– Пока ничего, – Пятый задумался, подбирая слова. – Мы общались и с местными Бардами, и с Сэфес из проникающей области, ты же знаешь. Они видят ровно то же, что и мы – децентрализованный процесс, инфернальный, идущий медленно, и вполне себе исправимый, но…

– Но чтобы что-то исправить, нужно определить причину. И центр, я так понимаю, – продолжила за него Берта. Пятый согласно кивнул. – Но если центр они трое, то…

– Совсем не факт, что они трое, – сказал он. – В том и проблема. Двум сотням Бардов предлагали эту задачу, ни один не сумел доказать, что причина происходящего находится в этом мире, и что эти трое являются хоть чем-то вообще. И в первом, и во втором случае мы наблюдали что? Флуктуации. Обе тройки были заметны, различимы. Сейчас – мы видим совершенно ровный фон. Все значения находятся в пределах допустимого, причем не в пограничных.

– Мы видим сейши, но мы не знаем, кто бросил камень в воду. Равновесие нарушено, но совершенно непонятно, как именно. Слушай, а если они… если они умрут, – отважилась Берта. – Как ты думаешь, это что-то изменит?

– Если честно, мне совершенно не хочется это проверять, – признался Пятый. – Возможно. Но, опять же, мы должны докопаться до причины. Есть методы, с помощью которых можно воздействовать на Сеть, мы много говорили об этом. И про избирательность, и про взаимодействие на уровне своего Круга, и про Сферу, и про то, каким образом работает Контроль в принципе. То, что мы наблюдаем сейчас, на работу Контроля не очень похоже, но в то же время некие общие моменты есть. Попробую найти аналогию. Мы с тобой сидим в комнате, да? Душновато. Что можно сделать?

– Открыто окно, – пожала плечами Берта.

– Согласен. Как это можно сделать? Встать, и открыть самостоятельно. Попросить открыть того, кто находится ближе. Результат – окно не повреждено, открыто, в комнате стало прохладно. А тут – кто-то выворотил окно вместе с рамой и коробкой, и куда-то уволок. Лето прошло, наступила зима, в комнате дубак, а окно вообще непонятно где, и как вернуть его на место, никто не знает.

– Прекрасно, – похвалила Берта. – И это сделали они, те оставшиеся трое.

– Совсем не факт, – снова повторил Пятый. – Тебе Скрипач рассказывал, что было, когда он просто перетащил через Сеть секторальную станцию? Это было воздействие на Сеть, точнее, попытка работы с Сетью. Какой итог? Сетевое поражение, кровь, кишки, распи…

– Пятый, не надо, я знаю, – твёрдо сказала Берта. – Здесь этого всего нет.

– И следов работы с Сетью тоже нет, – Пятый тут же сбавил обороты. – И вообще ничего нет. Или почти ничего. Они точно не работают с Сетью.

– Будем плясать от этого «почти», – вздохнула Берта.

– Уже тридцать лет плясали до нас, – заметил Пятый. – Если не больше. Вот знаешь, с одной стороны я бы хотел на них посмотреть. С другой – меня это пугает. Или нет, не пугает, это неправильное слово.

– Что именно? – Берта уже догадалась.

– Яр. Яр, и то, что он носит с собой, – Пятый встал, вышел. Вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. – Будешь?

– Будешь, – вздохнула Берта. – Я посмотрела считки агентов с ними…

– Когда?

– Вчера. Хорошо, что вы уже спали. Потом до двух сидела на кухне, думала. Многие, кто знает вас, они… они не в состоянии этого понять. Я тоже поняла отнюдь не сразу. Когда мы только познакомились, я была поражена тем, как Скрипач относился в тот период к Иту. Знаешь, как он сам потом про это говорил? «Хрустальная ваза с атомной бомбой внутри». Он методично, месяцами вытаскивал Ита с того света, он был как сжатая пружина, даже нет, не так, у него в кулаке была в тот момент эта сжатая пружина, и разжимать кулак было нельзя ни на секунду. Потом… я видела ваши считки. И твои, и Лина. То же самое. Вы ведь даже не братья, вы больше, – Берта вздохнула, затянулась. – Я воспринимаю моих… даже не знаю. Я не знаю, один у меня любимый муж, или два. И я не знала, что ко мне будут потом относиться точно так же… ладно, это уже другое, неважно. Знаешь, чего я боюсь сейчас? Увидеть. Увидеть то, чем это могло кончиться. Потому что Яр… он же мертвый наполовину. Равно как и Ада. И Роман, он тоже… да, мы любим поносить Джессику, но её значение в этом всём умалять никак нельзя, ты же понимаешь.

