Читать книгу «Охра» онлайн полностью📖 — Екатерины Гейзерих — MyBook.
image

На Великом древе качались все плоды мира и расцветали цветы всех видов, существующих во Вселенной. Даже цветок папоротника можно было найти при желании. Гущи Великого древа населяли мифические существа. Меж мандрагор сновали альрауны – крохотные духи, что в шутку превращались в кошек и червей. Одна из ветвей Древа засеилась баранцами, плодом которых были овцы, соединенные пуповиной с корнями. Неподалёку цвели Ивановские травы, что не собрали на Ивана Купалу потомки славян. "Забыли, наверное, в этом году" – так думали птицы, ведь для них несколько поколений людей пролетали со взмахом ресниц. Травы грустно качались на фоне звёзд – их целебные свойства развеивались по ветру, а ведь раньше они лечили от болезней и эпидемий, сглаза и порчи, спасали от колдунов и ведьм, даже от нечистой силы помогали. Теперь помогать было не от кого – вся нечистая сила ютилась в корнях Великого древа, доживая в забвении последние дни. Меж ветвей иногда проплывали стада душ, что пас юнец-старик Велес, но всё реже долетали сюда души – мало осталось тех, кто верил в Ирий и думал о нём перед смертью. Люди не представляли в следующей жизни фруктовый сад, напитанный ароматами полыни и кочедыжника, лихоманника и дурмана, адамовой головы и медяницы, да чабреца с валериановыми корнями. Не видели они дев-валькирий, что подают на блюде охлаждённое вино из виноградных шкурок. Люди думали о смерти, как о точке, не веря в перерождение. Оттого и Великое древо становилось всё меньше, и лишь райские птицы наполняли Ирий суетой, что выдавалась за жизнь.

Но что это блестит меж ветвей? Разве солнце сияет в небесах? Может и так. Но порой его блеск затмевает другое светило. Quelle supériorité, quel charme, quel luxe! Ваши глаза были бы ублажены негой изящества, утонченности и чувственности Его высочества Павлина. Павлин и так был хорош собой, диво как хорош, а все просил носить ему страусиные перья – он украшал ими хрустальный трон. Нежные, крэмовые, как воздушное безе, они окутывали павлинье высочество облаком беззаветных надежд, а душу его – самолюбованием, сходным по степени эротизма со скульптурами Родена в швейцарском Martigny. Ни один даже самый искусный в мире художник не смог бы передать роскошь павлиньего царствования, даже если бы хотел, ведь только царственная натура способна передать в холсте горечь ежедневной беззаботности, а царь в райском мире был только один, пусть и самоназванный. Голос Павлина, слышимый в каждом небесном уголке, то ли убаюкивал, то ли вгонял в тоску и желание причащаться.

– Мы, райские птицы, созданы, чтобы вы не забывали о своих гнёздах!, – вещал Павлин в ощипанном пальто модного цвета "chameau". Он страдал и заламывал лапки, а потом раскрывал крылья, будто летел, и падал грудью на пол, пребывая в экстазе от своего таланта. Какой конкретно у него был талант, Павлин не знал. Он был и актером, и режиссером, и сценаристом, и певцом. Регулярно сочинял гимны, добиваясь, чтобы все птицы, как одна, распевали слова его песен, пока собираются на юг. Но песни были не дописаны, голосом Павлин не вышел – нужно было искать другое применение таланту. Так Павлин обрел себя в политике, о чем первое время сожалели многие, вспоминая славные времена анархии и декадентства. Однако же толку с расписной курицы было никакого, и старейшие роды птичьего мира смирились с бесславной участью остаться немного в стороне от ослепительной райской славы, позволив самонадеянному Павлину брать удары на себя. Тяготы в небесах появлялись нечасто, от силы два-три раза в столетие, оттого Павлин был особо не обременен заботами и не мешался под ногами. Славная была расписная курица. Потешал глупостью и прожорливостью, большинству же птиц служил для отвода глаз. Лишь одна только слабость владела Павлином до безумия, но не была предана огласке.

Павлин, как и Ворон, был околдован красотой Охры, но любил её на расстоянии. Если бы только Охра имела мудрость не задевать самолюбие Павлина, не будучи ярче него и в оперении, и в дерзании духа, и в скупости плоти, и в умении управлять желаниями, они стали бы прекрасной парой. Павлин наградил бы Охру лучшим, что у него было – собой. Но Охра была блистательна и юна, она затмевала самоназванного царя, а значит, обязана была, как порядочная верноподанная, прозябать поодаль, как можно дальше от трона, появляясь изредко для чаепитий тет-а-тет. Если бы Охра действительно была мудрее Павлина, может, и сложилось бы у них что, но они были слишком похожи в истероидности характера, желая пускать пыль в глаза и выделяться.

