– Иди на крышу, безумный. Там твоя песня. Это город любви, пой, пока молодой.
Летчик ушел, а сестра все танцевала, лоснясь в темноте петербуржских комнат белесыми плечами. Так прошел летний месяц, густой и туманный – все три женщины были в ссоре и солидарности, той особой солидарности, когда никто ни с кем не разговаривает, а особенно с мужчиной, кто оказался краеугольным камнем балагана.
Летчик был удручен и метался. Пил "Кадряночку" – вино из пакета. Пил и ходил с окровавленными губами, как морок своей же свободы, пил и ходил. Одним словом, Гришка-дурак. Ну хоть имя у него появилось в семье – уже какая никакая, да мужественность.
#
Мать ворчала, пока он ходил: "Непокорная невестка будет. А оно мне что? Я – коренная петербурженка, и это все, что у меня есть".
Сестра ворчала, пока он ходил: "На свою не заработал, живет у матери под крылом, а ежели детей заведут – я приживалкой буду? А вдруг она понравится матери больше меня, расторопная рязанская девчонка. И мать на неё квартиру ещё при жизни перепишет".
Мэри ворчала, пока он ходил: "Страшно шанс упустить, дико страшно, да только чудится мне смерть в каждом лице, что встречаю по дороге домой. И в свете фонарей стылые петербуржские лица желтят ужасающе, будто зовут меня с собой, чахоточные. Не хочу быть героиней Достоевского, но какова еще женская доля? Ах, надену я белое платье, он – черный пиджак, посидим в баре, выпьем. Гробы, гробы".
Прошел ещё месяц, а птицы все не было. Выкинута последняя рюмка в стену, потолок окрасился кровью чужих забот. Решено. Не далее, как в пятницу тринадцатого назначен был званый ужин с поросём во главе стола, с яблоком в его смешной хрюкалке, которой все гости, напившись, будут делать "хрум-хрум" и кричать "горько", узнав про помолвку Мэри и летчика. Не хотелось никому этого ужина, чтобы лиц друг друга не видеть и не радоваться натужно светлому событию, да только летчик вывернул финт ушами и заявил, что троих женщин в доме не потерпит, поэтому сбежит от матери и сестры, продолжая обеспечивать оных кофием и аристократическими причудами, что подводят их к грани банкротства, сбежит от них всех, захватив Мэри, к князю Владимиру, двоюродному прадедушке со стороны матери, человеку безразличному до чужих забот и хлопот, вечному обожателю покойной памяти дореволюционного Санкт-Петербурга, а следовательно, жаждущего приумножения рода и продолжения их сиятельной фамилии, наследником которой летчик как нельзя кстати и являлся. В каждой приличествующей петербуржской семье должен быть как минимум один потомственный князь. Поэтому берегли Владимира Викторовича, как зеницу ока. При нём же квартира была, конечно, не коммунальная на Маяковской широтой в шесть, а то и шестнадцать комнат с маленьким еврейским домашним оркестром, но на оркестр можно было бы и к тете Софочке захаживать. Конечно, летчик сам бы не додумался до такого хитрого коварства – созывать народ, чтобы соблазнять престарелого деда поселить у оного молодоженов, но и Мэри была ни в чем не повинна, ей просто пришла в голову идея – и народ как-то сам собой собрался, позвался, и князь Владимир обрисовался в их жизни совершенно неожиданно, но ой как удачно, ах, как же все складывалось – и белое платье, и черный пиджак.
Утром сестра накрывала на стол в одной из комнат, хороня надежды на жилплощадь – чувствовала, что рязанская душонка займет все пространство и не оставит Марине места. Вроде как и костьми Марина обещала лечь, чтобы свадьбу не допустить, да к столу постаралась – пекла котлеты, жарила мороженое, отпарила хорошенько хлеб и пустила мышей в зерно. На десерт готовила угощение – в глубинах седых петербуржских квартир таился цианистый калий, к которому прикладывалась сама Ахматова. Впрочем, не будем об этом. Стол обещал быть богатым, как карельский чернозём. Стыдливо умостилась водочка с краю стола, где-то торчал шматок сала, а это что у нас? Ленинградский набор пирожных, ветчина, нахлест порубленая с огурцами по-киевски. Вокруг цветущего безумия из холодцов важничала селедка под шубой и влажно дышала паром вдовьего одиночества, будто кому было до неё дело.
