Этот невообразимый для жизни и идеальный для сцены материал Маяковский принес маме и сестрам. Скорее всего, он предвидел возражения, но и явиться вечером без футуристического костюма никак не мог. Маму пришлось упрашивать[7]. «Утром принес Володя бумазею[8]. Я очень удивилась ее цвету, спросила, для чего она, и отказалась было шить. Но Володя настаивал: “Мама, я все равно сошью эту блузу. Она мне нужна для сегодняшнего выступления. Если вы не сошьете, то я отдам портному. Но у меня нет денег, и я должен искать и деньги, и портного. Я ведь не могу пойти в своей черной блузе! Меня швейцары не пропустят. А этой кофтой заинтересуются, опешат и пропустят. Мне обязательно нужно выступить сегодня…”»{15} – так старшая сестра Людмила[9] вспоминала рассказ матери. Людмила записала и собственные впечатления от легендарного наряда брата: «Я вошла в комнату и вижу: мама у туалетного столика примеряет Володе кофту из бумазеи с широкими полосами желтого и черного цвета. Я собиралась рассердиться на Володю за эту очередную выдумку, но, увидев, как идет к нему кофта, оттеняя красивое смуглое лицо, как горят смелым блеском его глаза, как горда и решительна в наступательном движении его высокая и складная молодая фигура, я спасовала…»
«Я в этой кофте похож на зебру», – глядя на себя в зеркало, самокритично заявил Маяковский. Футурист Алексей Крученых создает более комплиментарный для поэта образ – образ бойца в Древнем Риме: «Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-желтой кофте с широкими черными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздраженного гладиатора»{16}.
Расчет оправдался – кофту заметили. «Маяковского-поэта тогда никто решительно не знал. Просто появилась в Москве желтая (полосатая: желтое и коричневое или черное в полоску) кофта на очень высоком, плотном, плечистом, но худом молодом человеке (теперь бы сказали: парне) в очень плохих штиблетах на очень длинных ногах. Кофта эта замелькала, замозолила глаза там и тут – не на “Шаляпине”, конечно, не в абонементах Художественного театра, не в филармонических собраниях: туда бы “кофту” не пустили! – а на литературных заседаниях, собраниях, в маленьких ресторанчиках, на левых вернисажах и т. п. Но Москва видывала всяких чудаков и равнодушна была ко всяким чудачествам… Широкое лицо его было худо; черные брюки при ближайшем рассмотрении оказались в пятнах и подтеках, штиблеты упорно требовали “каши”… И у меня тогда же сложилось впечатление, что и “желтая кофта” – только псевдоним отсутствия сюртука, будь сюртук, пожалуй, не было бы и желтой кофты…» – вспоминал Сергей Дурылин{17}.
Лоскут ткани, из которой была сшита желтая кофта, 1910-е
Кто знает, если бы не бедность (не только сюртука, но и пиджака у Маяковского в начале карьеры не было), не видать нам одного из самых смелых стилистических решений в русской поэзии. Кофта действительно производила «впечатление неотразимое», как отметит поэт. Настолько, что ее запретила полиция. Корней Чуковский вспоминал, что у входа в Политехнический музей «стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нем был пиджак». Тем не менее Маяковский не сдался без боя и взял автора «Мухи-цокотухи» (и биографии Некрасова, и огромного количества статей о поэтах Серебряного века) к себе в союзники. Чуковский пишет: «Кофта, завернутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал ее Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в нее». Дело в том, что желтый был в 1913-м остромодным цветом, но исключительно для дамских туалетов. К тому же поэтов привыкли видеть на публичных выступлениях в сюртуках и фраках, преимущественно темных оттенков, поскольку правила приличия требовали появляться на публике в неяркой одежде.
Шемшурин, Давид Бурлюк, Маяковский. Москва, 1914
В своем эссе «О разных Маяковских» поэт писал: «Я – нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.
Я – циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в десертную тарелку»{18}.
Полосатая блуза стала той самой пощечиной общественному вкусу, лучшей рекламой футуристического творчества и его визитной карточкой. Кстати, визитка самого Маяковского тоже была желтого цвета и гораздо больше по размеру, чем принято. На фото, где Маяковский с ней позирует, нельзя не отметить пышный галстук-бант с вызывающе ярким принтом.
Конечно, газеты наперебой высмеивали внешний вид поэта, но были и те, кто проникся новым искусством: «Как бы там ни было, но интерес к футуристам огромнейший, публика идет не только из-за скандала, публика изголодалась, публика ждет новизны… Костюм этот (желтая кофта) положительно элегантен, гораздо лучше подлого пиджака. И плохо делают футуристы, что не ходят в нем постоянно – это был бы символ их группы»{19}, – писал критик Евдокимов. И очень скоро желтые нашивки появляются на пиджаке Каменского, он же издает сборник с провокационным названием «Танго с коровами» на обоях желтого цвета. В своих воспоминаниях Каменский приводит диалог Маяковского с публикой:
Будучи на гастролях в Перми в 1928 году, Маяковский ответил более развернуто. Пермский краевед С. Баев вспоминал: «Я не был специалистом в ней (в поэзии), но долго стоял с поднятой рукой и, когда Маяковский указал пальцем в мою сторону, спросил, почему он носит желтый джемпер, а футуристов называют желтоблузниками, и зачем у него в нагрудном кармане цветная деревянная ложка. Он улыбнулся, наверное, моей наивности, сделал шаг вперед, повторил для всех вопрос (в зале было шумно) и ответил примерно так: “Желтый цвет – это цвет яркого солнца и золота. Солнце дает жизнь, и надо жить с ним в обнимку. Золото – богатство нашей поэзии. Ложка – символ народности, здесь мы черпаем пищу для нашей поэзии”»{21}.
