– В этих местах они не редки, – парень забрал ручную кладь девушки. – Провожу вас немного.

Летта не стала расспрашивать, почему еще утром он не мог ее проводить, а сейчас вдруг захотел. Ее доверие облекло Олафа, словно защитный покров. Полузабытое ощущение, ветхий аромат раннего детства. Тёплый, надёжный, словно прогретый солнцем.

Странная барышня. Хочется оберегать ее, хотя она ни о чем не просила и ничего не делала специально. Напасть какая-то! Юноша пытливо глянул в девичьи глаза. Летта сдержанно ответила на его взгляд, а потом надвинула капюшон на лоб ещё ниже.

Олаф взял ее за руку и повёл, словно маленькую девочку.

Может, виной тому была усталость, но девушка шла, то и дело спотыкаясь о булыжники, которых из-за близости горной гряды становилось все больше. Даже не верилось, что она преодолела довольно долгий путь самостоятельно, ни на кого не полагаясь. А может быть бравада просто уступила место уверенности, что рядом тот, кто поможет и подскажет, на кого можно положиться во всем.

Темнота надвигалась. Гром гремел всё ближе и ближе. Ветер пригибал травы и редкие кустарники, росшие вдоль дороги, почти до земли, а порой скидывал с возвышенностей камни и мелкие булыжники. Дождевые капли становились чаще и крупнее. Юноша чувствовал, что волосы уже потяжелели, напитались влагой, и непослушные пряди прилипают ко лбу.

– Может, остановимся на ночлег? – предложил он. – По темноте опасно передвигаться. Тут неподалеку в скале камнежорки выгрызли пещеру. В ней можно развести огонь, перекусить и дождаться рассвета.

– Как скажете, – ее рука опиралась всё ощутимее.

Путешественница устала, хотя ни единым словом не обмолвилась об этом. Ее усталость пахла травой в конце сезона, прелой, вызревшей и пряной. Юноше нравился этот запах. А еще больше характер Летты Валенса. Окажись на ее месте любая из его прежних знакомых, ни одна бы не упустила случая поныть и пожаловаться на жизнь.

Олаф уверенно свернул с дороги.

– Осторожнее по камням, – предупредил заботливо. – Ещё несколько шагов и будем на месте.

Вход в пещеру был завален сухим валежником. Юноша раскидал ветки, быстро заглянул внутрь – нет ли кого? – пропустил Летту Валенса, а потом нырнул и сам. За спиной тотчас хлынул ливень. Тугие струи били по камням, но намочить путешественников уже не могли. Тонкий ручеек стекал в сторону, под скалу, видимо, прокладывая себе дорогу к какому-нибудь подземному озерцу.

Внутри пещеры было сухо и просторно. Стены скрывались в полумраке, виден был лишь крошечный пятачок с довольно ровным полом и гладким потолком. Высокий Олаф мог спокойно стоять в полный рост, не говоря уже про девушку.

– И это все кто-то прогрыз? – удивленно вспомнила Летта.

– Да, камнежорка.

– Просто удивительно! – она шагнула к стене и ощупала её. – Как отшлифованная. Ни выбоин, ни трещин!

– Камнежорки – большие умелицы, – юноша принялся собирать всё, что могло гореть – для костра.

Девушка же изучала пещеру. Ходила. Ощупывала. Рассматривала. Её любопытство щекотало ноздри Олафа так, что хотелось чихнуть. Когда же Летта обращала внимание на него, он тер нос и смущенно улыбался. Свою врожденную способность Олаф привык скрывать уже давно. Кому понравится, что кто-то, лишь немного принюхавшись, знает всё, что ты чувствуешь в данный момент – и ладно бы только явное, но ведь и тайное, сокровенное? Ему и самому это бы не понравилось. И как поведет себя Летта, если узнает? Пусть лучше думает, что он простыл.

Разгорелся костер, и в пещере сразу стало уютней. Стол заменила каменная плита, накрытая платком. Когда же на импровизированной скатерти появились фрукты, мясо, вода и хлеб, происходящее и вовсе стало походить на пикник. Олаф и Летта смутились: юноша и девушка одни в пещере – да ведь, в конце концов, они же едва знакомы! Вот почему, усевшись лицом к лицу, они избегали смотреть друг на друга прямо и лишь поглядывали временами исподтишка, быстро и, как им казалось, незаметно.

– Скажите, встречающий проводник Олаф, – вдруг медленно произнесла девушка, – вы действительно можете потерять место, отправившись со мной? Или это была просто отговорка?

– Нельзя оставлять станцию без проводника, – честно ответил юноша. – В данный момент там временный работник. Но если меня не будет долго, на моё место назначат другого.