На их редких встречах торжествовал похоронный церемониал, разбавленный талой водой из упавших туч. Павлин беседовал с Охрой, вызнавая, как сделать птичий мир еще лучше, но так, чтобы никто не узнал об источнике его вдохновения. Вслух Павлин смеялся над Охрой – он не понимал, зачем она столько времени уделяет чтению, если можно было просто декламировать блестящие идеи – птицы забывали о сказанном к концу очередного фуршета. Павлину нравились мысли об образовании, просвещении, равенстве, избирательном праве – все те умные забавные слова, которыми сыпала маленькая хорошая головка. Но Павлину было достаточно слов. Иллюзии – то, на чем был построен райский мир. Тонкие материи. Невесомость того, чего никогда не было и не будет. Охра же была сыта по горло обещаниями. Она хотела, чтобы общество восхищалось её достижениями. И пусть она готова была идти дальше Павлина лишь на воробьиный прыг, и пусть она ничего не знала о настоящем труде и вряд ли решилась бы на революцию, она всё же была дальше Павлина.

Ни Павлин, ни Охра никогда не достигли бы желаемого. У Павлина не хватало усидчивости для глубоких знаний, оттого и не получалось связать слова в нечто членораздельное для долгих речей. У Охры был огромный багаж теории, но не получалось завоевать доверие птиц. Павлин и Охра чувствовали, что между ними присутствует незримая связь, что они могли бы поучиться друг у друга и в итоге даже стать неплохой парой, но инфантильность и звёздная болезнь равной степени тяжести орошали плодородную почву для любви морской солью. Хотя их посиделки становились все более уютными и откровенными, они никогда не переходили дозволенную границу. Мечты о близости, моменты касания перьями и сестринская любовь, с которой Охра постоянно жалела Павлина-горемыку, так ослепленного собой и оттого без устали прожигающего жизнь, все это было намного лучше обыденности, наступающей сразу после договоренности о серьезных отношениях.

Хотя о чем серьезном можно было говорить? Мир птиц был наполнен красотой и спокойствием. Ничто не тревожило маленькие головки. Как только птицы прилетали весной из самшитовой рощи, они планировали следующее путешествие. Какие легкие, необременительные мечты! Птицы щебетали об островах, мягком песке, высоких пальмах, мякоти кокоса, ослепительной, как снег, что выковыривали темнокожие люди, черные, как смола. Белые кокосы были поглощены столь же белыми зубами, но не до конца – на дне оставалось немного для птиц. Но и без доброты темнокожих людей птицам было, чем заняться – сладкие фрукты росли повсюду, только раскрой клюв да удержись на ближайшей ветке.

– Манго! Авокадо! Капоте!, – закатывали глаза малиновки, их горлышки колыхались от воображаемого нектара. Можете себе представить, как курлычущий фан-клуб реагировал на предложения Охры никуда не лететь, а выращивать зерно самостоятельно? Они игнорировали девушку-птицу так же упорно, как готовы были без продыху и сна лететь в отпуск осенью. Да, пусть перелеты занимали много сил, еще страшнее для птиц был оставаться на одном месте, наблюдая за сменой природного настроения, переживая то снег, то град, то метеоритный дождь в кроне Великого древа. Предложение Охры было рационально, здраво, хотя скорее даже порядочно, но разве головой выбирают судьбу свою? Птиц раздражало высокомерие Охры, что не хотела быть, как все.

– Маленькая еще. Не понимает жизнь, – вертели головами голубихи и продолжали, – Питахайя! Гуанабана! Моринда!

По ночам в птичьих домах зажигались огни, отражаясь в россыпях драгоценных камней. Звенели хрустальные фужеры, струилась родниковая вода, пьянящая пуще водки, блестели атласные перья и блистало поверхностное светское остроумие, более острое, нежели чем умное. Райские птицы проживали жизни в кутеже и роскоши, что пугало разве что Охру. Не только тем, что она не хотела быть похожей на остальных, но и тем, что счастье не может быть бесконечным. Откуда она знала об этом – после потери родителей, с которыми либо не была знакома, либо не распространялась об их участи? Даже Ворон не знал. Охра упорно врывалась на балы и приёмы, фуршеты и званые ужины, она посещала элитные клубы, чтобы сводить бисерные разговоры к вопросу, что пустая жизнь так долго продолжаться не может. Она просила вырвать из щелей свитки Александрийской библиотеки, ведь затыкать знаниями сквозняк – кощунство. Она просила знаний, труда и перемен. Птицы смеялись. Птицы замолкали, когда она появлялась, слышен был шорох крыльев. Охра пыталась поддержать разговоры – но вставляла слова не в то время. Пыталась смеяться – но её смех заканчивался немного позже остальных. Охра приносила зерно – но зерно было не той валютой. Птицы желали пирожных, макарунов, тартов, бисквитов и сорбета из манго с золотыми лепестками и розовым сиропом. Из жалости птицы расспрашивали Охру про Ворона, иногда про Павлина, но Охра, не понимая подтекста, с дурости рассказывала, как отвергла ухаживания того и другого.