Специально под борщ и сельдь нашлась белая скатерть с нежными тонкими кружевами – на единождыпостирочный раз. Все должно было быть помпезно, неуместно, ветрено и одномоментно. Бокалы – так хрустальные. Дин-дон, колокольный звон. Давно никто не видел из гостей чешский хрусталь. Вещи времен СССР вновь входили в моду. Шик. Блеск. Приличная семья, умеющая хранить вещи. А что тут у нас? Сервиз, подаренный на свадьбу прабабушки? Как умно, как хитро средний класс называет забытые вещи на полках антиквариатом! Ставь, ставь, милая сестра, все ставь на стол. Ждем. Дин-дон, похоронный звон.
Летчик вернулся домой, снял ботинки, схлопал с них грязь на паркет, сел в полученную лужу и долго ёрзал по ней задом. Тетя Софочка, держа палец у носа, вышла к нему с видом черной вдовы, скользя другой рукой по стенам – притворно держалась.
– Сегодня?!, – недоумевала она, хотя и так было понятно, что сегодня.
– А что?, – спросил летчик и еще раз сделал задом бочку.
– Котлеты будешь?, – эхом засквозила Софочка.
– Буду.
– Маринка! Верти, – тетя Софочка сплюнула на паркет горькую от табака слюну и ушла в темноту пустых коридоров. Марина вертела котлеты. Летчик пошел на кухню, обворачиваясь вдоль стен и разнося везде грязь и сор.
– С жиром?
– Куриные.
– Пожирнее давай. Все напиться хочу салом, жиром, маслом, самогоном – всем хочу.
– Да что с тобой такое, – всплеснула руками Марина.
– Тошно мне. Дай котлету.
– В окно ведь кинешь.
– Пусть летит! Свободная, свободная! СВО-БО-ДА!, – летчик закричал и прыгнул на подоконник, махая крылами.
– Дурак. Говоришь тебе – все пустое.
– А ты ей скажи, – вякнул летчик, как голубь паршивый.
– Никто ведь не тянет тебя.
– Душно мне, душно!, – кричал летчик.
– Чужая, чужая!, – кричала тетя Софочка.
– Дурак же, ой дурак!, – грустила Марина.
– Мама! Мама, я поднялАся!, – кричала Мэри в прихожей.
Как только Мэри появилась в квартире, вскружился пыльный смерч и унес несколько жизней. Портреты на стенах напряглись и истекли масляными слезами. Что-то колыхало томики Бродского, подаренные по тем или иным милым событиям, то в одну, то в другую сторону.
Мэри гордо прошагала на кухню, неся под мышкой тостер. Она достала из красной в горошек сумки банку апельсинового джема, сверху поставила арахисовое масло, сверху банку с маршмеллоу, мед и модные печенья с белым крэмом, прикрытые черными, как ночь на Василеостровской, кругляшами.
– Что это такое?, – схватилась за сердце тетя Софочка, – Князю Владимиру? ТОСТЫ?!
– Мама, это новый век.
– ЧУЖАЯ!, – кричала тетя Софочка, – На порог же не пустит!
С потолка полил дождь.
– Я заделаю!, – летчик вылетел из квартиры и полез на крышу, попутно срывая с себя галстук. Он запихнул галстук в рот, задыхаясь, пока полз и полз, бесконечно полз наверх, а ступени лестницы осыпались под ним, как плитка шоколада – кубиками и квадратиками.
– ПТИЦА!, – кричал летчик в небеса, – Чертова птица, почему ты бросила меня?! Грязное ты животное, нет, так только люди поступают! Они обещают и кидают других людей. Как ты могла?!