Писатель Леонид Андреев, которого футуристы призывали «сбросить с парохода современности», отмечал: «В России уже многие, несомненно, верят в футуризм, хотя никто не знает, в чем он заключается: пока что верят в желтую блузу Бурлюка…» Возможно, Андреев перепутал Бурлюка с Маяковским, но в главном оказался прав: костюм стал полноправным участником освистанных, но столь желанных выступлений и перформансов футуристов. Не случайно Маяковский посвящает своему наряду отдельное стихотворение – «Кофта фата», вышедшее без названия в «Первом журнале русских футуристов» в 1914 году:
Я сошью себе чёрные штаны
из бархата голоса моего.
Жёлтую кофту из трёх аршин заката.
По Невскому мира, по лощёным полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
«Ты зелёные вёсны идёшь насиловать!»
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
Не потому ли, что небо го́лубо,
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
я дарю вам стихи, весёлые, как би-ба-бо[11],
и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие моё мясо, и эта
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта, –
я цветами нашью их мне на кофту фата!
Фотопроба к кинофильму «Барышня и хулиган». Москва, 1918
Маяковский здесь примеряет на себя роль кутюрье, материалом которому служит собственный голос, закатное небо, улыбки женщин. Умение шить поэтические одежды из чего угодно (латинское слово «текст», textum, переводится как «ткань») становится постоянным приемом его поэтики:
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза…
Тоже из «Трагедии»:
Или в стихотворении «Мы» («Лезем земле под ресницами вылезших пальм…») 1913-го:
Перья линяющих ангелов бросим любимым на шляпы,
будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих
в ширь.
Тот же 1913 год – «Из улицы в улицу»:
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
чёрный чулок.
Или щемящий образ из поэмы «Про это»:
Горизонт распрямился
ровно-ровно.
Тесьма.
Натянут бечёвкой тугой.
Край один –
я в моей комнате,
ты в своей комнате – край другой.
А между –
такая,
какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
деталью искуснейшей выточки
кабель
тонюсенький –
ну, просто нитка!
И всё
вот на этой вот держится ниточке.
Но вернемся к желтой кофте. Эта вещь стала для поэта не только средством привлечения внимания, но и некой маской, специально создаваемым образом, чтобы «лиф души» не расстегнули[13].
Хорошо, когда в жёлтую кофту
душа от осмотров укутана!
Об этой своеобразной «защите в нападении» вспоминала актриса Ия Ильяшенко: «Однажды позвонил мне по телефону и пригласил на поэтический вечер. Я долго не соглашаюсь: “Не хочу, если вы в желтой кофте!” Но он ответил: “Я знаю, как надо заезжать за дамами” – и повесил трубку. Вечером приходит совсем незнакомый – причесанный, в смокинге. Я не смогла скрыть удивления: “Володя, вы ли это?”, выходим на улицу, а у крыльца – рысак под сетью. Потом, уже в зале, мы шли по проходу к своим местам, а публика шептала: “Маяковский с Незнакомкой!” Хорошо помню и прыжок Маяковского на сцену, когда объявили его выступление, и смех в зале… Я его тогда спрашивала: “Почему футуристы себя так ведут? Красками лица разрисовывают, и эта ваша морковка в петлице…” А он отвечал: “Вы думаете, легко читать стихи, когда тебя осмеивают? Так вот, это тренировка”»{22}.
Пройдет время, и ожидаемо Маяковский перерастет желтую кофту. А может быть, она всегда была ему не по размеру, только это не сразу поняли. «Довольно! В прошлом году вам нужна была желтая кофта (именно вам, а не мне), нужна была вспыльчивость, где дребезгами эстрадного графина утверждаешь правоту поэтической мысли… Теперь мы будем ежедневно показывать вам, что под желтыми кофтами гаеров[14] были тела здоровых, нужных вам, как бойцы, силачей», – заявлял поэт в газете «Новь» за 1914 год.
В конце того же года Маяковский едет в Петроград и, чтобы купить билет, решает продать свои вещи старьевщику, в том числе и знаменитую кофту. Наряд этот навсегда останется спутником веселой молодости поэта, броским, смешным и провокационным одеянием, чем-то сродни костюму с новогоднего маскарада. Неслучайно в желтую кофту однажды нарядят елку. Вспоминает Лиля Брик: «Новый, 16-й год мы встретили очень весело ‹…› Из-за тесноты елку повесили под потолок и украсили вырезанными из бумаги желтой кофтой и облаком в штанах. Все были ряженые – Каменский раскрасил себе один ус и нарисовал на щеке птичку, Володя сделал себе рубашку из собственной афиши, я была в белом парике маркизы – словом, никто не был нормальным»{23}.
Фотопроба к кинофильму «Не для денег родившийся». Москва, 1918
Маяковский в фильме «Не для денег родившийся». Москва, 1918
Как видим, не только кофта попала на елку, украшением явились бумажные штаны. Маяковский и другие футуристы использовали и реальные брюки в качестве элемента декора в принадлежавшем им «Кафе поэтов». Вот как вспоминала Валентина Ходасевич день, когда ее пригласили помочь в оформлении заведения перед поэтическим вечером: «В полной растерянности и ужасе я пошла искать ушедшего в черноту Каменского, которого больше знала, чем Маяковского, – он мне казался “проще”. Нашла его в одном из помещений на стремянке под сводом, на который он крепил яркие, вырезанные из бумаги буквы, бусы и куски цветных тряпок; композиция завершалась на стене внизу распластанными старыми брюками. Он сказал мне:
О проекте
О подписке