной то же самое, но пока не получается»). Получилось, и прекрасно.
С методической стороны следует отметить особое значение процесс-анализа в работе с семейной историей. В учебных группах подробный разбор завершенных сессий – дело вполне традиционное. Однако именно в данном жанре психодрамы процесс-анализ приобретает дополнительное значение, поскольку в нем особое внимание уделяется историко-культурному контексту. Порой именно этот контекст позволяет изменить понимание внутрисемейных разрывов, конфликтов, тайн или кажущихся немотивированными поступков предков.
Например, в работе одной протагонистки трагедией, мучающей ее, проклятием рода было убийство четверых детей их родителями: «Какие же мы люди после этого? Ведь и во мне эта кровь, а у меня сын. Может, и я чудовище или он вырастет монстром?» Подробности оказываются не менее ужасными, но именно они выводят событие из разряда бытового преступления в пространство трагедии: Украина, «голодомор», дети отравлены ради избавления от мук неизбежной и страшной смерти, которую язык не повернется назвать «своей».
Центральное место в работе занимает оплакивание, прощание с погибшими детьми: «Я вас поминаю, вы были, покойтесь с миром». Сообщение бабушке, матери убитых детей: «Никогда этого не пойму, простить пока не могу. Но склоняюсь перед твоим страданием». После обмена ролями, в роли бабушки: «Ты не слышала, деточка, как они кричат от голода, и чтоб тебе никогда этого не услышать. Грех на мне, а ты живи. То не кровь у нас дурная, то доля наша проклятая. Спасибо, что помянула деток».
В шеринге по этой работе выражались сильные чувства, связанные с личным опытом или историей семьи. А вот в процесс-анализ вплелись исторические сведения, фрагменты семейных воспоминаний – например, одному участнику группы рассказывал дед, что в страшные годы были старушки, которые такое зелье умели сварить, что человек умирал во сне. И что отчаявшиеся люди обращались к таким старушкам – чаще для детей… Делалась эта работа в одном южнорусском городе, что существенно: и места не такие дальние, и уклад сельской жизни Украины не чужой, и ядовитые травки в полях растут похожие, и кое-какая исследовательская литература в 90-е публиковалась. Группа была, что называется, «в теме» – и не только психологически.
Процесс-анализ часто помогает понять какие-то особенности системы родовых «посланий», которые в самой работе ускользают от внимания. Так, в упомянутом «семейном древе» в следующем поколении у всех женщин наблюдалась отчетливая тенденция «жить ради детей» – на такой женился и единственный выживший сын той самой бабушки, отец протагонистки. И уж кормили этих детей с какой-то даже истовостью, фанатично – что тоже понятно. Спокойное, трезвое отношение к еде начало формироваться только в третьем поколении. Таких деталей вспомнилось и осозналось еще немало, что дополнило уже сделанную работу. Тем временем мы вышли за пределы самого повествования (отчасти и для того, чтобы не лишать экс-протагонистку ее собственной внутренней «доработки», ее 48 часов). Речь зашла о теме еды, питания – как она представлена в семейных традициях тех мест. Мы были поражены тем, как много вспомнилось бытовых привычек, ритуалов и текстов, связанных в культуре с эмоциональным отреагированием последствий голода или страха перед ним.
При подробном рассмотрении «семейного древа» обычно находятся ресурсные области, «зоны исцеления» основных травм, альтернативные сообщения. Семейное предание, акцентирующее лишь трагические события, – это всегда несколько однобокая версия, но для появления более объемного и сложного взгляда на многопоколенную историю как раз и нужно, чтобы травма была проработана. Тогда вспоминаются и другие сюжеты, другие фигуры; даже страшное уже может быть понято как-то иначе. Вот это «расширение» взгляда на свой род, следующее за фокусировкой на проблемных «узлах» событий и отношений – один из заметных эффектов работы с «семейным древом». Процесс-анализ, который обычно проводится на другой день, завершает то, что инициировано в разогреве, прорабатывается в действии и начинает интегрироваться в шеринге.