Безмозглое сизое небо уныло вздохнуло – птицы в нём не было давно. Торчал из крыш Исаакиевский собор. Дин-дон, колокольный звон.
Ответа все не было, как не было ничего вокруг, кроме крыш и липкого дождя. Пустота. Ослепленный болью и ужасом грядущего, летчик спустился вниз, а там уже все сидели и мерцали голодными глазюками. Князь Владимир восседал на троне, владея квартирой и сердцами наследников со всех возможных линий метро, ведь собственных детей у князя не было. Может, были внуки, ведь у каждого потомственного князя должны быть внуки, но пока о них ничего не было слышно. И летчик с Мэри сегодня должны были стать внуками за чашкой крепкого индийского чая.
– Пляши!, – ворвался и рыкнул летчик на Мэри и хлопнулся об стул рядом. Дальше все полетело, как в трубу – танцы, разговоры, вопросы.
– А как вы познакомились?, – булькала родственница в углу. Летчик всматривался в её черты лица, но не находил сходства ни с собой, ни с невестой.
– Наша?, – вопросительно кивнул хмельной летчик в сторону родственницы.
– Твоя или моя, – пожала плечами Мэри.
– Точно? А то вдруг с парадной зашла. Женщина-а-а. Вы кто вообще?, – летчик попытался встать, но снова упал на стул.
– Хам!, – взвизгнула тетка и ушла, забирая с собой яблоки.
– Свободная касса!, – кричал летчик, подгоняя вопросы. А вопросы сыпались и сыпались. Как, где, когда, заново.
– Если мальчик будет, то как назовете?, – мурлыкала двоюродная тетка, – Лучше имена модные, например, Борис или Авраам, а еще лучше – Арсений. Очень универсальное имя, будет хорошая карьера у ребенка!
– Ты, Мэри, уже старовата для родов, но все равно не переживай, поможем мы тебе. Приезжай к нам в деревню, там творог хороший, сливки. После блокады мы всех, всех дохликов сливками отпоили. Помню, прадед твой, – тут престарелая родственница ткнула пальцем в пол, – Царствие ему и все такое, так вот, прадед твой приехал к нам, голоднющий, глазюки такие глубокие, будто в блокаду и кошку не съел ни разу, а мы ему сразу стакан сливок. Он их залпом выпил – и выдал сразу все назад!
– Бабушка, тебе еще не было тогда, – томно закатила глаза родственница помоложе, но с точно таким же мышиным цветом волос, как у всех остальных собравшихся. Пропащая, значит, птичка.
– А ну цыц! Ешь котлеты, – рыкнула на неё сливочная барыня.
– А помнится, моя свадьба была, – встряла в очередь Настька, работающая модным нынче бизнес-аналитиком, получающая 300 стаканов зерна в месяц и регулярные просьбы заткнуться, – У меня было четыре короны, я заказала их по одной на каждое время суток – для ЗАГСА, прогулки, банкета и на ночь совсем. Представляешь, сделали свадьбу в стиле рояль, будто я Кейт Миддлтон.
– Настька, мы все там были!, – закатили глаза полстола.
– Четыре миллиона на 25 человек гостей, да. Ромочка мой все сделал, как я хотела, – довольна, Настька сверкнула глазами на Мэри, подначивая к соревнованию. Мэри сидела, уверенная в замужестве. Не первые, так последние похороны её девичества обязательно перебьют свадьбу "в стиле рояль". Может, Настька о том и не узнает – да и корона с ней, с Настькой.
– А вы знали, что на Тверской дома перенесли аж на полтора метра, чтобы…
– Это в Москве?, – выражая всеобщее неодобрение выбором темы, перебила тетя Софочка летчика. Гриша поджал губы и замолчал, закусив котлетой.
– Чай!, – Марина встала и стукнула вилкой по бокалу формы "тюльпан", – Будем пить чай!
