Глава третья. 13 лет

Диноглен – Инцл, Ивстаяр. Январь – апрель

Илоса Телгир стоял в дверном проходе, перекрывая Офальду пусть к бегству. Длинная почерневшая от ежедневного курения трубка, зажатая в желтоватых сухих пальцах с неряшливо обкусанными ногтями, давно испустила последний сизый дух, но Телгир-старший не замечал этого, уперев взгляд водянистых глаз, прятавшихся под нависшими бровями, в непутевого сына. Тот переминался с ноги на ногу, бледное лицо покрылось неровными красными пятнами румянца, голос дрожал. Отец зло бросил:

– Собираешься присоединиться к Илосе-младшему? Из вас получится отличная парочка халдеев в каком-нибудь убогом кабаке!

Офальд сжал кисть левой руки правой, пытаясь совладать с волнением и изгнать дрожь из голоса. Светлые – в отца – глаза сверкали ярче обычного, ногти впились в кожу, оставляя ярко-красные каемки на ее белой поверхности.

– Я не буду чиновником, – сдавленно сказал он, и все же отвел взгляд от грозного лица Илосы, на котором воинственно топорщились усы с подусниками, в стиле обожаемого Телгиром-старшим императора Цфарна Фиоси Грубгабса, правившего Ивстаяром вот уже 55 лет. – Я уже много раз говорил, что хочу быть только художником.

– Худо-о-ожнико-ом, – протянул отец. – Будешь рисовать размалеванных шлюх для стен инцлских борделей? Достойное занятие для сына старшего имперского официала!

Офальд вспыхнул.

– Искусство – мое призвание, а ходить на службу я не намерен!

– Что ж, хорошо, – прищурился отец и зло скрипнул желтыми крупными зубами. – А чем же ты, позволь спросить, будешь обеспечивать свою будущую семью? Картинками?

– Даже если и картинками, что с того? Рисовать уж в любом случае лучше, чем каждый божий день гнить за столом, перекладывать бумажки и лебезить перед начальством!

Илоса побагровел, глаза, глубоко сидящие в орбитах, выпучились. Он все еще старался говорить спокойно.

– У тебя перед глазами есть достойный пример. Жених Леагны…

– Этот вонючий олух? – саркастически перебил Офальд. – Этот великолепный герр Еол Аурьлаб, которого ждет невероятная карьера в налоговом ведомстве Инцла? Я скорее сдохну, пока он переползет из младшего налогового инспектора в старшие!

– Не тебе, сопляку, судить о перспективах Еола, – резко сказал Илоса. – Он на хорошем счету у начальства, и…

– И вы все ждете не дождетесь, как бы поскорее сбагрить Леагну этому ничтожеству, – быстро договорил за Телгира-старшего Офальд. – Он ее быстренько обрюхатит, чтобы без помех продолжать играть в кости в самых грязных заведениях Инцла!

Воздух, казалось, взорвался от звонкой пощечины. Илоса тут же отскочил от сына, схватившегося за покрасневшую щеку. Губы обоих побелели. После долгой паузы Офальд прошипел:

– Я принял решение и буду рисовать.

– Не будешь, – зловеще ответил отец, усилием воли возвращая себе присутствие духа. – Я не позволяю тебе так безответственно относиться к своему будущему.

– Может быть, я сам имею право решить, кем мне быть, и чем заниматься? – патетически воскликнул Офальд срывающимся голосом. Он отпустил щеку, воздев руки к низкому потолку, и очень напоминал сейчас слегка ощипанную птицу, которой задала трепку ее собственная стая. Мальчик скрежетнул зубами и с невероятно надменным видом скрестил руки на груди, выставив вперед правую ногу и оттопырив нижнюю губу. – Мое призвание, моя цель и моя жизнь – рисование. Мне плевать на математику, химию и прочую белиберду. Я хочу быть художником и буду им.

– Пока я жив, ты не станешь художником! – взорвался Илоса. – Я запрещаю тебе и думать об этом! Ты возьмешься за ум и начнешь учиться как полагается, иначе… – отец неожиданно кашлянул, пошатнулся, ухватился за косяк, выронив трубку, но тут же выпрямился и продолжил твердым голосом, – иначе ты закончишь в канаве под забором, с бутылкой в руке и своими картинками в качестве подстилки!

