Нью-Йорк

Меня зовут Квош, и это значит, что я родился в воскресенье. Я знаю, потому что в Африке, откуда вышел мой народ, ребенка часто называют по дню недели, в который он появился на свет. Мне сказали, что в Африке я звался бы Квази. Родись я в пятницу, был бы Кофи, а по-английски – Каффи. Дитя понедельника носит имя Коджо, у англичан – Куджо, и есть другие похожие имена.

Я думаю, что родился примерно в 1650 году от Рождества Господа нашего. Моего отца и мать продали в рабство на Барбадос. Когда мне было пять, нас с матерью забрали от отца и продали снова. На рынке нас разлучили. С тех пор я не знаю, что с ней стало, но меня купил голландский морской капитан, и в этом мне повезло, потому что он привез меня в Новый Амстердам, как тот назывался тогда; останься я там, где был, меня бы нынче и в живых не было. В Новом Амстердаме голландский капитан продал меня, и я стал собственностью мингера Дирка ван Дейка. Мне было шесть. Отца я не помню вовсе, а мать – только чуточку; они, конечно, давным-давно умерли.

С малых лет я мечтал получить волю.

Я узнал, что это такое, от старого чернокожего, которого встретил, когда мне было лет восемь или девять. В те времена рабов в провинции Новые Нидерланды было всего шестьсот, причем половина приходилась на город. Одни принадлежали семьям, другие – Голландской Вест-Индской компании. И однажды я заметил на рынке чернокожего старика. Он сидел в повозке, на нем была большая соломенная шляпа, и он улыбался и выглядел довольным собой. Ну, я и подошел к нему, потому был нагловат, и сказал:

– У тебя счастливый вид, старый. Кто твой хозяин?

А он ответил:

– У меня нет хозяина. Я вольный.

И объяснил, что это значит.

Голландская Вест-Индская компания, которая годами раньше ввезла партии рабов и использовала их на многих общественных работах, как то: строительство форта, мощение улиц и тому подобное, предоставила землю некоторым из тех, кто трудился лучше и дольше других и посещал церковь, и сделала их вольными на определенных условиях дальнейшей службы. Они назывались вольноотпущенниками. Я спросил, много ли таких.

– Нет, всего несколько, – ответил он.

Некоторые жили неподалеку от стены, другие – дальше, на восточной стороне острова, а третьи обосновались за северной рекой в местности, которую называли Павонией. У меня было мало надежды на такую судьбу, но мне показалось, что вольным быть здорово.

Мне, правда, повезло попасть к добрым людям. Мингер ван Дейк был сильным и энергичным человеком, который любил торговлю и путешествия вверх по реке. Его жена была щедрая красивая леди. Она строго держалась Голландской реформатской церкви, пасторов и губернатора Стайвесанта. Она была невысокого мнения об индейцах и не любила, когда ее муж пребывал среди них.

Впервые попав в этот дом, я застал там кухарку и наемную служанку Анну. Ей оплатили проезд через океан, за что она обязалась отработать семь лет, после чего ей причиталась некоторая сумма денег и воля. Я же был просто рабом.

Мингер ван Дейк и его жена всегда пеклись о семье. Если и ссорились, то мы видели это редко; для них не было большей радости, чем собраться за столом всем семейством. Я работал в доме и много времени проводил с их детьми, а потому знал голландский почти не хуже, чем они сами.

С их сыном Яном мы были примерно одних лет. Он был ладным мальчуганом с копной каштановых волос. Похож на отца, но сбит покрепче – наверное, пошел в мать. Маленькими мы часто играли и всегда оставались друзьями. Что до его сестренки Клары, то она была милейшее дитя на свете – златовласая и синеглазая. Крошкой я возил ее на закорках, и даже в десять или одиннадцать лет она заставляла меня таскать ее на себе и при этом хохотала, уверяя, что хочет лишь меня подразнить. Я любил это дитя.

