Кое- что о нашем житье-бытье

О самом житье-бытье в Сталиногорске я помню не очень многое.

Как катался на красном двухколёсном детском велосипеде и лихо клал ноги на руль. Родители, с одной стороны, с опаской взирали на эти мои выкрутасы, а с другой – были горды таким спортивным Фимусей.

Мне кажется, что мои родители не были заражены жаждой накопительства и использовали имеющиеся доходы для того, чтобы жить достойно и особенно не думать о будущем. Это я сужу по себе: во мне их гены.

А родители действительно любили отдыхать в домах отдыха и лечиться в санаториях. Конечно, как было с толком проводить отпуск в то суровое время? Ни о каких заграничных путешествиях не могло быть и речи, а санаторий, если есть возможности, – пожалуйста.

Вот типичный коллективный снимок того времени. В крымском санатории, на экскурсии в Ялте. Ноябрь 1936 года. Папа сидит на первом плане (четвертый слева)

Стоит обратить внимание, что люди одеты солидно, и многие мужчины при галстуках. Вероятно, само пребывание в таком месте как санаторий в то время считалось весьма достойным. И еще: обязательные коллективные снимки. А как ты потом докажешь или вспомнишь через много лет, что ты был в санатории? Личных фотоаппаратов тогда у советских трудящихся не водилось.

Может быть, коллективное фото – опять призыв к коммунистической сплоченности?

А это мама, третья слева, в крымском женском санатории-грязелечебнице в Саках. 1938 год

Демонстрация готовности к физкультуре и спорту! А какие грации!

Вот и я с родителями на курорте в Крыму. Анапа, 1938 год. Кто такая упитанная дама рядом с нами – понятия не имею

Родители. 1939 год

Я чувствую, что недодал им сыновнего тепла. Вот пытаюсь хоть сейчас как-то компенсировать, хотя бы для собственной совести. Эх, если бы они были живы!

И еще: глядя на фотографии моих родителей, я понимаю, что это они передали мне – единственному своему сыну жизнелюбивый дух и умение радоваться жизни. Спасибо им!

Да, какое счастливое было время! Но такое – счастливое было далеко не для всех. Наступила година «Большого террора», когда многие, члены партии, научные работники и руководители производств арестовывались прямо ночью дома, и… исчезали бесследно. Потом узнавалось, что кто-то попадал в места заключения, а кого-то расстреливали. Страну охватил ужасающий страх.

Родители старались уберечь своих детей от наступившего ужаса, и ни о чем с ними не делились.

Я не помню, чтобы в нашей семье велись какие-то особые разговоры, касавшиеся положения в стране. Но, может быть, в то время страх сковал и наше малочисленное семейство: не поэтому ли родители молчали всю жизнь? Хотя террор свирепствовал, в основном, в крупных городах, в Сталиногорске тоже, вероятно, было тревожно. Мне, 4-х летке, это, разумеется, было невдомёк.

Мои родственники и взрослые сверстники-евреи в теперешних разговорах признавались, что и их родители тоже молчали и ничего не обсуждали в присутствии детей. Кажется, таков был негласный уговор молчания. Еще бы: сколько соглядатаев и доносчиков было вокруг!

Массовые репрессии, развернувшиеся по всей стране, не коснулись моих родителей, во-первых, из-за того, что папа не был членом партии (в нее он все же вступил гораздо позднее), а во-вторых – благодаря их достойным характерам. Родители были замечательными, скромными людьми, старательными работниками и, что особенно важно: мы не жили в коммунальных квартирах, заселенных несколькими семьями, где между соседями часто возникали склоки и скандалы, которые нередко заканчивались доносами. И это в стране, стремившейся к коммунизму! Может быть, такие коммунальные квартиры и грезились как будущие коммунистические ячейки!? На деле же это был просто советский дефицит жилья.

Ах, эти квартиры, прозванные коммуналками! Я считаю, что коммуналки – высшее «достижение» советской власти: таких невероятных жилищ не было даже в самых бедных странах.

И еще я помню войну с белофиннами. Конечно, что я знал тогда, шестилетний? Зимой 1939 года советские войска напали на соседнюю Финляндию, прорвав оборонительную «линию Маннергейма». А радио все время трубило: «Линия Маннергейма… линия Маннергейма…»

Но какими бы ни были эти времена, внезапно наступили еще более суровые…

Война

Сначала вглядитесь внимательно в это, с позволения сказать, творение знаменитых карикатуристов Кукрыниксов (творческий коллектив советских художников-графиков и живописцев: Куприянов, Крылов, Соколов). Это плакат от 1940 (!) года, старательно изъятый из всех архивов. Но сегодня от правды не скрыться!