– А вы?

Он пожал плечами:

– Меня никто не будет искать, если я пропаду. В Империи много рабочих рук.

– Значит, утром вы вернётесь на станцию, а я продолжу путь, – заключила Летта без обиняков.

От кристально-ледяных ноток ее упрямства зачесался нос, и тоненько зазвенело в ушах. Олаф усмехнулся:

– Без работы я не останусь, в любом случае. Доедайте, и ляжем спать.

Он прекрасно понимал, что теперь вряд ли сможет оставить девушку. В его душе и без того жило чувство вины. Оно не было связано с Леттой Валенса. Вина была родом из детства и порядком мешала жить. Конечно, ничего объяснять своей спутнице Олаф не хотел: они – просто две птицы, случайно сведенные вместе ветром. Но заверить, что доведёт до Темьгорода, а потом придумает, как и где ему жить дальше – можно.

Едва Олаф открыл рот, как из глубины пещеры раздался мощный рык. Затем второй, ближе. К ним явно приближался дикий зверь: голодный, встревоженный грозой и неумолимый. До этого момента ничто не выдавало присутствия: ни обглоданные кости, ни следы лап. Хищник или отсиживался вдалеке, а теперь решил проверить, кто пожаловал в его жилище, или, скрываясь от непогоды, проник в пещеру через другой вход и теперь отстаивал своё право здесь находиться перед слабыми людишками.

Зловоние уже заполнило все вокруг, и сердце бешено заколотилось. Мышцы напряглись. В ожидании схватки в голове пронеслось: раззявленная клыкастая пасть с вываленным языком, хлещущая из ран кровь, сумасшедший взгляд, застывшие навек глаза. Олафу уже доводилось встречаться с хищниками. Не на охоте – на дорогах Империи. Несколько шрамов, скрытых под одеждой, в сырую погоду тянущей болью напоминали об этих опасных встречах.

– Отойдите к стене, – негромко скомандовал Олаф. – И постарайтесь не встречаться с хищником взглядом.

– Кто это? – Летта осталась на удивление спокойной, и внешне, и внутренне, лишь прижалась спиной к камням и широко раскрыла глаза.

– Думаю, недоед, – Олаф подбросил в костер хвороста и достал из ножен длинный обоюдоострый кинжал. – Они водятся в этих краях. Обычно в лесу, но этот, видимо, облюбовал пещеру.

Юноша оказался прав. Огромный зверь выскочил из глубин и замер, слегка наклонившись вперёд. Мощная его голова, казалось, подпирала потолок пещеры. Подслеповато щурясь, глухо зарычал, напуганный летящими во все стороны искрами. Гора мускулов и злости, довольно уверенно стоящая на задних лапах. Шерсть его лоснилась, каждый из двенадцати когтей на передних лапах превосходил длиной кинжал Олафа. Глаза хищника слезились от дыма, ноздри раздувались, из разверстой пасти капала зловонная пенистая слюна. Недоед глухо зарычал, чувствуя добычу.

– Помните про взгляд, – повторил Олаф и поудобнее перехватил рукоять.

Зверь подступил чуть ближе. Он был молод, силен и голоден. Люди не казались ему достойными соперниками. Опасался недоед лишь огня.

Юноша прикинул расстояние до чудовища. Пробить толстую шкуру на таком расстоянии кинжалом невозможно, но и подпускать хищника к себе не стоит. Тут бы не помешало копье, самострел, или лук со стрелами. Но их не было.

Волнение, страх, готовность к бою – Олафа настолько захватили собственные чувства, что эмоции девушки он ощущать перестал. Ведь она, наверное, должна бояться? Дрожать и надеяться на милость богини? Юноша мысленно взмолился Жизнеродящей, замахнулся и…

Услышал тонкое пение. Разумеется, пела Летта Валенса. Старательно выводя высокие звуки и меньше сосредотачиваясь на низких, позволяя им просто упасть, сорваться, перейти на глубокий шёпот.

Мелодия ласкала слух. В ней слышались перелив ручья в жаркий день, пение птиц, легкий ветерок, шелестящий листьями где-то в вышине. Слов Олаф не понимал: это был не общеимперский, а совершенно незнакомый язык – но, как ни странно, смысл песни он понимал ясно. Это была колыбельная – не та, под которую укладывают спать младенцев, а иная, более глубинная что ли? Колыбельная из древних времён.

Недоед, видимо, полностью попал под воздействие песни. Сначала сел, привалившись спиной к стене, как человек после трудного дня, потом лег, по-собачьи положив голову на передние лапы, затем прикрыл глаза и захрапел.