Я всегда был отличным бегуном. Иногда мингер ван Дейк устраивал нам забеги: ставил Яна передо мной, а маленькую Клару – почти у финишной черты. Яна я обычно обгонял, но, поравнявшись с Кларой, притормаживал и бежал сзади впритык, чтобы она, к ее великому восторгу, выиграла.

Некоторые голландцы жестоко обращались с рабами, но мингер ван Дейк и Госпожа всегда были ко мне добры. Когда я был мал, мне поручали только легкую работу. Когда подрос, мингер ван Дейк приспособил меня ко множеству дел. Я вечно таскал и волок то одно, то другое. Но выпорол он меня только раз, когда мы с Яном разбили стекло, и нам досталось поровну.

Мне было лет четырнадцать, когда мингер ван Дейк преуспел в делах и стал важной птицей. Все начали звать его Боссом, и я в том числе. С этого момента я так и буду его называть. Примерно в то же время Госпоже пришло в голову, что хорошо бы нарядить меня в ливрею и сделать слугой в большом доме. Босс посмеялся, но возражать не стал. Мне очень шла эта голубая ливрея, и я чрезвычайно гордился собой. А Госпожа научила меня отворять дверь гостям и прислуживать за столом, и мне это страшно понравилось. А она сказала: «Квош, у тебя красивая улыбка». Ну, я и старался улыбаться без устали и был у нее в фаворе, и у Босса тоже. Однажды к нам пришел старый пастор Корнелий, весьма влиятельный человек. Он был высок, неизменно в черном и, несмотря на возраст, держался очень прямо. Даже он похвалил мой вид, когда разговаривал с женой Босса. После этого я уже не мог ее огорчить. И думаю, что из-за этого доброго отношения возомнил о себе слишком много. Наверное, какое-то время я считал себя скорее наемным слугой, чем рабом. И часто прикидывал, что бы сделать, чтобы семья оценила меня еще выше.

Примерно через месяц после того визита Госпожа дала мне какое-то поручение, и я встретил старого пастора на улице, опять-таки в черном и в большой заостренной шляпе с широкими полями. Всего несколько дней назад я вбил себе в голову, будто способен возвыситься в глазах Босса и его родных, поскольку вспомнил слова чернокожего старика о том, что вольноотпущенникам разрешалось принять христианство и посещать голландскую церковь. И вот, увидев старого пастора, я подошел и очень почтительно произнес:

– Доброе утро, сударь.

А он ответил суровым взглядом, поскольку я отвлек его от дум, однако узнал меня и произнес:

– Ты раб ван Дейков.

– Да, сударь, – кивнул я. – И мне хотелось кое о чем спросить у вашего преподобия.

– Вот как? О чем же?

– Могу ли я вступить в лоно Церкви, – ответил я.

Некоторое время он смотрел на меня как громом пораженный:

– Ты хочешь стать членом моей паствы?

– Да, господин.

Он опять замолчал и только стоял, рассматривая меня холодно и задумчиво. Когда заговорил, его голос был тих:

– Я понимаю, чего тебе нужно. – (И я, будучи молодым и глупым, решил, что это к добру.) – Ты ищешь лучшей доли?

– Да, господин, – подтвердил я, испытав надежду и улыбнувшись лучезарно, как мог.

– Так я и думал, – буркнул он, скорее обращаясь к себе, и кивнул. – К пастве присоединяются из любви к Богу, а не ради награды.

А я, пожив с ван Дейками и зная, как воспитывались их дети, вообразил, будто немного разбираюсь в христианской религии. Я позабыл, что был рабом, а он – пастором, и вздумал спорить.

– Но это делают, чтобы избегнуть адского пламени, – возразил я.

– Нет. – (Мне показалось, что он не был настроен на беседы со мной, но как пастор счел своим долгом наставить даже раба.) – Кто пойдет в ад, а кто спасется, уже предрешено, – сказал он. – Благочестивые служат ради Господа, не для себя. – Затем он нацелил в меня палец. – Смирение, молодой человек, есть цена приобщения к Церкви. Понятно тебе?