Гости замерли. Даже поросёнок рот раскрыл. Мэри упорхнула, а через миг в гостиной появились тосты с апельсиновым джемом и арахисовым маслом. Гости поотрывали рты да схватились – кто за сердце, что за печень, а кто – за чужую грудь. Князь Владимир захлебнулся портвейном и отставил стопку в сторону. Он никогда не видел столь простонародной еды в стенах петербуржских квартир. Тосты источали радиоактивный яд бензоколонок, придорожных забегаловок и американской мечты. В общем, всего того, что было так ненавистно князю Владимиру. За стол присел Хейвуд Бэнкс и застучал ложкой.
– Это что такое?, – князь Владимир брезгливо поддел тост вилкой и покосился на тетю Софочку. Та в центре коммунальной Вселенной изображала ворона на погосте, скрестив лапы на груди и задумчиво разглядывая лепнину.
– Тосты, – отозвалась Мэри. Слышно было, как дешёвая губная помада расползается сеткой по её лицу.
– А вы, девушка, откуда?, – надменно поднял бровь князь Владимир.
– Из Рязани она, – ответил летчик и усмехнулся. За столом вскрикнули. Кто-то из родственников вскочил.
– София, мы с тобой знакомы давно…, – князь Владимир отвернулся от Мэри и старался не замечать её, будто бы появился его самый страшный кошмар.
– Лодик, не начинай!, – всхлипнула Софочка. Она знала, что будет дальше.
– Нет уж, позволь!
Князь Владимир расцеловал ей трясущиеся ручки с брульянтами и продолжил.
– Но такого я в нашей семье терпеть не буду. Кто она? Откуда?
– Вам же сказали, что я приехала из Рязани, – шепотом ответила Мэри.
– Молчать!, – вскричал князь и воткнул вилку в стол, – И почему джем апельсиновый? Я что, на старости лет не могу получить набор ленинградских пирожных на званом ужине? Картошку? Эклеры? Корзиночка с кремом? Где пышки?
– Я каждый день делаю пышки, – белая, как снег, шептала Мэри.
– МОЛЧАТЬ!, – князь Владимир ударил по столу. Звякнули приборы.
– А я говорила, – ядовито зашипела тетя Софочка в сторону Мэри, – Чужая.
– Я предупреждала, – закатила глаза Марина.
– Так и знала, что всё закончится скандалом!, – хлопала в ладоши Настька, а затем притянула за галстук беззвучного мужа и поцеловала взасос, – Ромочка, у нас с тобой было именно так!
Князь Владимир нахохлился, надулся, как напитый клещ. Всё его естество исторгало враждебные ценности, враждебные идеи и уж тем более враждебные десерты.
– Американщина рязанская, – выпалил князь и вылетел вон. За ним полетела стая петербуржских птиц, почуяв гнев лидера. Летчик, Мэри, Марина и тетя Софочка остались, окутанные дымом сигарет в окружении бесчисленных тостов. Тостов становилось все больше, они уже падали и с потолка, и со стен, и даже с люстры, и сочился из них приторно сладкий джем. Апельсиновый.
– Ну что им, пышки нести надо было?, – устало вздохнула Мэри, – Я же хотела, как лучше, внести немного нуворишества в ваш быт…
– Ай, – махнула рукой Софочка и ушла. За ней Марина понесла посуду. Мэри потянулась рукой к летчику.
– Оставь, – летчик выставил ладонь вперед. Он смотрел в одну точку на столе – в середину красного яблока, спрятанного в пятаке порося.
– Пойдёшь к себе?, – испуганно спросила Мэри.
– Ты сама во всём виновата, а теперь хочешь, чтобы я остался с тобой и успокаивал?, – зарычал лётчик, – Сама же знаешь, из какого ты города.
– Но зачем ты тогда со мной гулял?, – в глазах Мэри стояли слёзы.
– Гулял? Ты это так называешь?!
– А как это называть?
– Убери стол. Я не хочу тебя видеть.
Лётчик накинул пальто и выбежал из квартиры. Хлопнула дверь. Мэри опустошённо села за стол и подняла со скатерти вилку.
– Сама виновата, – прошептала она. Тосты уже остыли, но для неё они стали спасением. Близилась полночь.
О проекте
О подписке