– Спит? – Олаф не верил своим глазам.

Так не бывает. Разъяренный близостью жертвы, хищник не укладывается подле нее вздремнуть. Должно быть, все это – предсмертный бред, агония, играющая шутки с рассудком. Должно быть, зверь все-таки достал, располосовал острыми когтями живот и выпустил внутренности.

Летта не ответила. Лёгким видением метнулась от стены и подошла к недоеду. Присела, запустила руки в густую шерсть, как будто перед ней лежал домашний питомец. Потом и вовсе улеглась на зверя, крепко прижалась всем телом, обхватила шею и зашептала свою странную колыбельную прямо в мохнатое ухо.

Время словно остановилось. Нет, юноше даже не пришло в голову, что Летта душит чудовище, у нее бы просто не хватило на это сил. Тем более, она обнимала хищника нежно, почти невесомо. Пока вдруг не оборвала мотив на звенящей ноте и, соскользнув с его спины, не отползла в сторону.

– Он заснул? – боясь признать очевидное, переспросил Олаф.

Случилось что-то непостижимое: девушка не испугалась огромного разъярённого зверя и усмирила его, спев одну из самых прекрасных песен, что проводник когда-либо слышал.

– Теперь навечно, – еле слышно подтвердила опасения юноши Летта.

Она едва дышала от усталости. Грудь тяжело вздымалась и опадала. Прикрытые глаза чётко очертила синева. Кожа по цвету не отличалась от землистых стен пещеры. Казалось, девушка сама вылеплена из мертвого камня, и все её движения – только морок в неясном свете затухающего костра. В воздухе разливалась едко-кислая слабость, как после длительной болезни, когда человек только-только вынырнул из омута смерти, и жизнь лишь чудом теплится в его изнеможенном теле.

Среди разбросанных вещей Олаф нашел флягу с водой и протянул Летте. Она благодарно кивнула и сделала несколько жадных глотков. Скоро дыхание девушки стало глубже. Синева под глазами – мягче. Летта даже смогла сесть, оперевшись о стену, хотя сил промокнуть каплю воды, стекающей по подбородку – по-прежнему не было. Запах усталости потихоньку растаял..

Заметив, что Летта пришла в себя, Олаф решился спросить:

– И что вы пели?

Она призналась нехотя:

– Одну из песен Мракнесущего.

– Это могло случиться… – молодой человек мотнул головой в сторону безжизненного тела, – …и со мной?

– Под эту – нет, – Летта посмотрела на проводника и улыбнулась кончиками губ. – Но у Мракнесущего много песен, для каждого, кто вышел из чрева Жизнеродящей.

Холодок пробежал по хребту, когда Олаф ощутил прикосновение к Тайне. Он знал немало, но о песнях Мракнесущего слышал впервые. Едва ли для них существуют ноты, и с театральных подмостков этих строф уж точно не поют. Это не творчество, а оружие. Тайное знание, тщательно скрываемое Имперским Советом. Или от него.

И сразу же нахлынуло воспоминание.

Площадь, толпа, помост, глашатай, свиток с приговором – «…за неискоренимую приверженность религии, идущей вразрез с устоями Великой Империи, за отказ добровольно сотрудничать с Имперским Советом… по приговору верховного суда…».

И осуждённая – невероятно красивая женщина с кротким мягким взглядом. У неё вырвали язык и оставили захлёбываться кровью.

Олаф вскочил, прошёлся взад-вперёд. Срочное путешествие в Темьгород. Тщательно замалчиваемая причина. Поручение Имперского Совета или бегство от него же. В любом случае, кажется, проводник вляпался во что-то нехорошее.

Он опустился перед девушкой на одно колено и склонил голову, как перед знатной особой, не узнанной по невежеству. Спросил, не поднимая глаз:

– Госпожа Летта Валенса, вы имеете какое-то отношение к Храму и темным жрицам? Или вы следуете в Темьгород по поручению Имперского Совета?

– С чего вы… – но девушка оборвала фразу.

Чувства ее заиграли разными оттенками. Там струилась солоноватая непреклонность, змеилась жженым сахаром опаска, кололась морозом обида, обжигала пряная гордость, холодила мятная рассудочность, оттеняла терпкая независимость. Несколько тягучих мгновений Летта молчала, подбородок ее вздернулся, губы сомкнулись суровой линией. Одновременно в ней воплотились и подсудимая, и судья. Потом она вздохнула и провела руками по лицу, словно избавляясь от надоевшей вуали. Запахи развеялись, спрятались в поры, словно змея под дудочку умелого заклинателя. И непонятно было, чего ждать: гнева или милости.