– Никакого полета фантазии, ты только представь. Держала бы в неведении одного, потом другого, сходила бы полетать с одним, а потом и с другим, – ворчала потом одна из голубих со своей товаркой, – А она что сделала?! Она им предложила остаться друзьями! Говорит с ними о политике. Говорит с ними об ин-но-ва-циях! Только подумай. С самцами. Представляешь, она и нам, птицам, предлагает оставаться дома зимой. Что в голове у этой дуры?!

Птица, отказавшая самцу, да ещё Ворону, вызывала недоверие. Ей больше не задавали вопросов. И Охра угасла, скрылась в тени, как припрятанный меж ветвей второй том "Поэтики" Аристотеля – никто её больше не искал и не замечал.

Когда птицы наконец избавились от Охры, добившись, чтобы она никогда не приходила к ним после работы на чаепития с украденными из пышечной на Конюшенной объедками пышек, райский мир зажил прежней жизнью. Утки собирали званые ужины. Гусыни вальяжно ходили туда и сюда, чаще туда, чем сюда, разумеется. Синички плели интрижки, воробьихи выбирали летние наряды, самка глухаря умоляла сыграть с ней партию в покер, канарейки пели трели, малиновки изучали, как сделать так, чтобы мужья им не изменяли, прилетая на несколько месяцев раньше. У всех было занятие, даже у павлиних, хоть их жизнь и была самой вольготной. Спи себе вокруг трона, просыпайся на завтрак в четыре часа дня, пощипывай виноград да гранатные семечки. Павлинихи несли вахту, ежедневно по очереди расхваливая мужа, однако в остальное время были смертельно свободны. Говорят, каждая из них пыталась начать свой бизнес, однако они потерпели крушение одна за другой, ведь они не пускали в свой круг никого из других птиц "веткой пониже". Количество покупателей было ограничено числом самих павлиних. Со временем любой бизнес превращался в круговую поруку, где каждая из них покупала что-то у другой и безмерно расхваливала чужие творения, чтобы привлечь как можно больше внимания к себе самой. Светское болото, одним словом. Птичий рай.

Иногда птички вспоминали о потомстве, но старались как можно быстрее выпнуть птенцов из гнезда, чтобы к осени те уже летели с ними. Казалось, что больше всего возятся с детьми кукушки, пытаясь подкинуть потомство то одним, то другим товаркам. Птенцы росли самостоятельно, занятые бесчисленным количеством "важных" и "полезных" навыков для светской жизни. Как то: античной литературой, игрой на музыкальных инструментах, изучением экзотических языков вроде китайского и хинди, дебатах о Платоне, Аристотеле, Софокле, фехтовании и столовом этикете. Птенцы умели правильно сплёвывать косточки от вишни, однако чем старше они становились, тем стыднее казалось обладать полученными навыками. К счастью переходный возраст брал своё, и Софокл подвергался остракизму легко и беззаботно, оставляя место для легких разговоров о погоде и нарядах.

Самцы в райском мире имели еще меньше забот, чем дети. Самцам надлежало искать блестяшки, ракушки и каменья, чтобы украсить жилища и создать в занебесье нечто среднее между православным храмом и галереей высокого искусства для эпилептиков. Иногда самцы отколупывали звёзды, но небесные фонари прожигали гнёзда – пришлось возвращать обратно. Чем богаче было украшено жилище, тем красивее считалась его хозяйка, оттого самцы почти не появлялись на мероприятиях, пребывая в вечном поиске. Меньше всего вклада вносили гуси, они считали себя выше всяких побрякушек, жильё ценили скромное, добротное. Однако же их протяжное горловое "га" сильно бодрило коллектив, и гусыни им всё прощали. Гуси важно колыхались в низинах райского мира, прилетая ненадолго – их ждали сочные травы и деревенские просторы, чему гуси были рады. "Га" – говорил главный гусь и выбивал щепки из огромного дерева, что служило укрытием для райского мира. Щепки летели во все стороны, а павлин гневался – паркет из драгоценных пород дерева, украденный из Екатерининского дворца в эпоху войны, и без того еле держался под сотнями тысяч птичьих когтей.

