Глава III

Переезд через хребет Тумукей. – Хоримту, кочевье Тусулакчи. – Облава у древних и нынешних монголов. – Браки у монголов и влияние лам; встреча с ученым ламой; письменность в Монголии. – Приближение к Урге.

Переезд через крутой, поросший лесом, заваленный валежником и камнем, высокий кряж гор Тумукей прежние миссии обыкновенно совершали в два дня; мы одолели его в день; но зато обоз пришел на привал в 11 часов ночи; втаскивали на гору по одной и по две одноколки за раз, подвязывая к ним по несколько лошадей гусем и помогая руками. На вершине горы, как водится, обо, усыпанное и увенчанное различными приношениями от монголов, достигавших благополучно вершины горы. Между множеством тибетских и монгольских молитв, писанных большей частью на бараньих лопатках, мы нашли также русскую надпись, оставленную на камне, вероятно, нашими курьерами, посылаемыми по временам в Ургу.

Окрестность волновалась, как море, в испарениях, которые после дождей обильно стлались на покатах гор.

После трудных переездов через горы, мы дневали на Хоримту. Погода совершенно разгулялась; небо было сине; тучи едва набегали, и мигом, сложившись и разложившись в тысячи форм, исчезали. Днем было около 12° тепла, ночью ртуть в термометре опускалась до 5°.

Провожавший нас тусулакчи, человек лет 28, чистой крови, хорошей кости, как выражаются здесь, т. е. хорошего происхождения и чиновный, был особенно весел, подъезжая к Хоримту; он обгонял обоз, задирал шуткой казаков, рассказывал разные прибаутки мне; его открытая, приятная физиономия дышала счастьем: весело было глядеть на него. По приезде на привал, он явился ко мне, как было при встрече, с полным угощением по монгольскому обычаю: за ним несли два ведра кумысу, ведро кирпичного чая, затурана, вареного с молоком, бараньим жиром и мукой, вино, перегнанное из кумыса, пенки из овечьего молока, поджаренные и очень вкусные, арул, осадок от перегонки кумыса в вино, выжатый и высушенный, острого, кисловатого вкуса. – Что бы это значило, чему обрадовался наш тусулакчи? «Я здесь дома, – сказал он, смеясь, – вы у меня в гостях» и он захохотал громче прежнего. – Действительно, смешно было называть своим домом открытое отовсюду, для всех, место; но это были его кочевья, и он, не шутя, называл их своим домом; он смеялся не над странностью выражения, но от полноты счастья, которым была преисполнена душа его при виде родных мест.

Хоримту – обширная равнина, окруженная горами. По ней извивается речка Боро и ручеек Арганату, в нее впадающий. Там, где горы сжимаются, едва пропуская ручей в другую соседнюю долину, они оканчиваются уступами, несколько обрывистыми, в других же местах переливаются, как волны, из одной гряды в другую, все выше и выше, чем далее от равнины. Возвышенности венчаются обо; покати покрыты мелкой, яркой зеленью, на которой повсюду бродили стада овец, а на высотах козы; в падях виднелись лошади и рогатый скот; на равнине разбросано множество юрт и среди них стояла бедная бревенчатая кумирня, обнесенная частоколом, как всякая здешняя кумирня. Приволья много, вода чистая и в достаточном количестве.

Хорим значит пир, Хоримту – пиршественная (долина). Эта равнина получила свое название по случаю тех пиршеств, которые здесь устраиваются во время облавы.

Надобно сказать, что облава у монголов и маньчжуров не столько потеха, сколько обязанность, служба, и довольно тяжелая. У гуннов, точно так же, как впоследствии у монголов, охота составляла особое учреждение, для поддержания воинственного духа и беспрерывной деятельности в войсках; это был род их военных маневров, со всеми трудностями походов по горам и непроходимым дебрям и опасностями битвы с дикими зверями. Чингис-хан, в своих степных законах, называет облаву школой воина. Отличившийся на охоте награждается также, как бы он отличился на войне. Прежде сами императоры Китая выезжали на облаву, к восточным границам Монголии; но нынешний богдохан, наученный опытом предместника своего, который, вернувшись с облавы, застал в Китае восстание и ворота великой стены для себя запертыми, нынешний богдохан, кажется, ни разу не ездил на облаву; тем не менее, однако, почти через каждые три года отправляют эту службу правители Монголии и Маньчжурии.

Толпы монголов, считающихся в военном звании, стекаются на Хоримту в начале осени, и образуют род военного стана; число их простирается до 10,000 человек; вслед за ними приезжают амбани с огромной свитой; иногда предварительно испытывают собравшееся кочевое войско в стрельбе в цель, иногда прямо приступают к облаве.

