– А день только вступает в свои права, и празднество разгорается с новой силой, сбрасывают на берег сходни, сам великий Анен тормошит спящих принцев, и те, продрав глаза, застывают с открытыми ртами: все пространство от Нила до трепещущих в ослепительном пекле конусов дальних великих пирамид заполнено народом. Людской гул подобен охваченному бурей морю, в эти мгновения мирно замершему серо-синей цельной мощью по всему северо-западному краю мира.
Может показаться странным, но до сих пор царские отпрыски не побывали у великих пирамид, почти ежедневно в тихие, сладостно-меланхолические часы заката видя с крыши дворца их фиолетовые конусы на фоне оранжевого неба и пепельных дюн. До них было рукой подать, и потому посещение их откладывалось, а великий Анен, пытаясь расшевелить их школярски дремлющее воображение невероятными числами, произносил с таинственным придыханием имена древних властителей страны Кемет – Хуфу, Хафра, Менкаура, – погребенных в трех великих пирамидах, каждая из которых своим гигантизмом ставила в тупик обычное человеческое сознание – два миллиона триста тысяч известняковых блоков, и каждый весом до трех тонн, филигранно пригнанных друг к другу, поднимаются на высоту в восемьдесят шесть человек среднего роста, поставленных один на другого, пирамидой Хуфу. Пирамида Хафры хоть и на два человеческих роста ниже, но охраняется великим и страшным Горема-хетом, что означает «Гор на небосклоне»: Гор – это сам правитель Хафра, а небосклон – место, где Хафра в момент смерти слился с богом Солнца Амоном-Ра.
– О, шесеп-анх Хафра, живой образ Хафры, голова твоя слита с телом могучего царя пустыни – льва и крыльями орла, – раскачиваясь, вещал великий Анен, – лик твой, столь близкий нам всем, несет ужас северным народам, называющим тебя последней тайной мира сфинксом. О, Горемахет, достигающий высоты в десять человек среднего роста и длины – в тридцать три человека, растянувшихся на земле головой к ногам следующего. Только нос твой равен длине человека среднего роста.
И вот он – перед ними, вытесанный из единой гигантской, цельной скалы.
Широкоскулое, таинственно-плоское лицо самого Хафры несет странную улыбку, то ли обращенную внутрь, к своим мыслям, то ли несколько презрительную к окружающему внешнему миру.
Кобра, символ царской власти, приподнялась над лбом.
Праздничный плат спускается с головы на плечи.
Одичало огромный, стоит он над головокружительной – в несколько тысяч лет – бездной времени, у краешка которой замер малой нахохлившейся птицей великий Анен с птенцами гнезда царского, молодыми жрецами, слугами, – все известные лица царского двора в праздничных одеждах.
А вокруг море разливанное всякого люда.
Только теперь и отпрыски семьи наместника бога Амона-Ра замечают, что великий Анен тоже необычайно празднично одет, и драгоценные камни переливаются на его нагруднике. Да отпрыски и сами не успели заметить, как их, спящих на ходу, слуги облачили в праздничные одежды. К тому же интенсивность окружающей мистерии столь ослепительна и велика, что не только не замечаешь того, что рядом, а теряешь самого себя.
Свита царского двора, сановники и жрецы почтительно расступаются перед великим Аненом и его царственными учениками, поднимающимися к входу в пирамиду Хафры.
Где-то посредине пути останавливаются, ибо сам вид с высоты птичьего полета дрожащих в жарком мареве широко раскинувшихся пространств пустыни, моря, дельты заставляет замереть и прислушиться к биению собственного сердца, явно с трудом выдерживающего нагрузку ночи, вчерашнего и сегодняшнего дня. А ведь пирамида Хафры всей мощью своей высится над головами, и поднялись они всего-то на высоту девяти человек среднего роста.
– Взгляните на дом вечной жизни Менкаура, вспомните, что я вам читал из «Книги мертвых» о князе, приближенном к властителю Менкаура. Князь этот нашел главу книги в одном из храмов. Прочитал ее и перестал видеть, слышать, есть мясо и рыбу, приближаться к женщине, ибо только великие посвященные, подобно нашему повелителю, наместнику бога богов Амона-Ра на земле, могут спускаться в страну мертвых и выйти оттуда живыми, невредимыми, набравшимися божественной силы и мудрости.