– Ещё бы я этого не понимал, – Пятый затушил сигарету в пепельнице, и тут же вытащил из пачки новую. – Я ведь тоже боюсь это увидеть. И Скрипач с Итом боятся не меньше. Но им придётся. И нам придётся.

– К сожалению да, – отозвалась Берта. – Придётся. Ри, кстати, сказал, что не видел их четыре года. Даже считки не смотрел. Я спросила, почему. Он сказал, что это выше его сил.

– А наших, значит, не выше, – Пятый вздохнул. – Он носит с собой урну, да? С прахом.

– Носит, – кивнула Берта.

– Я бы тоже носил, скорее всего. И Лин бы носил. Вот он бы точно носил, сто процентов. Кстати, Бертик, тебе не попадалась информация о том, что именно произошло, и…

– Ри сказал, что всё есть в дневниках, и в считках, – Берта снова подвинула к себе тетрадь. – Но не в этом периоде, позже. В любом случае, нам надо сперва пройти этот, потому что важно, думаю, всё. Детали упускать нельзя. Это я тебе как исследователь говорю со всей уверенностью.

– Согласен, – Пятый слабо улыбнулся. – Давай почитаем вместе. Через час Эри вернется, и будем читать втроем.

– Славно, славно, – покивала Берта. Это её «славно» было обращено уже не к Пятому, она согласилась сейчас с какой-то своей мыслью, пока что неясной, неоформленной, но уже собирающейся потихоньку превратиться потом в догадку – первую на этом сложном пути. – Да, конечно. Мы так и сделаем.

– Тебе минералки налить, кстати? – спросил Пятый, вставая. Пепельницу и сигареты он решил отнести на кухню, не совсем это была удачная идея, курить в комнате. – И давай окно откроем, а то тут действительно душновато.

– Только окно никуда не выноси, – полушутя, полусерьезно сказала в ответ Берта.

– Не буду, – кивнул Пятый. – Хорошее окно, зачем с ним так. Оно нам ещё пригодится.

– Вот именно, – покивала Берта. – Ладно, давай читать дальше.

4

Руины

Об этих своих походах Яр, разумеется, никому не говорил, хотя подозревал, что остальные догадываются. Не догадаться было невозможно, но догадки и Роман, и Ада держали при себе, и свои мысли на этот счет никак не озвучивали. Собственно, говорить тут было особо и не о чем, равно как и нельзя было ничего изменить, потому что любое возможное изменное находилось уже давно вне времени, и оставалось свершившимся фактом, болезненным, как незаживающая рана, и тяжелым, как могильная плита.

Встал Яр совсем рано, не было еще шести, поспешно выпил кофе, закусив хлебом, и стал собираться – собственно, брать с собой ему было особо и нечего. Неизменная урна, пластиковая бутылка с водой, пузырек с корвалолом, склянка с пятьюдесятью граммами коньяка, пачка сигарет, зажигалка, и пластмассовая кружка. Сложив всё необходимое в рюкзак, и проверив ключи, Яр вышел из дома, запер дверь, и вышел на дорогу, по сторонам которой стояла посветлевшая от еще не высохшей росы молодая трава.

Путь его лежал в этот раз не к главному выходу из «Солнечного», не к воротам, а к неприметной калитке в заборе, за которой лежал тихий утренний лес. Калитка эта не запиралась, закрываться она перестала уже давно, потому что её когда-то перекосило, и она вросла частично в землю, да и столб, на котором она висела, покривился, проржавел, и держался лишь за счет того, что был прикручен проволокой к вбитой рядом с ним бетонной свае. Проходя мимо калитки, Яр, в который раз, подумал, что все они, наверное, держатся так же, как эта калитка, и если кто-то уберет проволоку, калитка упадет в разнотравье, и через несколько дней уже даже не будет заметна, потому что травы оплетут её, прорастут сквозь бесчисленные прорехи, и вскоре никто уже не сумеет различить, что тут вообще была калитка, а еще через несколько лет она заржавеет полностью, распадется, и вернется обратно, в землю, откуда когда-то вышла. Судьбы вещей и судьбы людей похожи, думалось Яру, разве что люди существуют еще меньше, чем вещи, тем свойственно переживать хозяев, порой на многие годы.