На восточной стороне равнины возвышается гора, называемая Ноин-ола, господская гора, за ней, несколько севернее, другая и потом, подалее, третья: все они покрыты лесом, преимущественно березовым, осиновым и сосновым, заросли кустарниками жимолости и шиповника. Облаву начинают с Ноин-ола; амбани помещаются в ущелье, что против кумирни; народ, окружающий лес, постепенно сходится к центру, и гонит на них зверя. Ван, монгольский правитель, стреляет первый, за ним уже другие, составляющие его свиту; солдаты сторожат зверя, прорывающегося через линию, и тогда уже позволяется стрелять из ружья, у кого оно есть; обыкновенно употребляют для этого лук и стрелы. – Зверя довольно всякого, потому что кругом заповедных лесов стоят караулы и не пускают никого в лес, даже за дровами, чтобы не полошили диких обитателей его. За несколько дней до нашего приезда, один бедняк прокрался на Ноин-олу и убил изюбря, которого рога так дорого ценятся в Китае; как-то проведали о том, допытались, уличили в преступлении, и несчастного отправили в колодках в Ургу, где он поплатится дорого за нарушение закона.

Всего более в лесу медведей и диких коз; есть изюбри, дикие кабаны и даже рыси. Охота на всех трех горах продолжается 45 дней.

Путешествие наше пока шло незаметно, и мы бодро приближались к Урге. Несколько ушибов, полученных при подъемах и спусках с гор, несколько легких лихорадок, на таком пути и при таком многолюдстве каравана, в счет не идут. Природа, даже и по выходу из роскошного Забайкальского края, казалась нам довольно разнообразной. Везде мы находили хорошие пастбища и проточную воду, с которой так скоро и надолго должны были расстаться, а это главное на пути, и монголы очень основательно предлагают первый вопрос путнику: «Какова вода, здоров ли скот?» – Падеж скота, – страшное бедствие для путешественника среди пустынь Монголии; оно часто угрожало нашим прежним миссиям, едва не постигло и нас на обратном пути.

Юрты попадались довольно часто, и мы нередко заходили в них отдохнуть и потолковать с монголами. Жаров мы не испытывали; скорее было холодно; на вершинах Гунту мы даже встретили иней. Сухари еще не приелись, запах аргала не пропитал нашего платья и не закоптил собственной нашей кожи; неудачно приготовляемые обеды казака-повара более смешили, чем сердили нас. Кстати, об этом поваре, о Воробьеве: он сопутствовал четвертой миссии в Пекин; а известно, что миссии сменяются через десять лет, – сначала в качестве коновала, потом повара; в прошлую миссию его не хотели было взять за старостью лет; нынче он явился ко мне с предложением своих услуг, уверяя, что в течение десяти лет он вовсе не постарел, а только отдохнул. Во время пути, по его неутомимости, я убедился, что он точно не устарел; но или забыл свое поварское искусство, или вовсе не знал его; по крайней мере он полезнее был своими сведениями по части ветеринарной, чем поварской. Впрочем, и то сказать, что все материалы для стола здесь ограничивались одной бараниной; баранина, и каждый день баранина, и целых десять недель баранина, как бы приготовлена ни была, а, право, надоест; у нас же за столом она всегда являлась au naturel или вареная или жареная.

Лагерь наш пестрел народом. Монголы скакали взад и вперед около каравана, теснились у юрт тусулакчи и дзангинов или, вместе с ними, переходили к моей юрте; монголки бродили около юрт китайских приставов и нередко были зазываемы в них, – молоденькие особенно.