– Я не собираюсь учиться в твоей сраной гимназии, – выпалил Офальд с ненавистью, даже сквозь необычайное волнение с удовольствием отметив, как светлые глаза отца выкатились еще больше: в доме Телгиров строго-настрого запрещалось употреблять бранные слова. – Я не собираюсь становиться таким же как ты, чтобы сорок лет глотать пыль и кашлять кровью! Я ненавижу такую жизнь!

– Служба, – загремел Илоса, – это самое лучшее, чему ты можешь посвятить свою жизнь, чтобы не сделать ее жалкой! Ты будешь уважаемым человеком, сможешь содержать жену и детей, а твоя страна будет любить и оберегать тебя за твою преданность – если ты этого до сих пор не понимаешь, так это от того, что ты глупый маленький щенок, который никак не поумнеет! Твои мерзкие оценки это доказывают, ты, ленивый бездельник, невежественный второгодник, даром просиживающий штаны в лучшей инцлской школе!

– Эта лучшая школа – дерьмо собачье! – уже не сдерживаясь, завизжал Офальд. – В ней работают одни идиоты и извращенцы в засаленных воротничках!

– Прекрати браниться в моем доме! – заорал и Илоса. – Следи за своим поганым языком! Ты будешь хорошо учиться, исправишь неуды по рифаянцскому и математике, а потом станешь чиновником! – Он сглотнул, откашлялся, перевел дух, и заговорил спокойнее, прижав руку к левому боку. – И заруби на своем маленьком носу: пока я жив, забудь о карьере бездарного мазилы.

– Тогда сдохни, сдохни, сдохни! – Офальд кричал, дергаясь всем телом, на губах запузырилась слюна. У него начался нервный припадок. Илоса сделал два быстрых шага по направлению к сыну, размахнулся и сбил его с ног тяжелой оплеухой. Крик тут же смолк. Мальчик лежал на полу, тяжело дыша и все еще подергивая конечностями, из носа показалась тонкая струйка крови, глаза горели. Отец наклонился к нему и схватил за горло.

– Ты. Будешь. Чиновником. – сказал он раздельно. Две пары голубых глаз на несколько секунд встретились, меча искры с одинаковым неуступчивым упрямством. Затем Илоса разжал пальцы, голова Офальда мотнулась назад, и мальчик крепко приложился затылком о добела выскобленные доски пола. – Ты. Будешь. Чиновником. – повторил Илоса и поспешил уйти. Он чувствовал, что еще немного – и ему придется признать поражение перед своим упрямым отпрыском.

Только вчера, в ясную январскую пятницу, отец взял сына в свою бывшую инцлскую контору, где Телгира-старшего до сих пор помнили, как строгого, но справедливого начальника, несмотря на то, что Илоса уже восемь лет как пребывал на пенсии. Он с удовольствием водил мальчика по просторным комнатам, объясняя, как и что устроено в таможенном департаменте, привычно перекидывался словечком-другим со старыми сослуживцами, знакомился с молодежью, надзидательно выравнивал неряшливые стопки бумаг на краях массивных столов и вообще чувствовал себя как рыба в воде. Мрачный Офальд таскался за отцом по пятам, бурчал что-то невпопад, отводил глаза и держал себя бука-букой. Илоса даже решил как следует выдрать строптивца сразу по возвращению в Диноглен, но дал себя уговорить пропустить пару стаканчиков в соседней пивной, где – вот уж действительно, чудо по нынешним беспокойным временам – ничего не изменилось, начиная от солидной дубовой мебели и заканчивая огромными брылями кельнера. Сын отправился домой, а Илоса как следует отметил встречу с давними друзьями и примкнувшими к ним чиновниками из соседнего земельного ведомства – немного снобами, но все же славными геррами, внимательно слушавшими разглагольствования Телгира о нынешнем положении дел в славном Ивстаяре, о мощи римнагских народов и о прочих очень важных вещах – Илоса говорил долго, всего и не упомнишь. В итоге, когда он вернулся в свой большой, не слишком складный дом у самого диногленского кладбища, Офальд уже спал. Отец решил отложить важный разговор на утро субботы, перед тем, как по давно сложившемуся распорядку он пойдет на прогулку, чтобы завернуть в местную гостиницу за аперитивом.