Тропинка, по которой он сейчас шел, находилась в стороне от основной, и успела основательно зарасти – сейчас о том, что она некогда была хожена, напоминала лишь едва различимая выемка, вьющаяся среди кочек и березовых стволов. Вскоре, однако, березы закончились, Яр вышел на просеку, по которой тянулись в сторону поселка провода, и стояли столбы, миновал прогалину, и вошел в ельник. Идти оставалось уже недолго, и Яр поневоле замедлил шаг – чем ближе он подходил к Полянке, тем тяжелее ему становилось.

Полянка располагалась в полукилометре от просеки, и представляла собой почти идеальный круг с размытым временем прямоугольником в середине. Прямоугольник этот являлся остатками фундамента, который местные давно растащили, оставив лишь битый кирпич, а на фундаменте этом некогда стоял домик, принадлежавший в своё время леснику.

Тот самый домик.

Яр, выйдя из-под елей на свободное пространство Полянки, не пошел прямо, а повернул направо, и побрел, путаясь в высокой нехоженой траве, к своему месту. Там, на этом месте, уже несколько лет валялась здоровенная упавшая ель, на которой можно был посидеть – и Яр вскоре увидел ель, и подошел к ней, и сел на свободный от сучьев участок, поставив рюкзак рядом с собой.

– Ну вот, добрались, – произнес он тихо, и погладил рюкзак. – Сейчас, передохну, и выпущу. Потерпи немножко, хорошо?

Сердце колотилось после ходьбы по траве и кочкам, как ненормальное, поэтому Яр вытащил первым делом корвалол, накапал в пластиковую кружку тридцать капель, долил водички, и залпом выпил. Запах ковалола ему не нравился, но иного выхода сейчас не было. Яр поставил кружку на ствол, сунул пузырек с корвалолом в карман рюкзака. Уже лучше, сердце успокаивалось – пройдет еще несколько минут, и всё будет нормально. Из кармана на свет показались сигареты, Яр воровато оглянулся, и закурил. Курить ему было, конечно, нельзя, поэтому курил он редко – но здесь, сейчас, на Полянке не курить он просто не мог. Во-первых, хотелось хоть чем-то перебить проклятый лекарственный запах, во-вторых, табачный дым пах иначе, не так, как пах дым того пожара, и пусть лучше будет он, а не то, что поневоле возникает в голове.

– Полсотни лет, Ян, а словно вчера, – шепотом сказал в пустоту Яр. – Как вчера, родной. Ты прости меня, если сможешь, брат. Прости, что тебя послушал. Надо было вместе тогда бежать…

Он расстегнул рюкзак, поставил его в траву, а урну устроил между двумя сосновыми ветками, чтобы не упала.

– Вот тут всё и было, – ещё тише сказал он. – Как они кричали, Ян, как кричали… почему ты не кричал? Ты был самый сильный из всех, и самый лучший. Самый лучший брат на всей земле…

Поднявшееся яркое июньское солнце заглянуло в прогалину между деревьями, осветило в какой-то момент лицо Яра, мазнуло по щеке и по виску – словно погладило невидимой рукой. Яр улыбнулся.

– Ты всегда приходишь, – сказал он. – Я же знаю, что это ты. Прости, что так и не смог с тобой попрощаться. Я малодушный, наверное. Да не наверное, а точно. Но не смог. Хоть так. Пусть так, но всё-таки вместе.

Он погладил теплый бок урны – шершавая краска, согретый солнцем металл.

– Мы к тебе скоро придём, Ян, – пообещал он. – Правда, клянусь. Честно. Это всё надо прекращать, потому что слишком больно всем, уже не только нам, а именно что всем, и слишком много стало зла. Я не понимаю, как так вышло, что я в этом тоже виноват, но точно знаю – виноват, и пришло время искупить эту вину. Надеюсь, что наша смерть хоть что-то исправит, – он уже не говорил вслух, и даже не шептал, лишь губы его беззвучно шевелились в такт не произнесенным словам. – Я почти дорисовал уже, Ян. Вот дорисую, и мы придем.

Он снова погладил урну, отпил глоток коньяка прямо из склянки, запил водой, и снова закурил сигарету – потому что в эту секунду ему показалось, что в воздухе возник, словно из ниоткуда, запах дыма, но не табачного, а того самого. Того, который он ощутил здесь, на Полянке, полвека назад.