Многоженство существует в некоторой степени в Монголии, в противность мнению почтенного о. Иакинфа, которого суждения я вполне уважаю и ценю. Закон ли, злоупотребление ли закона, только монголы, под незначительными предлогами берут двух и даже трех побочных жен, не говоря о наложницах. Так как брачные обряды совершаются только при первом браке, то китайцы и называют это одноженством. Впрочем, и это мнимое одноженство введено маньчжурами, только в половине XVII века. Оно имеет значение в применении к гражданским правам: таким образом, сын от законной жены наследует все права отца; только за неимением законных детей дозволяется усыновить рожденного от побочной жены, и то с дозволения высшей власти. К чести монгольского семейного быта надо сказать, что жены живут большей частью в мире, обыкновенно повинуясь старшей. И что за брак монгола – первый брак! Ему выбирают жену отец и мать; по личным видам, по предсказаниям ли лам, очень часто навязывают ему такую, которая уже перезрела, между тем как муж еще не вышел из юношеского возраста и едва понимает свое собственное состояние, а не то, что сложную систему супружеской жизни; жена поневоле делается ему нянькой, пестуном, нередко злым и к тому же старым и некрасивым. Сознавши свое достоинство мужа, – мужа на востоке, т. е. мужа по преимуществу, он старается выместить ей свое унижение и нередко отправляет ее назад к родителям, несмотря на то, что лишается заплаченного калыма, или даров, сделанных перед свадьбой, как выражаются степные законы, что в сущности одно и тоже. К этому, однако, неохотно прибегает монгол, как бы ни был оскорблен женой, потому что, кроме калыма, лишается в ней работницы. Однофамильцам, родственникам с мужской стороны воспрещается вступать в брак; но родство с женской стороны не принимается в расчет: таким образом, два родных брата могут жениться на двух родных сестрах; монгол может взять за себя сначала одну сестру, а по смерти ее, другую и т. д. Странно, что в Монголии сохранился обычай, который существует в Киргизской степи и во многих местах на востоке, а именно, когда поезжане жениха являются за невестой, то подруги уступают ее только с боя, и тут завязывается между ними схватка не на шутку. Вторую жену монгол берет уже по собственному выбору, хотя все еще спрашивает родителей, по наружному уважению к ним, и лам – из страха: лама знает все – и благоприятный день для свадьбы, и сходствуют ли между собой созвездия жениха и невесты. Удивительно, как эти люди, эти ламы, совершенно невежественные, могут держать народ в таком заблуждении и пользоваться влиянием на него. В самой сущности дела, они отличаются от простого народа только тем, что бреют себе головы, да остаются безбрачными, хотя и ведут жизнь не совсем безукоризненную. Образование их ограничивается знанием нескольких буддийских молитв, которых смысла они не понимают, или чтением юма, одной из их священных книг, больше на память, чем по печатному; чтение ганжура и данжура уже составляет высокое образование ламы, а толкование их доступно разве высшему духовенству в Тибете, да еще кое-кому из окружающих ургинского Кутухту-гегена; это, впрочем, и немудрено: ганжур состоит из 108 больших томов и составляет всю ученость буддизма.

Дар красноречия и особенно удачное употребление аллегорий, сравнений и афоризмов Будды считается высшей степенью образованности между монголами; людей, обладающих таким талантом они готовы признавать за существа высшей породы; впрочем, таких весьма и весьма мало. Я встретился как-то с ламой довольно бойким, который считался между здешними ламами светильником веры. Желая сразу изумить своей ученостью, он, после обычных приветствий, обратился ко мне с такой речью. «Душа человеческая, подобно ушам слона, в вечном движении, произнес мудрый Будда. Дай же покой хоть телу, не изнуряй его, отдохни между нами, дай время душе скрыться в свою оболочку, подобно черепахе, скрывающейся при виде опасности под защиту своей крепкой коры, и успокоиться внутренним созерцанием.» – Бывшие тут монголы самодовольно глядели, желая прочесть на лицах наших, какой эффект произведут эти звучные и, вероятно, заранее приготовленные слова. – «Душа моя здесь между друзьями, между мудрыми, – отвечал я, – намерения ее чисты, ей нечего скрываться, она вся наружи; согретая солнцем дружбы и мудрых суждений ваших, она и отдыхает и созерцает». И мой ученый лама, сбитый с толку громкой фразой, не нашелся что отвечать, к крайнему соблазну окружавших его лам, и едва пробормотал несколько несвязных слов для того, чтобы, по обычаю Востока, сказать свое слово последнему.

Хласса, в Тибете, для монголов тоже, что Мека для магомметан. В Хлассе ламы получают высшее образование. В Монголии, разумеется, нет школ. Светские люди учатся у частных учителей, а дети служащих в Пекине – в тамошних школах, из которых, некоторые, учреждены собственно для монголов.

Письмо в Монголии существует с 920 года (до того употребляли, вероятно, китайское письмо); оно известно под названием киданьского, и, судя по ничтожным остаткам его, дошедшим до наших времен, было идеографическое, в подражание китайскому. Родоначальник династии Гань^[4] изобрел собственное письмо, хотя, по словам китайских историков, заимствованное из киданьского и китайского, однако не представлявшее идеографического смысла, а выражавшее только звуки и слоги для составления слов. Чингис-хан, при сношениях своих с разными народами тюркского племени, употреблял ойхорское письмо, которое усовершенствовано или изменено в нынешнем монгольском письме; оно изобретено, вероятно, в XII веке, во время владычества Ойхоров в Восточном Туркестане, и потому напоминает собой форму букв арабских; что же касается до того, что оно пишется сверху вниз, то это, без сомнения, заимствовано с китайского.