Цветные витражи в виде стрельчатых арок, огромные окна, для которых стены служат лишь легким каркасом, высокий сводчатый потолок в виде звезды, по каменному полу черно-белый шахматный рисунок. В середине огромного зала стоял большой тяжеловесный стол, накрытый просто, без излишеств. В готическом замке князя Сенявина, как и во всей православной России, готовились к Великому Посту.
Давно дружащие семьи Сенявиных и Мищенко часто собирались вместе за большим столом в княжеском доме. Весело и шумно играя, бегали по дому их дети. Самой бойкой и непоседливой была пятилетняя Злата, младшая дочь Митрофана Спиридоновича, крестница князя Петра Ивановича. Золотоволосая девочка не слушалась ни мать, ни отца и всегда делала, что хотела. Даже старшие брат и сестра, одиннадцатилетние близнецы Арсений и Глафира, за ней не поспевали, предпочитая играть с Андреем и его сестрой, семилетней Ксюшей – детьми Сенявиных. И только старшая дочь Петра Ивановича и Ольги Андреевны – Вера – никогда не принимала участия в этих играх. Ровесница Арсения и Глафиры, она казалась намного старше их. Точная копия своего отца, холодная и равнодушная, кажется, ко всему, она могла позволить себе одарить присутствующих гостей только тяжёлым, строгим взглядом своих темно-карих глаз. Таким же взглядом, каким смотрел её отец.
А за столом велись оживленные светские беседы. Миниатюрная сероглазая Ольга Андреевна Сенявина, родившаяся в Москве и воспитанная англичанкой-гувернанткой, даже вдали от столичной жизни больше всего на свете продолжала интересоваться модой и светскими сплетнями. С самого детства Ольга Андреевна росла залюбленным, избалованным ребенком, ни в чём не знавшим отказа. Юность её прошла в лучших московских салонах, а на балы в её дом съезжались самые видные московские женихи. Очаровательную Ольгу Андреевну окружали толпы поклонников, ей посвящали стихи, с неё писали портреты. Но в мужья она выбрала юного корнета Петра Сенявина, статного красавца из обедневших дворян. Но не любовь двигала этой весенней пташкой, а перспектива породниться с древним княжеским родом. За двести лет существования династия Сенявиных породнилась с Языковыми, Ржевскими, Потемкиными, Чебышевыми, Нелидовыми, Воронцовыми и Нарышкиными. Голова шла кругом у Ольги Андреевны от такой музыки имен, от желания быть княгиней, от такой близкой возможности покорить высший свет Санкт-Петербурга. Но трагедия, произошедшая с Петром Ивановичем на Ходынском поле, разрушила все её мечты. Ольга Андреевна плакала, оставляя Москву, плакал и московский свет, провожая в деревню свою прелестную Оленьку.
Поначалу жизнь в Богоявленском казалась Ольге Андреевне ссылкой, карой за грехи прошлой жизни. Но постепенно она научилась жить вопреки своему положению. Стараясь соответствовать французским модным канонам, избегала солнечных лучей даже зимой, пудрилась светлой рисовой пудрой, стремясь к эффекту болезненно-бледного вида, платья носила напоминающие по форме цветок, подчеркивающие узкую талию, грудь, бедра, создающие элегантный, невесомый силуэт. Вслед за Верой подарила мужу сына Андрея и дочку Ксюшу, сумев при этом сохранить тонкий стан и легкую походку. Увидев эту женщину, даже мельком, ни у кого не возникало сомнений относительно её статуса: княгиня Сенявина была княгиней во всем.
− Безусловно, петербургские модные дома – главные в России, − щебетала Ольга Андреевна. – Москва таким количеством домов похвастаться не может. Самые знаменитые, разумеется, Дом Бризак, Дом Гиндус и Дом Ольги Бульденковой, но, увы, их отличает элитарность. Дом Бризак, к примеру, является поставщиком Двора и высочайшим повелением императрицы обслуживает не принадлежащих ко двору лишь двух клиенток – Анну Павлову и Анастасию Вяльцеву.