***

Мелкие залезали в бывшую сторожку лесника часто, не один год подряд – ничего ценного в ней давно уже не оставалось, лишь голые стены, да чудом сохранившиеся стёкла в окнах. В сторожке было два этажа, вход на второй этаж представлял собой шаткую, полусгнившую приставную лесенку, и люк в потолке. Второй этаж сторожки был довольно высок, и для жилья не предназначался – лесник когда-то хранил там инвентарь, и складывал сено для кролей, клетки которых стояли в незапамятные времена за домиком. После того, как старый лесник покинул скорбную земную обитель, и переселился навечно в горни выси, сторожка его стояла несколько лет заколоченной, позже потянулись к ней местные, за полгода растащившие нехитрый лесников скарб, а потом сторожку заприметили подростки, сперва деревенские, а потом уже и дачники. Ребята постарше туда не ходили, и внутрь не лазили – справедливо опасаясь, что прогнившие полы их не выдержат, и стропила рухнут, но дети лет от десяти и старше наведывались в сторожку постоянно, не смотря на запреты – глупости неведом страх, а бахвальство превыше разума. И никто, совсем уже никто не знал, да и не мог узнать, кто из детей принес с собой в тот день спички, и кто догадался развести костерок на втором этаже.

***

Зарево разгорающегося пожара первым заметил Роман, в тот вечер они компанией гуляли по дороге за поселком – тогда здесь еще была объездная дорога, от которой сейчас остались лишь почти неразличимые колеи. Заметил, и крикнул – пожар, там пожар, бежим. И они побежали – трое парней впереди, и постепенно отстающие девчонки, которые угнаться за ребятами при всем желании не могли.

Первым добежал Ян, который всегда бегал быстрее всех, и он не раздумывал – кинулся в дверь, из которой валили клубы дыма, и подбежавшие несколькими секундами позже Роман и Яр увидели лишь его спину, мелькнувшую в дыму. Потом, уже позже, выяснилось, что Ян сумел забраться на второй этаж, вышиб окно, и выкинул в него тех, кого сумел отыскать – двоих десятилетних придурков, и одного двенадцатилетнего. Он слышал голоса, пытался найти остальных, но в этот момент потолок второго этажа, в одну доску, обрушился, и все, кто был на втором, оказались в огненном аду на первом, среди обломков балок, досок, горящего рубероида, которым была покрыта крыша…

***

Двое подростков сгорели. Ян остался жив, но обгорел на восемьдесят пять процентов. Он умер через три месяца, в сентябре, в ожоговом отделении одной московской больницы, от сепсиса.

Именно тогда Яр и сошел с ума.

В октябре того же года в дневнике Ады появилась первая запись о Море Травы.

***

Больше Яр ничего не говорил. Сидел молча, курил, потихоньку, по крошечному глоточку отпивал коньяк из склянки, запивая водой. Иногда он кивал каким-то своим мыслям, и смотрел безучастным взглядом на едва заметно выступающий над землей прямоугольник – остатки фундамента бывшей сторожки. Вон там была дверь, вон туда выходило окно, которое сумел выбить брат, вон там шмякнулись на землю, как кульки, три малолетних идиота… и ведь так и не признались, кто принес спички, кто придумал разжигать огонь… ещё и мамаши ругались на Яна, что, мол, деточек неаккуратно так пошвырял, мог бы по лесенке свести, а так – один ключицу сломал, другой копчик, да еще и стеклом порезались… родители погибших так и вообще кляли Яна, на чём свет стоит, потому что других спас, а тех не спас, немного умерили они свой обвинительный пыл лишь после известия о смерти Яна, но всё равно несколько лет еще поговаривали всякое, лишь потом, размытые потоком времени, разговоры эти почти сошли на нет. Это было даже немного странно, ведь тогда, в семидесятые, слухи обычно держались долго, и были почти несмываемы, ведь правды вокруг было немного, говорить её было не принято, вот и шли новости, подобные этой, по сарафанному радио, из одних ушей в другие. Так и стал уже после смерти оклеветанный и опороченный Ян едва ли не убийцей невинных детей, которых спалил в пожаре, да и сам спалился, пока детям выйти на свет божий не давал. Нарочно, нарочно, шептали несколько лет голоса за спиной, он сделал это нарочно, не дал из дома выйти, а может, и сам дом поджег. Аглая и Роман, ну и Ада, конечно, пытались эти слухи опровергнуть, но – если уж кто решил таким образом нагреть себе уши, разве остановишь? Да и кто им поверит, малолеткам. Сколько им? Восемнадцать? Может, и вместе жгли, кто их знает, вон какая молодежь нынче пошла, пробы ставить негде…

– Ну, пойдем, – произнес, наконец, Яр, поднимаясь со ствола. От долго сидения затекли ноги, а последняя сигарета, о которой он забыл, дотлела до фильтра и обожгла ему пальцы. – Пойдем, Ян. Домой пойдем. Полежим часок, а то чего-то я устал.