Забытый и старательно изъятый из всех архивов плакат Кукрыниксов, от 1940 года:

Теперь ясно, как СССР в союзе с Германией, был готов к войне против нее же. Для нас – советских, немецкие фашисты были братьями?!

 
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война
 

Помните, была такая песня? Не их английский империалистический Лондон бомбили мы с «братьями» фашистами – как на беспрецедентно наглом милитаристском плакате, а наш – советский Киев бомбили эти самые «друзья»-фашисты. Так гений народов Сталин позорно просрал, и я не извиняюсь за это, еще слишком мягкое выражение, начало самой страшной войны в человеческой истории.

22 июня 1941 года я помню прекрасно. Был яркий солнечный день, воскресенье, поэтому родители не работали и были дома. Я вышел гулять. Прекрасно погуляв, я вернулся домой и застал чуть ли не плачущую маму с потускневшим лицом. Она произнесла только одну фразу: «Началась война».

На стенке висел репродуктор и что-то бубнил, но это было уже неинтересно: самое страшное и неведомое случилось. Мир погас. С тех пор для меня время так и разделялось: до войны – светлое, солнечное, и во время войны – черное, сумрачное.

Стоит пару слов сказать об этом самом репродукторе. Для советского человека такое примитивное устройство, включенное в сеть, было единственным средством получения официальной информации, как говорится, по радио. Ни радиоприемников, ни тем более телевизоров не было. И вот эти черные бумажные тарелки целыми днями делали оповещения: сообщали последние известия, транслировали концерты и прочие передачи. По крайней мере, руководство страны было спокойно, что, не имея других способов получения информации, советские люди не подвергались вражеской пропаганде.

Репродуктор

Конечно же, никаких бомбоубежищ в том городском районе двухэтажных домов, где мы жили, не было. Стали организовывать работы по укреплению местной противовоздушной обороны силами населения. Начали с соблюдения светомаскировки. С наступлением сумерек город должен был полностью затемняться.

Готовясь к вражеским налетам, придумали устраивать так называемые «щели», где предполагалось спасаться от бомбежек. По моим теперешним представлениям, это были несколько наивные и, так сказать, успокоительные (вроде валерьянки) меры, ибо предполагалось, что в этом месте бомбы падать не будут, так как это не заводские территории, а сугубо жилые кварталы. Считалось, что щели – достаточно надежное укрытие от взрывной волны авиабомб, от осколков снарядов зенитной артиллерии и обломков разрушаемых зданий. Пацаны сбегались смотреть, как копались такие щели: естественно, вручную, лопатами. Как наблюдатель и даже в какой-то степени участник их сооружения, могу рассказать, что это такое. Щель представляет собой вырытую в земле и перекрытую поверху траншею шириной, пожалуй, чуть меньше метра и глубиной в человеческий рост. По краям устраивались лавки на всю длину траншеи с проходом в середине. Чем освещалось это убежище, не помню, так как прятаться туда мы почти не ходили. В основном налеты немецкой авиации происходили ночью, а мы спали дома, не раздеваясь.

Мы настолько привыкли к налетам, что по звуку различали наши и вражеские самолеты. Немецкие бомбардировщики, в основном двухмоторные, издавали прерывистое гудение. Говорят, это было оттого, что немцы тщательно регулировали авиамоторы, шум от которых накладывался друг на друга, создавая эффект периодического затухания.

В начале сентября, как раз когда начался учебный год, заводы города подверглись сильнейшей бомбардировке. И вот однажды утром меня срочно позвали на интереснейшее, по нашим мальчишеским понятиям, зрелище: недалеко разорвалась немецкая бомба, оставив большую воронку. Мы с любопытством извлекали оттуда громадные осколки. Перед глазами до сих пор стоит изогнутый и как бы отполированный остаток корпуса бомбы, который еле можно было удержать в руках. Видно, здоровенная была фугаска. Фугасными назывались бомбы с большим зарядом взрывчатки.

Эвакуация

С началом войны и наступлением немецкой армии возникла угроза захвата советских предприятий оборонного значения. Необходимо было быстро перебросить такие важные объекты подальше от военных действий, как тогда говорилось, в тыл: в Поволжье, на Урал, в Западную Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию.