Простая, добротная женщина Василиса Ивановна Мищенко имела самое простое происхождение, которое выдавало её во всём. Сказочные рассказы своей собеседницы она слушала с едва скрываемой завистью к блестящей княгине. Но Ольга Андреевна, упиваясь своим превосходством, продолжала разговор:
− Третьего дня были с Петей с визитом у Соловьева, так его супруга хвасталась Елецкими льняными кружевами. Я же предпочитаю брюссельские, о чём и поведала. На что Соловьева принялась мне объяснять, что наши кружева намного лучше. Она никак не возьмёт в толк: зачем заказывать кружева в Брюсселе, когда Елец совсем близко. Но помилуйте, это нелепо ровно так же, как если заказывать самовар в Париже, − рассмеялась Ольга Андреевна.
На другом же конце стола разговор шёл куда менее беззаботный и совсем безрадостный. Последний год все мысли и разговоры мужчин занимало только одно – Русско-японская война.
− Вот, Митрофан Спиридонович, сегодняшний выпуск, − Петр Иванович протянул Мищенко газету. – Первая полоса: японцы заставили отступать русскую армию.
− Да что там, Петр Иваныч, какая могёть быть война в такой дали от центров. А ещё это восстание, мать его в душу, − махнул широкой ладонью Митрофан Спиридонович. – Сам же сказывал, что в столице делается.
− Да-да, а как всё начиналось. В начале войны никто не оставался равнодушным. В общественности преобладало настроение, что на Россию напали и необходимо дать отпор. Я был тогда в Петербурге, Митрофан Спиридонович. И в столице самостоятельно возникали невиданные патриотические манифестации, да что там столица – газеты писали, что нечто подобное проходило по всей империи. Даже учащаяся молодежь со своими революционными настроениями приходила к Зимнему с пением «Боже, Царя храни!» И что возле Зимнего произошло теперь, всего год спустя? Вспомнить страшно.
Петр Иванович погрузился в неприятные воспоминания кровавого воскресенья, сменившиеся мыслями о войне и любимом друге Михаэле Нейгоне. Где он сейчас? Что с ним? Петра Ивановича больно ранила собственная беспомощность, невозможность находиться там, на поле боя. Он ненавидел своё теперешнее положение инвалида-затворника, изменить которое был не в силах.
Но все эти мысли оказались недолгими. Возле входной двери зазвонил колокольчик. Служанка Маша открыла дверь, и с завывающей вьюгой, отряхиваясь от снега, в дом вошёл почтальон.
− Петру Ивановичу из Москвы, − сказал он, протянув конверт.
Развернув письмо, Петр Иванович тут же узнал почерк своего дядьки Василия Саввича Краснова. Извинившись перед Митрофаном Спиридоновичем, он направился в свой кабинет, но уже на ступенях лестницы замер как вкопанный.
«Здравствуй, Петенька! Здравствуй, мой родной!
С самого утра сегодня за окном дождь. Будто небо оплакивает со мной гибель любимого зятя. Месяца не прошло, как не стало с нами Саши, а непутевая дочь моя уже умчалась с очередным прохвостом. Ну, да Бог ей судья! Спасибо уже за то, что оставила мне внука. Всё бы ничего, воспитал бы не хуже других, да только чувствую, как силы меня оставляют. Совсем уж я старик стал, голова, слава Богу, не жалуюсь, а вот ноги подводят, да сердце шалит. Умирать не страшно, душа у меня не загажена, долгов не нажил, но Егорка один остаётся. Чувствую потрепанным своим сердцем, что Настя моя уже не вернётся. Вот и пишу тебе с просьбой: не оставляй Егора! Возьми в свой дом, воспитай, как когда-то я тебя воспитывал. Такова будет к тебе моя последняя просьба. Храни тебя Господь!
Письмо это пишу вместе с завещанием. Распорядился доставить его сразу по моей кончине».