Он пристроил урну на место, обратно в рюкзак, сунул пустую склянку из-под коньяка в тот же карман, что и пузырек с корвалолом, надел рюкзак, кинул последний взгляд на полянку, и неспешно зашагал к небольшой прогалине в ельнике, к той же самой, что привела его сюда часом раньше.

***

– Теперь ты понимаешь? – глухо спросил Скрипач. – Ты понимаешь, что ты едва не сделал тогда?

Ит молчал. Смотрел вслед скрывшемуся за елями Яру, и не произносил ни слова – потому что слов в этот момент у него просто не было. Скрипач встал, подошел к нему, и вдруг неловко обнял, ткнувшись лбом в плечо. Ит обнял его в ответ, и погладил по голове.

– Ну не надо, младший, – шепотом произнес, наконец, он. – Рыжий, не надо. Я всё понял.

– Ни черта ты не понял, – с отчаянием ответил Скрипач. – Ты это видел сейчас? Ты вот этого хотел, скажи мне?

– Нет, – тихо ответил Ит. Скрипач стоял рядом, всё еще упираясь лбом в плечо, и, казалось, даже не дыша. – Рыжий, такого я никогда не хотел.

– Но ведь едва не сделал, и не один раз, – шепотом сказал Скрипач. – Господи, какой ужас. Ит, им нельзя это видеть. Ни в коем случае нельзя.

– Они всё равно увидят, – Ит чуть отстранился, и посмотрел в глаза Скрипачу. – Ты же понимаешь. Мы не сумеем это скрыть, к тому же мы в одном проекте сейчас.

– Это не проект. Это пытка. Не путай. Этот… мразь, он не мог не знать, что произошло, он смотрел три месяца, как мальчишка умирал от ожоговой болезни, и не сделал ничего. Ничего!!! – Скрипач отошел в сторону, присел на корточки, и запустил руки в волосы. – А мы с ним тогда, когда Гарика гоняли… в одной машине катались, и спрашивали, всё ли у него хорошо… его задушить надо было прямо там, удавить… гадина… господи, какая гадина… на дружбу обратно он к нам набивался…

– Может быть, он в тот момент счел, что это будет способствовать инициации, – сказал Ит. – Не возражай, про удавить я с тобой полностью согласен. Ожоговая, три месяца, огромная площадь поражения, ожоги, видимо, были глубокие, горел рубероид… Три месяца ада, и вот так… Я, кстати, понял, куда он всё время бегал, когда я работал с Фламма, а ты сидел на Окисте.

– Сюда, куда ещё, – кивнул Скрипач. – Он делал тогда ставку на этих, видимо. Фламма… не казались ему достойным объектом. Равно как и Амрит. Не те страсти, ты понимаешь? Не тот накал, – он горько усмехнулся. – Не тот пожар…

– Да и на Гарика и Рэма с Тимом он забил с удивительной легкостью, – напомнил Ит. – Там действительно была игра, в мирной, неплохо продвинутой двойке. Это сейчас они стали посерьезнее, а тогда, – он махнул рукой. – Он не делал на них ставку, рыжий. Как я и думал, он лгал нам об этой тройке. Точнее, о двойке. Потому что он до сих пор считает перспективными именно их.

– Прах в банке? – Скрипач горько усмехнулся. – Даже так?

– Может быть, рассчитывает воссоздать. Хотя это сомнительно. Что там могло остаться? – Ит задумался. – Зубы, фрагменты крупных костей. Да, ДНК вполне может быть, здесь не такой высокий уровень кремации и последующей обработки, это не Окист. А может, у него и дубль материала сохранен.

– Угу, только материал может и на захотеть, – Скрипач покачал головой. – Вот ты бы захотел – после такого?

– Думаю, нет, – Ит отвернулся. – Хотя Пятого никто не спрашивал. Решил сдохнуть? Хренушки. Вот тебе твоя жизнь, вот дерьмо, вот ложка – и вперед.