Так появилось слово «эвакуация», которое быстро превратилось чуть ли не в самое главное понятие. Всё должно было быть эвакуировано: заводы, рабочие, служащие, члены их семей… Так и мы: мама, бабушка и я отныне перестали быть просто людьми, оказавшись «эвакуированными лицами».

Всё: прощаемся навсегда со Сталиногорском. Я больше никогда не побываю в нём. Да и такого города вы не найдете на карте. После смерти Сталина город этот переименовали в Новомосковск.

Итак, эвакуация. Началась она с того, что нас поместили в теплушку и отправили… куда, я не знал. Папа остался, очевидно, для участия в эвакуации завода, а я считал для его подрыва, чтобы он не достался немцам…

Что такое теплушка? Стоит о ней рассказать подробнее. Это товарный вагон старинного образца, предназначавшийся для грузовых перевозок. При необходимости он мог быть переоборудован для транспортировки людей и даже лошадей. На этом вагоне была знаменитая надпись: «40 человек или 8 лошадей». То есть во время военных действий предусматривалась прежде всего быстрая переброска войск. А «восемь лошадей» – сегодня атавизм.

Товарный вагон «40 человек или 8 лошадей»

«Буржуйка» в теплушке

Естественно, что эвакуированных перевозили именно в таких вот вагонах. Но почему в «теплушках»? Да потому, что вагоны эти были оборудованы примитивными железными печками – «буржуйками», в основном – металлическими бочками из под мазута.

Кто его знает, отчего было такое название? Вообще в те далекие «пролетарские» времена слово «буржуй» было оскорбительным и ругательным. Может быть, в «буржуйку» вложили всю ненависть к невзрачной печурке, которая «жрала» много (как буржуй!) дров, а тепла давала мало (опять же жадная, как буржуй) и быстро остывала. И все же эвакуированные, ехавшие в ужасной тесноте с маленькими детьми, на такой печке варили немудрёную еду и кипятили чай, а холодно всё равно было. Вот так и мы передвигались.

Но, друзья, закройте глаза и не смотрите на эту аккуратную картинку, ибо трудно представить себе, как это чинное вагонное пространство выглядело на самом деле в тесноте эвакуационной теплушки.

Наш состав представлял собой эшелон из многих таких теплушек и вагонов с оборудованием, идущих в тыл. Это я заметил сначала, ещё при посадке. Вспоминаю, что во время этого, с позволения сказать, путешествия, было страшно скучно и однообразно. К спёртому воздуху я, кажется, уже привык. Мы спали на верхних нарах под потолком, и моё самое яркое воспоминание, что я часто там сидел на горшке, даже не сходя вниз, так как было некуда. Выходить из вагона мне строго запрещалось, да я и сам боялся отстать от поезда. Отстать от поезда! Это было самое страшное для всех. Железнодорожные пути в то время были загружены. В первую очередь пропускались эшелоны, идущие на фронт. Наши же эвакуационные составы часто останавливались. Выходить на таких остановках было рискованно: никто точно не знал, когда пойдет поезд – прямо сейчас или через несколько суток.

Это мне было хорошо: при необходимости я садился на горшок. А взрослым? Они рисковали и справляли, как говориться, нужду прямо на путях недалеко от вагона.

В пути часто ощущались толчки, и довольно сильные. Однажды, когда я, находясь на нарах, сидел на горшке, при сильном толчке я слетел вниз. Но все обошлось ушибами… И с антисемитизмом нам пришлось встретиться, когда нас троих – маму, меня и бабушку – хотели просто выкинуть из вагона: евреи, мы мешали им, нашим соседям, справедливым представителям титульной нации.

Но мы всё же доехали! Ехали долго, сколько – не помню, но все же добрались до пункта назначения, которым оказался сибирский, никогда до этого не слыханный мною город – Кемерово. Кажется, что когда мы сюда приехали, зима ещё не наступила, так как снега не было и стояла довольно теплая погода.

Кемерово

Первое жилище – хата обыкновенная

И вот я попал не то чтобы в сказочный мир, но в реалии даже не советского, а чисто российского быта. Нас поселили в обыкновенной крестьянской избе, где, помимо нас и хозяев, проживали куры, коза Юлька и еще какая-то мелкая живность. Эта сволочная коза с большими рогами как-то задумала даже меня бодать. С тех пор я обходил её стороной.

Кемерово я бы назвал городом деревянных тротуаров. Здесь все было необычным, и эти дорожки из широких досок, как бы демонстрировавшие невероятное изобилие сибирских лесов, и пузатые низкорослые лошаденки, называвшиеся монголками.