Дочитав письмо, Петр Иванович опустил голову и закрыл глаза рукой. Все домочадцы прекратили разговоры и обернули к нему свой взгляд, даже дети остановили игру. Но никто не решался спросить Петра Ивановича о письме, пока тот сам не обратился к супруге:
− Оля, распорядись собрать мои вещи, я еду в Москву, − и немного помолчав, добавил. – Да, и пусть подготовят ещё одну детскую.
− Надолго? – робко спросила Ольга Андреевна.
Вонзив в жену свой строгий взгляд, Петр Иванович ответил не терпящим возражения тоном:
− Навсегда!
Утреннее солнце ярким светом озарило улицы Воронежа. Распустившиеся кисти сирени наполнили своим ароматом улицы и бульвары. После долгой холодной зимы во всей Российской Империи восторжествовала весна. Яркая, пестрая, цветущая, она наполняла сердца и души людей теплом, светом и самой чистой любовью к окружающему миру.
Под этим теплым, весенним солнцем проснулся Воронеж. Выехали на проспекты экипажи, забегали от торговых лавок к хозяйским домам кухарки, вышли на улицы торговцы газетами, разнося свежую прессу, освещающую последние новости.
− Цусимское сражение! Полный разгром второй эскадры Тихоокеанского флота! – громко кричали они.
− Вот те новость, − разочарованно произнес Тишка Попов, кучер Митрофана Спиридоновича Мищенко.
− Да, кум, видать просрём войну энту. А ведь сколь убытков за энтот год из-за неё понесли, сказать жутко, − ответил маленький чернявый Архип Гуляев. − А видать, поиздержался Митрофан Спиридоныч, раз к хозяину моему пожаловал, − продолжил он. – Сколько лет сюды глаз не казывал и вдруг на тебе. А что, Тишка, так глядишь и пойдёт по миру Митрофан, а то и Сенявина за собой потянет?
− Ты, кум, кубыть, Митрофана Спиридоныча не знаешь: война кончится – он ещё более прежнего наживет, − ответил Тишка.
− Наживёт, сукин сын, − вскипел Архип. – Нашим горбом он наживёт! Сам из мужиков вышел, а труд мужицкий ни в грош не ставит. Вот ты сколь годков пашешь на упыря энтого с утра до ночи и ничего не нажил, а ему всё мало, ещё девку свою малую на тебя повесил, а ведь ты только свого дитя схоронил.
− Будет тебе, кум. Куды деваться, коль Златка его такая взгальная, да я и сам к ней уж дюже привязался. Бывает, работаю на базу, а она сядет рядом да так и глядит на работу мою, глаз не отводя. Василиса глянет да только руками разведёт.
− Дурак ты, Тишка! – ответил Архип. – Поболе меня бы слухал, уж я теперь знаю, как с ними со всеми надо.
Кумовья Тишка и Архип не виделись с самого Рождества, поэтому разговор их у центральной городской булочной мог бы продолжаться ещё долго, но появление Митрофана Спиридоновича заставило их замолчать.
− Тишка! – крикнул Мищенко своим зычным басом. − Будя лясы точить, поехали отсель!
− А ты тут чего трешься? – грозно сказал он Архипу. − Всё подстрекаешь? Ступал бы лучше работать! Розг на вас, бездельников, не напасёшься! Ну, дай срок – я с вами ешо управлюсь!
Экипаж Митрофана Спиридоновича резко помчался вперёд, оставляя за собой клубы пыли. А Архип, презрительно сузив глаза, только плюнул ему вслед да язвительно прошипел:
− Рыжий пёс!
Путь от Воронежа до Богоявленского по тряской, ухабистой дороге составлял долгих четыре часа. Почти всё это время Митрофан Спиридонович, погруженный в свои мысли, молчал. Домой он возвращался черней ночи.
− Что, Митрофан Спиридоныч, плохи дела? – с неподдельной озабоченностью спросил Тишка.
− Ничего-ничего! – словно проснувшись, ответил тот. − Бог даст, на энтот год оправимся. Как приедем, ко мне зайди – я тебе сахару дам.