Так говорит великий Анен, стараясь задержать выдох, чтобы затем долгим глубоким вдохом словно преобразиться на глазах – голос его снова обретает тот металлический пафос, которым он потрясал в ночи замерший безмолвным переходом между этим и тем миром храм Амона-Ра:
– В тот час, когда мы встречали рассвет на охоте в пустыне, наш повелитель, ваш отец, наместник Амона-Ра, сошел в тьму ночи, к великому хозяину этого спуска, у входа в который мы стоим, властителю древности Хафре, в подземный мир бога Озириса и великой матери Изиды. Не было у отца нашего ни лучников, ни колесниц, ни жрецов, ни охраны. Один, почти нагой, во спасение наше пребывал он во мраке вечной ночи в то время, когда над нами прошли день, ночь и ныне новый день. И в этот миг мы, самые близкие ему души, сходим к нему в дом вечной жизни Хафры, чтобы сила первых слов отца нашего после выхода из страны мертвых излилась мощью того и этого миров, подобно мирре и елею, на наши головы.
Охрана, вытянувшись по струнке, стоит у входа в темный, с редкими светильниками, идущий вниз коридор, куда ныряет великий Анен и отпрыски царской семьи за ним.
Ослепительное пекло разгорающегося дня отсекается, как ножом, краем входа, сухой мумизированной тьмой, наклонно втягивающей в себя.
Резок, внезапен, как падение в колодец, в обморок, переход от света и воздуха неохватных пространств, рева и гомона людских масс в узкий – подобный глотке, кишке, всасывающим или вбрасывающим в чрево, – мрак.
Удушающая память боли родовых схваток, некоего обратного действа с кольцевым сжатием черепа и выбросом из тьмы в свет, из смерти в жизнь, вывернулась невероятным витком из забвенных глубин сознания. Месу изо всех сил борется с наплывом слабости. Напор сзади других отпрысков семьи царской, почти невидимых и потому враждебных, оборачивается ощущением безвыходности, отчаяния, тут же сменяющегося безразличием: будь что будет.
И в этот миг, как спасительная соломинка, за которую можно не только ухватиться, но через которую можно и дышать, раздается странно измененный голос великого Анена – или это один из тускло мерцающих впереди огоньков разворачивает пламя лепестков своих, подобно белой розе?
– О, роза Изиды, цветок мудрости и печали, ты пылаешь в руке повелителя поднебесного мира, только что вернувшегося из страны мертвых супруга твоего бога Озириса, и возвращение это – как рождение заново, как невозможное прохождение через глубокую глотку смерти, которая обречена лишь умению – заглатывать.
Некое иное звучание, подобное шелесту тростников в водах Нила, и вправду коснулось лица Месу прохладным елеем, обернулось первыми словами, затем и плавно текущей, подобно водам того же Нила, исповедью властителя всех миров и страны поднебесной Кемет:
– Дети мои, во имя всех нас и мира живого сошел я в мир мертвых, к хозяину дома этого, великому Хафре. Вначале бодрствующий дух мой Ка, хранитель жизненных моих сил, отдалился от меня, и мрак мира сего сжимал и не отпускал меня. Внутренним зрением, отделившись от времени, видел я восходящее солнце Хепрер, солнце в зените Ра, солнце закатывающееся Атум, а Ка не возвращался. Совсем я отчаялся.
Но вдруг вдалеке смутно возник все более набирающий силу и свет красный диск, обвитый телом кобры с крыльями коршуна – печать на входе в мир бога Озириса. Мгновенно ко мне вернулся мой бодрствующий дух Ка, который должен был помочь мне слиться с великим Хафрой, – в ужасе и восторге ощутил я, как выползает кобра из-под покрывающего мою голову плата, тело мое обретает форму, мышцы и когти льва, по бокам вырастают крылья орла.
И услышал я голос: «О, Горемахет, путь в страну мертвых открыт, сходи же!» Солнечная печать высветила вход, сознание и дух мой изменились, и я начал сходить в покои смерти, во внутреннюю нашу отчизну, сбрасывая, как цепи, все физические и символические связи с этим миром. Словно бы кто-то громом нашептывал мне: «Долой разум, да здравствует интуиция, да освятятся хлеб и вода, да прольется кровь жертвы!»
Но не было никаких громов и молний, просто пелена спала с глаз и я ощутил всю остроту своего существования.