Разговор состоялся, и Илоса вылетел из дома в самом скверном настроении, едва успев облачиться в новехонькое, достойное столь солидного человека пальто. В левом боку кололо, легкие, казалось, вместе с воздухом наполнялись водой, а из горла вырывалось хриплое, влажное дыхание, смешиваясь с январским морозцем и неохотно отделяясь от губ тяжелым рыхлым облачком. Герр Телгир заставил себя идти спокойно, как и подобает уважаемому чиновнику, государственному служащему, не один десяток лет верой и правдой отдававшему все силы своей стране, и наслаждающемуся заслуженным отдыхом на пенсии.

Илоса Телгир, несмотря на пристрастие к пиву и вину, любовь к острой и жирной пище, страсть к крепкому трубочному табаку, отвращение к каким бы то ни было спортивным занятиям – исключая неторопливые моционы от дома к пивной или пасеке и обратно – оставался моложавым и выглядел младше (пусть и ненамного) своих шестидесяти пяти лет. Сеточка лопнувших сосудов на мясистом носу и умеренно полных щеках оттенялась пышными бакенбардами и подусниками, волосы на голове поредели не критически, живот оставался в категории брюшка и даже не собирался переходить к брюху, а движения не подвергались старческой расплывчатой неуклюжести. Илоса очень гордился, что его последний ребенок родился, когда ему было уже пятьдесят восемь – и даже через пару лет после этого он нередко мешал всегда покорной Ралке спать по ночам. Сейчас, когда герру Телгиру уже стукнуло шестьдесят пять, с альковной лихостью было покончено раз и навсегда, но Илоса все еще позволял себе отпустить тщательно выверенную – только для ближнего круга – непристойность в адрес красивой девушки, неизменно вызывавшую уважительные смешки приятелей, как следует подогретых несколькими кружками доброго пива.

Бывший старший официал, уважаемый и добропорядочный житель Диноглена, кое-как приведя в порядок растрепанные чувства, направлялся к ближайшей гостинице, где каждое субботнее утро привык коротать время за бокалом вина, ждавшим его ровно в десять на барной стойке. Стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы хоть немного стихло проклятое колотье в боку, Илоса слишком резко вдохнул, а вместе с выдохом на любовно начищенные Ралкой пуговицы пальто выплеснулся фонтанчик крови, орошая все вокруг. Мужчина вскинул руку к мгновенно ставшему чересчур тугим вороту, по инерции сделал еще несколько шагов вперед, заваливаясь вбок, а темно-вишневые капли весело танцевали на белом покрывале снега у обочины, вырисовывая замысловатый узор. Илоса неловко повалился прямо на этот красно-белый ковер, мимолетно удивившись, почему вместо припорошенных снегом мысков темно-коричневых ботинок перед его глазами вдруг оказалось неправдоподобно ясное зимнее небо. Он медленно сморгнул, и вместо яркой синевы весь обзор перекрыло широкое испуганное лицо соседа Окнарда Ешрефа, провал рта которого несколько раз сомкнулся и разомкнулся.

– Ты не будешь художником, – миролюбиво сообщил лицу Илоса, чувствуя, как в боку вместо частых уколов разливается блаженная теплота. Лицо перед ним закачалось, раздвоилось, и Телгир провалился в длинный глубокий тоннель, увешанный непристойными картинками с размашистыми автографами сына в левом нижнем углу, на которых обнаженные нереиды сливались в жарких похотливых объятиях, прямо на глазах у мастурбирующих друг другу фавнов с кроваво-красными губами. Илоса летел в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону, ему было мерзко, мерзко, МЕРЗКО, он пытался дотянуться хотя бы до одного из этих нечестивых изображений, сорвать его, уничтожить, растоптать, но растопыренные пальцы все время хватали только пустоту. Тело чиновника закружилось вокруг своей оси и картинки начали вращаться вместе с ним, сливаясь в один большой, пошлый, омерзительно-животный порочный круг. Буква "О" в имени Офальд растягивалась и сокращалась, будто подмигивая незадачливому отцу. Из последних сил Илоса попытался ухватиться хотя бы за этот издевательский глаз, однако тот куда-то пропал. Телгир пытался кричать, но из горла вырывалось только теплое липкое дыхание, растекавшееся по всему телу и никак не желавшее принять форму легкого облачка, тающего в веселых отблесках зимнего ивстаярского солнца.