− Благодарствуем, Митрофан Спиридоныч! − поблагодарил Тишка, погоняя лошадей. − Я надысь слыхал, кубыть, в кубанских станицах взялись французские трахтуры покупать, − завел Тишка новый разговор, чтобы отвлечь хозяина от невесёлых мыслей. − Вот так купят на четыре семьи и пашут поля вместе. Быстро выходит да ладно.
– Хм, видать, богатеют казачки наши, − ответил Митрофан Спиридонович.
− А я вот как умствую, − продолжил Тишка. – От энтаких трахтуров вреда более, чем пользы. Энто ведь какая штуковина тяжеленная! Она же всю землицу затопчет. А землица, она дышать должна. Нет, лучше коня ничто землицу не вспашет.
Из всех своих многочисленных работников Митрофан Спиридонович имел странную для себя привязанность к одному только Тихону Попову – Тишке. Тот же, в свою очередь, никогда не искал дружбы с Митрофаном Спиридоновичем и не стремился к его расположению. Он просто работал на него. А работал Тишка не разгибая спины, потому что знал: за хорошую работу Митрофан Мищенко щедро платит. Тунеядцам в его хозяйстве места не было. А трудолюбивый Тишка был ещё и предельно честным человеком, оттого-то Митрофан Спиридонович не боялся пускать его ни в свое личное хозяйство, ни в свой дом. А со временем и вовсе так привязался к нему, что уже и любимой охоты без него представить не мог. Бывало, по нескольку дней пропадали они, и никто не видел Митрофана Спиридоновича таким весёлым и жизнерадостным, как за необыкновенными охотничьими Тишкиными байками, когда он только поглаживал свою рыжую бороду да раскатисто смеялся.
А Тишка, похоронивший трёх своих дочерей, в свою очередь, искренне привязался к младшей дочери Митрофана Спиридоновича – Злате. Эта маленькая барыня, княжеская крестница, непоседливая золотоволосая Злата, также тянулась к нему, простому мужику, словно чувствовала его добрую, свободную душу. Даже в поле бегала она за Тишкой и всё крутилась где-то рядом с любимым дядькой. Часто умилённые односельчане наблюдали, как шёл босой мужик по пыльной дороге и, крепко прижав к себе, нёс на руках безмерно любимую, но чужую дочь.
Маша Чадина, работница в доме князя Сенявина, проснулась от странного звука, будто что-то потрескивало за стеной. Она затаила дыхание и прислушалась внимательнее. Вроде бы всё тихо: мерно стучат старые ходики, была уже глубокая ночь, во сне храпит вечно пьяный отец, рядом спокойно спит маленький брат Митька, где-то скребётся мышь, за окном шумит ветер. Непогода задалась ещё с вечера, ярко сверкали молнии, а дождь всё не начинался.
Маша давно привыкла, что благополучие в их маленьком бедном доме лежит полностью на ней. Матери своей она почти не помнила. Когда той не стало, Маше было всего семь лет. Отец их, и без того горький пьяница, совсем потерял чувство меры в своей пагубной привычке. Средств к существованию практически не было, но Маша не могла опустить рук: у неё был маленький брат. Она и заменила ему мать: сама кормила, сама купала, пела колыбельные на ночь и всегда сидела рядом, пока он не заснёт. На маленькую девочку легла практически непосильная работа с домом и огородом. Немного повзрослев, десятилетняя Маша стала ещё и полноценно работать на кухне княжеской усадьбы. В помощницы к себе её взяла кухарка Алевтина, добрая женщина, жена Тишки Попова. Хоть труд Маши был тяжёлым, зато теперь она была спокойна: от голода они не пропадут.
Хозяева Машу никогда не обижали, вели себя с ней ласково, но, несмотря на это, в княжеском доме в ней проснулось недоброе чувство. Это было жгучее, всепоглощающее, невыносимое чувство зависти. И с каждым годом, проведённым в усадьбе Сенявиных, оно становилось только сильнее.
О проекте
О подписке