И вот я среди дорогих наших мертвых предков, повелителей мира, и глаза их неотрывно и навечно устремлены к Солнцу – Амону-Ра.
Как прекрасная страна наша Кемет держится физически на осях колесниц наших, так духовно держится она на оси вечной глаз великих мертвецов наших, протянутой к Солнцу – Амону-Ра.
И одно колесо божественной колесницы – само Солнце, второе – Земля и народ Кемет в кольце власти, отпущенной мне богами.
В полном безмолвии стояли они, великие наши предки, но за ними темной глубью бесконечного стоял некий смысл, захватывающий их и меня целиком, и мы были все единой силой бессмертного действа в сонме богов.
Мне оставалось лишь зачарованно прислушиваться к священным ритмам своей души.
И рядом распахнуто дышала бездна изменения, обновления, посвящения, полного превращения в бога.
Теперь я был свободен, вторично рожден.
Вседозволенность ослепительным крылом опахнула меня.
Отныне гибель людей во имя бога Амона-Ра – священна.
Уничтожение врагов, даже если они еще младенцы, – священно.
Очищение расы и крови от чужеземной примеси – священно.
«Велика опасность чужеземцев, – шептал мне все тот же голос, – особенно хабиру-ибрим с их невидимым богом, воздающим за грехи. Это подобно яду ослабляет глубину веры нашей в священность животных, деревьев, почвы, трав, природы. Они враги наши, ибо не живут естественным инстинктом, а на наших богов смотрят свысока, хотя сами прозябают в нищете и грязи, а значит, и в зависти тайной и жадном желании паразитировать на нас и обкрадывать».
И после этого, обновленный и возрожденный, начал я читать про себя наизусть главу «Восхождение к Свету» из «Книги мертвых», чувствуя, как с каждым словом возвращается ко мне жизненная сила и я медленно и тяжко, но уверенно выхожу из ночного спуска в страну мертвых, как выходят из тьмы и толщи вод многих на берег, ослепляющий ранней зарей – предтечей Солнца – Амона-Ра!..
С этими словами вспыхнули факелы по углам гранитной гробницы, и, после исповеди отца и деда, расслабленный, воистину научившийся дышать сквозь соломинку, витающий, как сомнамбула, Месу видит в какой-то мерцающей дымке сверкающее золотом и драгоценными камнями кресло рядом с гробницей, а в нем старичка, довольно хилого телом и бледного ликом, в одной набедренной повязке и плате, вероятно покрывающем лысину. Показалось даже, что одна рука короче другой и скрючены, будто срослись, пальцы ног.
Но у входа вострубили трубы, слабо доносясь в глубь камня, как сквозь слой воды.
Великий Анен властно приказывает ученикам прижаться к стене, мимо пошла прислуга, и по мере ее прибывания усталый старичок начинает меняться на глазах: на лицо наводят грим, надевают круглый парик с диадемой, закрепленной сзади спускающимися на затылок подвесками и золотой коброй, чья голова с раздутой шеей поднимается над серединой лба. Белый царский плат с красными полосами прикрепляют золотой лентой к голове и поверх всего взгромождают корону бога богов Амона – два высоких пера на рогах барана, между которыми сверкает золотой диск, обрамленный двумя кобрами. Накладную бороду прикрепляют к парику. Тяжелое ожерелье из нитей бус и застежки в виде двух голов сокола вместе с двойной золотой цепью – на шею. К набедренной повязке подвязывают передник из драгоценного металла, закрепленный широким поясом с металлической пряжкой и бычьим хвостом сзади. Поверх всего накидывают длинную прозрачную тунику с короткими рукавами, надевают сандалии из металлических пластин.
И вот он, воистину наместник бога Амона-Ра на земле, восходит к выходу, налагая рукой в сверкающих браслетах благословение на головы сыновей и внуков. В глубоком поклоне великий Анен подает ему скипетр с головою овна, повелитель в свою очередь налагает на голову великого жреца белую тиару и садится на парадные носилки, в широкое кресло под балдахином.
Трубы возвещают морю волнующегося люда выход повелителя поднебесной страны Кемет – великого, живого, невредимого – из мира мертвых, из царства Озириса и Изиды. Грохочут священные трещотки. Двенадцать телохранителей и носителей опахал выносят божественного, сверкающего наместника бога богов Амона-Ра.
О проекте
О подписке