Если бы это не нанесло ущерба его чести, алан, может быть, и вздохнул бы. Но вместо этого, едва заметно улыбнувшись, он произнес:

– Мой верный брат, ты совершил вместе со мной это дальнее странствие, дабы почтить память моего деда, и делал все, что я просил, не только сегодня, но и много, много раз. И ни разу ничего не просил взамен. А посему я молю тебя: попроси у меня любой дар, дабы я мог доказать тебе свою любовь.

Он знал, что обязан преподнести названому брату дар, и знал, какой дар тот назовет.

– Брат мой, – торжественно ответствовал скиф, – я прошу у тебя Траяна.

– Тогда он твой.

Произнести эти слова было невыносимо трудно. Но, даже страдая, он испытывал прилив гордости, ибо отдать столь прекрасного коня было воистину деянием благородного человека.

– Последний раз проскачу на нем! – весело воскликнул алан.

Не ожидая ответа, алан повернул Траяна и, направляя одним легким прикосновением, пустил его вскачь по степи, без усилий удерживая перед собой ребенка.

Маленький Кий изумленно оглядывался, инстинктивно цепляясь за гриву великолепного коня, и тут алан сказал ему на славянском языке: «Ну вот, малыш, ты идешь к себе в деревню, но всю свою жизнь будешь помнить о том, как летел верхом на Траяне, благороднейшем из всех скакунов сияющих аланов».

Мальчик и не подозревал, что на глазах у алана выступили слезы. Он испытывал лишь радостное возбуждение и восторг, каких никогда не знал прежде.

Так и случилось, и Лебедь, в отчаянии глядящая в пустоту, внезапно увидела, как к ней, словно бог ветра, летит Траян, едва касаясь земли. Почти небрежно, не говоря ни слова, алан опустил ребенка к ее ногам и ускакал, растворившись в степной мерцающей дымке.

Не веря себе, она схватила мальчика, а тот прижался к ней.

Она почти не заметила, как спустя мгновение он резко дернулся у нее в объятиях и, указывая на удаляющегося всадника, крикнул: «Я хочу к нему!»

Прижав ребенка к груди, чтобы его не отняли у нее опять, она поспешила назад в лес.

Лебедь не сразу вернулась в деревню. Вместо этого она нашла тихое местечко у реки. Рядом рос священный дуб, которому она вознесла благодарственные молитвы, а потом, ей так хотелось побыть наедине со своим сыном, и она села в тени и смотрела, как он играет у воды, а затем, утомившись, уснула.

Из лесу они вышли только вечером. Большое ячменное поле было убрано. Как два маленьких облачка, медленно плывущих по бескрайнему простору неба, двинулись они по широкому безлюдному полю.

Урожай собрали. Лишь в одном углу поля, по обычаю, оставили ячменный сноп – в дар Велесу, богу скота и прибытка. В дальнем конце поля стайка маленьких девочек играла в ладушки, стоя кружком и смеясь, а когда они вошли в деревню, гуси, пасущиеся возле изб, приветствовали их своим обычным гоготом.

Первым, кто встретил Лебедь в деревне, был ее муж. Его лицо осветилось радостью, когда он поднял мальчика высоко над головой; ее свекровь тем временем вышла из избы и сухо ей кивнула.

– Я тебя искал, – произнес он. Без сомнения, так все и было. И вправду, человек он был добрый и потому вправду мог отправиться на поиски и искать их несколько дней: вот разве что забот у него невпроворот, от них не оторваться.

– Я его нашла, – просто сказала она.

Потом она рассказала ему про всадников, и они отправились к деревенскому старейшине, а тот заставил ее поведать историю еще раз.

– Если они снова явятся, – медленно проговорил он, – придется нам опять перебираться на север.

Маленькая община уже переселялась на север пять лет тому назад, чтобы не платить дань степным кочевникам.

Но в этот день делать уже было нечего, разве что праздновать сбор урожая.

Юноши и девушки уже вышли из деревни и принялись кататься и кувыркаться на краю поля. Перед избой старейшины женщины уже заканчивали вязать из ячменных колосьев фигурку старика. У него была длинная, кудрявая борода, которую они как раз намазывали медом. Это был бог поля, и они намеревались отнести его туда, где поле смыкалось с лесной опушкой, на границу двух миров.

И только теперь, когда стали собираться сельчане, в дверях своей избы показался Мал. Заметив Лебедь и ребенка, он смутился было, но Кий сам подбежал к нему.

– Я видел медвежонка, – закричал он, – я его видел!

Лебедь оттащила Кия, а Мал покраснел как рак.

Когда сельчане стали выходить на поле, Лебедь почувствовала, что муж ни на миг от нее не отходит. Она не заглядывала ему в лицо, как ему того хотелось (в этом она была совершенно уверена), но знала, что на лице его появилось особое, нежное выражение. Глаза у него горели нетерпением, как у юноши, – это она тоже знала наперед. Он так и норовил к ней прикоснуться, она не могла этого не заметить. Длинная мужняя рука обхватила ее предплечье и мягко сжала. Она поняла этот знак, да и давно ждала его.

Она шла и шла вперед. Другие женщины наверняка тоже приметили этот жест. Рука у мужа сильная, подумала Лебедь, хотя и костлявая. Идя вперед без остановки, лучше всего можно было скрыть свое нежелание разделить его страсть. Ну, придет он к ней сегодня ночью, вот и все. Она подтолкнула мальчика, чтобы тот не мешкал и был у них на глазах, и так, воссоединившись, ступили на поле.