Как в любом приличном светском обществе, среди птиц вольготно приютилась и оппозиция. Разумеется, положительно настроенная. Два попугайчика-анархиста Карл и Юнг, по сути своей породы желающие выделяться из серых масс, оттого оставаясь в самых что ни на есть массовых низинах, жили когда-то в Купчино, но в прекрасный знойный день, когда душно было так, что хоть легкие заново надувай, они сбежали из сытых клеток навстречу свободе. Как попугайчики долетели до Великого древа, никто не знает. Но вписались Карл и Юнг, как родные – не бывает достаточно шутов при дворе. Ежели Ворон был птицей скрытной, недоброжелательной к окружению, мечтавшей завести потомство от преданно единственно любимой самки, то попугайчики жили напоказ, как любые иммигранты, познавшие все прелести переезда, но не готовые вернуться назад то ли из гордости, то ли по другой причине.

Карл и Юнг то ругали блага райского мира, то подолгу расхваливали. Неопределенность пугала высший свет, оттого с ними предпочитали не иметь дела. Зато птенцы обожали слушать, как попугайчики спорят. Птенцы ходили за попугаями толпами, а когда попугаи трусливо отсиживались дома, зная, что заведомо проиграют в споре толпе, птенцы кричали их лозунги во время занятий по философии. Молодежь учится, противопоставляя. Но, подрастая, птенцы принимали законы райского мира и уже копировали не попугайчиков-анархистов, но влиятельных павлиних и блистательных синиц, ведь хотели сохранить влияние и статус. Кому какое было дело до ума, если твоя работа – есть пирожные? И к Карлу с Юнгом прибивался новый молодняк.

Была и скрытая причина показного анархизма Карла с Юнгом, иначе они давно бы уже прорвались к трону Павлина и свергли бы его. Но попугайчики знали, что за Павлином стоит Ворон и совет филинов, которые одним взглядом могли остановить их восстание. Попугайчики оттягивали время решительных действий, да особо от них ничего и не ждали. Но вот дамы реагировали на фальшивую опасность чутко. И Карлу с Юнгом казалось, будто внимание к их персонам было равноценно влечению, почти влюбленности.

В действительности самки не считали попугаев стоящими внимания. Синичкам не нравились полосы, воробьихи были глуповаты до речей, голубихи слишком крепко держались за мужей, а лебеди искали кого-то раз и на всю жизнь, что попугайчики себе позволить совсем не могли. Попугайчики мечтали о гареме, как у павлина, но не вышли для этого ни объемами (а дамы, как известно, предпочитают самцов крупнее и шире), ни элегантностью, ни тем более богатством. Меньше всего птиц прельщала возможность быть самкой оппозиционера – столько страданий на дурной почве из-за невозможности мужа договориться, столько скитаний по свету, но не по теплым странам, а, к примеру, по тому же Купчино. Ежели попугайчики перейдут все возможные границы, а Павлин обозлится на них, то совсем пиши-пропало – в реальный мир нужно будет возвращаться не по желанию, а навсегда. Такого не могла себе позволить ни одна порядочная барышня.

Разве что Охра дружила с Карлом и Юнгом. Охра верила, что попугайчики поддержат её ввиду природной любви к ярким и нестандартным теориям. Попугаи нехотя соглашались с Охрой, потому что в родных краях их точно никто не ждал. Но им незачем было выступать за идеи, что окончательно рассорят их с местными. Охра могла позволить быть странной – никто не изгнал бы столь красивую птицу, да ещё и благородного происхождения. Но попугаи были первые в списках. Но Охра интересовалась и их идеями в качестве ответной любезности. Она слушала, а не уходила от попугаев, прокручивая крыло у виска. Поэтому Карл с Юнгом и Охра проводили регулярные совместные обеды с портвейном, оставаясь друг другу больше врагами, ведь бесполезное общество хуже как общества друзей, так и общества сильных врагов.

После попугаев, немного в подпитии, шла Охра к ворону. И ворона пыталась Охра завлечь в свои сети, да тот только каркал и смеялся над ней. Он любил её, этот ворон, наполовину отеческой любовью. Он понимал её метания, но не мог ничем помочь, ведь только время лечит беспутную молодость, которую так хочется тратить на реформы и изменения, на мировые заговоры и перевороты.

#

Влиятельная птица, он один из немногих сохранил способность ходить между мирами. Но Ворон был стар, поэтому предпочитал оставаться в тени. Он позволял Павлину править, изредка давая советы так, что Павлин даже не понимал, откуда к нему приходят идеи. Ворон ждал Охру, не делая попыток заполучить её. Он знал, что она дойдет до его любви. Может быть, будет слишком поздно, может быть, будет сказано слишком много слов. А может, ей будет стыдно за вихривость и беспутность девичью. Он знал, что она злилась за его верность системе, за консервативные взгляды и черствое сердце. Она злилась и за то, что он никогда не признавался ей в любви. Но он готов был ждать момента и случая, ведь вороны живут долго. Опыт подсказывал Ворону, что ничего не делать в отношении девичьих сердец эффективнее, чем попусту крыльями махать. И он ждал, как когда-то король ждал, пока догорит свеча, чтобы заменить королеве огонь.

1
...