Тем неожиданней прозвучал тихий, смиренный голос:

– Как видите, я вполне могу справиться с опасными врагами сама и в вашей помощи не нуждаюсь. Вы можете вернуться на станцию и продолжить свою работу. Считайте, что путешественница к компании ветряных перевозок претензий не имеет.

Он медленно покачал головой, переводя взгляд с серого каменного пола пещеры на Летту. Беззащитную и ранимую. Владеющую совершенным оружием, но обиженную его предположениями. Чёрная жрица не стала бы обижаться. Прислужница Имперского Совета не отпустила бы так просто. Стало легче.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– На какой из двух?

– На оба.

– Это что-то изменит?

– Ничего. Я провожу вас в любом случае.

Летта внимательно посмотрела на него. Юноша не отвёл взгляд.

– Я не имею никакого отношения к жрицам Храма, – произнесла сдержанно, но проводник слышал по запаху, что девушка чего-то не договаривает. – И к Имперскому Совету тоже. Не больше, чем вы или другой житель Империи.

– Вы обиделись.

– Почему же? – девушка насторожилась, видимо, не понимая, чем могла себя выдать. – Ваши выводы вполне закономерны. Но скоропалительны. Не стоит бояться или осуждать тех, кто знает песни Мракнесущего.

– Я и не собирался, – юноша передернул плечами, затёкшими от напряжения. – И про песни Мракнесущего слышу впервые. Просто путешествие в компании чёрной жрицы обычно заканчивается смертью её спутников, а Имперский Совет не любит, когда кто-то путается у него под ногами. Хотелось определиться.

– Определились?

Олаф вздохнул, поднялся с колен, подобрал нож и принялся свежевать ещё тёплую тушу недоеда. За тёмную лоснящуюся шкуру можно будет выручить не один десяток сигментов. А зубы зверя ценятся у имперских знахарей, как средство от многих болезней, и стоят ещё дороже. Жаль будет, если всё это пропадёт. Тёмный Храм и Имперский Совет – организации богатые. А вот Летта Валенса с её опасной силой – не очень. И хорошо, если никто из адептов про эту силу не знает.

Пока Олаф счищал ножом мездру, девушка наблюдала за ним с любопытством, несвойственным изнеженной столичной барышне. И не требовала ответа на свой вопрос.

А потом начала говорить. Её рассказ органично вплёлся в полотно размышлений Олафа, наложился тонким узором поверх и пропитался ароматом правды:

– Моя мать воспитывалась в Чёрном Храме. Отец увидел её там во время празднования межсезонья, когда открыли ворота и впустили желающих. Жрицы разыгрывали действо о создании мира. Мать, как самая красивая послушница, изображала слепую Жизнеродящую. По традиции, ей закапали в глаза туман-траву, а в конце представления должны были сжечь. В легенде всё красиво. Богиня бессмертна. Но мать – не богиня, и очень хотела жить, только ничего не видела и спастись не могла. Отец же смотрел на прекрасную девушку, слушал, как она поёт, и влюблялся в неё всё сильнее. Она не должна погибнуть! Когда мимо зрительских рядов понесли живой огонь, отец невзначай толкнул жрицу. Начался пожар и паника. Люди вскакивали со своих мест и рвались к выходу. Отец, воспользовавшись суматохой, схватил ту, без которой уже не представлял жизни, и был таков. Он понимал, что теперь обречён вечно скитаться – прикоснуться к послушнице, вмешаться в ритуал – смертный грех. Но главное, любимая цела. Туман-траву из глаз со временем вымыли слёзы. Мать не представляла, как жить вне стен Храма, не верила, что избежала мучительной смерти и не знала, чем может отблагодарить спасителя. Но он ничего не требовал и не просил. Оберегал и учил. Находил кров и пищу. Прятал и перевозил с места на место. Со временем мать полюбила его. И призналась в этом. Я родилась через год после побега и была единственным ребёнком. Мать научила меня песням Мракнесущего. Отец – читать и писать. Наконец родителям надоело переезжать с места на место. Все чаще я слышала предположение, что жрицы поверили в гибель матери и отстали. Отец выстроил дом на окраине небольшого города. Именно там нас и настигло возмездие Храма. Родителей убили. Меня хотели забрать, но передумали – я оказалась слишком некрасивой, чтобы служить Мракнесущему. Мне спели песню забвения, посчитав, что этого будет довольно. Жрицам было невдомёк, что мать научила меня одной хитрости: петь свою песню, пока не закончится их – что я и сделала. После ритуала жрицы передали меня под опеку дяде, родному брату матери, человеку безбедному.