Когда солнце стало медленно опускаться, освещая деревья, а по сжатому полю заструились длинные тени, начались песни и пляски. Под предводительством ее свекрови женщины закружились в хороводе и затянули жатвенную песню:

 
Ячмень-батюшка,
Стерня-матушка,
Уж мы жали дочиста,
Наломались досыта,
Ай ты, матушка-стерня,
Верни силушку сполна.
 

Теплые лучи заходящего солнца заиграли на жидком меде, стекающем с ячменной бороды полевика, и она ярко засияла.

На краю поля за сельчанами безмятежно и блаженно наблюдали три бабушки, слишком старые, чтобы петь или плясать. Взглянув на них, Лебедь украдкой улыбнулась. Она знала: и ее эта доля не минует. Ей подумалось: ведь говорят, что бог-полевик, когда поле сожнут, усыхает, сморщивается, превращается в крохотного человечка. Смертные тоже усыхают, умаляются и уходят жить под землю, как покровитель рода – домовой. Такова судьба. Природу нельзя подчинить; будь ты мужчина или женщина – прими свое время сева и время сбора урожая. А что там станется с ней, Лебедью, судьбу волнует мало. Потеряй она сегодня свое дитя – кому бы до того было дело, как бы горько ей ни было. Столько их умирает, детишек. Никто их и не считал. Но все ж кто-то да вырастет, выживет, и потому и деревня, и род все живут себе да живут в вечном, неизменном и жестоком своем коловращении, как времена года кружат себе и кружат по равнине без конца и края.

Допела со всеми песню – и вернулась к Кию. Сидя на земле, он теребил талисман, подаренный всадником; всем сердечком своим он был не с ней, а скакал по широко раскинувшейся степи. Едва и взглянул на нее, когда она подошла ближе.

А теперь прямо перед нею склонился над ребенком ее муж, улыбающийся, горящий нетерпением.

И ее порою влекло к нему; случалось, что весной и жизни без него не было. Однако, хотя он и вправе был ей приказать, хотя именно мужчинам принадлежала власть в деревне, она-то знала: главная сила – у жены, это жены терпели, побеждали и выживали. Это жены, как и сама мать сыра земля, сберегали семя в толще почвы и производили на свет плод для бога солнца и для мужчины с его плугом.

Он улыбнулся:

– Сегодня ночью я приду к тебе.

В сумерках, когда вместо свеч зажгли щепки смолистого дерева, в избе старейшины начался пир. Из рук в руки передавали чашу любви с черпаком, до краев полную веселым шипучим медом. От всякой снеди, будь то рыба, просяной хлеб или мясо, уделялась доля домовому, который в эту ночь выбирался из своего логова под амбаром, чтобы попировать с потомками.

Когда все было съедено, деревенские жители продолжали петь и плясать. Кий глядел, как его мать пляшет перед его отцом и бьет в свой красный бубен; смотрел – не мог насмотреться, пока от жары голова его не упала на грудь, и мальчик заснул.

Дважды муж прикасался к ней, шепча: «Пойдем». Дважды качала она головой и продолжала плясать. Она тоже пила, хотя меньше, чем остальные, и теперь по всему телу разливалось приятное тепло. Возбужденная пляской, она уже почувствовала желание, но по-прежнему плясала и пила, чая мига, когда вожделение властно вспыхнет в ней.

Постепенно мужчины и женщины, с трудом держась на ногах, пошатываясь, побрели в ночь. Лебедь уже не спорила, когда муж обнял ее и повел вон из избы. Вокруг, под стенами изб, на краю поля, беспорядочно совокуплялись опьяненные медом сельчане, и не важно было, кто кому отдается, и не вспомнит никто, и вскоре забудут об этой ночи. Какая разница, чье дитя, если все тут из одного рода? Лишь бы род не угас!

Они спустились к реке мимо высоких трав, где во тьме сияли светлячки. Вместе глядели они на реку, поблескивающую в лунном свете. Эту маленькую речку сельчане наделили именем, что взяли у грозных степных всадников. Славяне знали, что могучие аланы на своем чужедальнем языке говорят о себе «русь», то есть «светлые», «сияющие». Приятно звучит это слово для славянского уха, женское это слово и другим женским словам сродни – таким, как река. Так и нарекли сельчане свою крохотную, мерцающую, поблескивающую речушку – Русью.

Это было доброе название. Несомненно, оно пришлось бы им еще более по вкусу, узнай в селе, что тем же иранским словом «Русь» или «Рось» в те далекие дни именовали еще одну реку, далеко на востоке, ту великую реку, что позднее нарекут Волгой.

Русью называли они реку, а деревушку у этой реки величали похоже: Русское.

Ночь выдалась тихая. Река сияла, несла свои воды, а притом как будто не несла, остановилась в своем течении. Они легли на траву. Высоко по усеянному звездами летнему небу время от времени проплывали бледные облака, подобно всадникам в неспешной процессии; они отсвечивали в неярком отраженном свете месяца, показавшегося на юге, – и кто знает, какой медведь или лиса, волк или жар-птица пробирались по темному, глухому лесу, какие всадники, какие кочевники сидели у походных костров в бескрайней степи?

Но единственным звуком, который слышала Лебедь, был шепот листьев, когда ветер пролетал над землей, едва касаясь.