И в который раз замираешь в изумлении от суровой красоты этих самых семейных преданий и от того, как в психодраме они отливаются в образы, действие, слова. «Ничто ни на чем не кончается здесь, поколение – мельчайший срок. С каждой позы сдувает спесь времени ветерок…»
На одной из недавних групп немолодая дама, химик по профессии, работала со своей склонностью к излишней мобилизации по любому, даже не очень того заслуживающему, поводу. Без всяких объяснений сказала, что ей надо «встретиться» с бабушкой, которая сберегла отца, тогда маленького мальчика, в блокаду. Подробности отрывочны, ужасны и всем нам так или иначе знакомы – не лично, конечно, но все же знакомы. Дача в Комарове, самолеты с черными крестами, зима, те самые страшные саночки с завернутыми в занавески и одеяла покойниками… В этом рассказе была еще и лошадиная шкура, добытая бабушкой-общественницей по какому-то невероятному блату, – промороженную шкуру они и ели, отрезая от нее по кусочку, варили долго-долго и ели, и оба выжили. И что сказала внучке эта сухая, резкая и, понятно, давно ушедшая бабка? А вот: «У тебя умения мобилизоваться на троих. Если, не дай бог, надо будет, – мы вас всему научили. А пока не бомбят, я тебе командую: отбой!»
И в самом деле, разве не научили? Больше, чем мы себе представляем, – и не все в этой «науке» стоит тащить на себе без осмысления. Но чтобы осмыслить, надо, бывает, хоть иногда вспомнить и оживить детали, назвать имена. И оказывается, что не одни только травмы и неоплаканное страдание «нас всему научили». Были и таланты, и чудесные спасения, и любовь, и соленые шутки, и тайные молитвы, и верность семейной традиции хоть в чем-то – не всегда могло получиться в большом и важном, но хоть в чем-то…
В заключение к своей последней книге «Советские люди. Сцены из истории» социолог Н. Н. Козлова пишет: «Тревоги порождаются и плюрализацией жизненных миров. Жизнь становится мобильной, постоянно меняющейся. Индивидуальная биография начинает ощущаться как последовательность движения по разным мирам, ни один из которых не воспринимается как «дом»[19]. «Бездомность», по мысли П. Бергера, – ключевая метафора современности. Она же – метафора советской жизни». Как говорят наши клиенты, – «отзывается».
И тогда работа с многопоколенной семейной историей становится чем-то иным, это уже не только затейливая и специфическая, «на любителя», психотерапия. Это своего рода дорога домой, только не во внешнем мире, а во внутреннем. Тогда «разворачивание свитка» позволяет почувствовать: что бы ни случилось, есть некая основа самосознания, связь с «семейным древом», и ты не один в этом мире. Они жили, страдали, любили, надеялись – порой в немыслимо трудных или трагических обстоятельствах, но в результате мы пришли в этот мир, и «наши мертвые нас не оставят в беде». Они гораздо ближе и важнее, чем это может казаться. И мы знаем и помним гораздо больше, чем сами думаем. И возможно, откровенно субъективный характер этого знания – его плюс, а не минус (хотя бы уже потому, что ни за что другое себя не выдает).
Во времена перемен, когда множество людей переживают последствия культурной травмы, работа с семейной историей словно запрашивается самой жизнью: на мой взгляд, это одна из форм культурной терапии. Каждый из нас носит в себе историю семьи, с которой связаны многие явления, обычно не рассматриваемые под этим углом зрения. Легкость возникновения катастрофических прогнозов и разнообразных страхов, склонность к насилию и попаданию в роль жертвы, дисфункциональные семейные паттерны, аутодеструктивное поведение – это и многое другое явно выходит за рамки индивидуального психотерапевтического запроса.
Работа с семейной историей могла бы послужить посильным вкладом профессионалов в решение такого рода проблем – и, если угодно, поклоном нашим предкам, пережившим так много.
О проекте
О подписке