– Да, господин.

– Ты не первый раб, который воображает, будто служение нашей Церкви ведет на волю. Но это недопустимо. Мы повинуемся Богу, потому что Он благ. Но не ради себя. – Теперь его голос стал громче, и какой-то прохожий оглянулся. – Бога не проведешь, молодой человек! – крикнул он мне, сверкнул глазами и пошел прочь.

Спустя несколько дней со мной заговорил Босс:

– Я слышал, ты побеседовал с преподобным Корнелием… – И он странно посмотрел на меня.

– Да, Босс, – ответил я, но впредь уже не заговаривал о религии.

А вскоре произошли события поважнее, чем спасение моей души. Летом, когда Босс отправился вверх по реке, прибыли англичане.

Я работал на кухне, когда вбежал Ян с новостями.

– Скорее, Квош! – позвал он. – Побежали к реке!

Я не знал, позволит ли Госпожа, но в следующую секунду пришла и она с маленькой Кларой. Помню, что Кларино круглое личико пылало от возбуждения. И мы всем скопом отправились на берег к форту. День выдался ясный, и бухта была как на ладони. Там, вдалеке, виднелись два английских парусника. Они перекрыли вход в гавань, чтобы не вышел и не вошел ни один корабль. То и дело появлялись клубы белого дыма. Затем, после долгой паузы, долетал орудийный грохот, больше похожий на гул, так как стреляли милях в семи от нас. Люди, стоявшие у воды, отзывались криками. Ходили слухи, что английские колонисты за Бруклином начали мобилизацию и вооружались, хотя наверняка не знал никто. На гавань со стены форта навели пушку, но губернатор отсутствовал, ответственность брать никому не хотелось, и Госпожа пребывала в крайнем негодовании. По-моему, она бы с удовольствием взяла все на себя.

Гонцов уже послали за губернатором, но тот поспел лишь через пару дней. Все это время английские корабли оставались на месте, не пытаясь приблизиться.

И вот однажды вечером губернатор вернулся и заступил на пост, а Госпожа, едва услышав об этом, отправилась к нему. Домой она вернулась ужасно злой, но почему – не сказала. На следующее утро возвратился и Босс.

Когда Босс вошел, Госпожа заметила, что его долго не было. И он ответил, что вернулся, как смог. А губернатор сказал иначе, возразила она. Ей доложили, что он останавливался в пути. И Госпожа хмуро посмотрела на Босса. Англичане напали на его семью, а он устроил привал – так она заявила.

– И правда, – расплывается в улыбке Босс. – Ты бы радовалась!

На это она ответила довольно суровым взглядом, но ему и дела не было.

– Смотри, – говорит он, – когда Стайвесант сказал мне об англичанах, я понятия не имел, что происходит. Мне было известно одно: они уже вошли в город, захватили наше добро и выставили тебя на улицу. Что же, пускай и груз забирают? Довольно ценный, между прочим! У нас могло ничего не остаться, кроме него. Поэтому я решил переправить его в надежное место. Он находится у индейского вождя в деревне, куда я отправился на глазах у Стайвесанта. Грет, я много лет знаком с этим индейцем. Он один из немногих, кому я доверяю. И ты, наверное, согласишься с тем, чтобы груз оставался там, пока не закончится эта канитель.

Ну и Госпожа не сказала больше ни слова, но я-то понял, каким замечательным человеком был Босс, не забывавший о родных.

Суматоха в Новом Амстердаме продлилась весь день. Лодки сновали туда-сюда, возя депеши от английского командующего полковника Николлса губернатору Стайвесанту, и наоборот, но что говорилось в этих посланиях, никто не знал, а губернатор помалкивал. Тем временем английские боевые корабли продолжали перекрывать пролив.

На следующий день мы с Боссом и Яном пошли на берег и увидели толпу. Люди указывали в сторону Бруклина, налево от нас. И там отчетливо сверкало оружие английских войск, собиравшихся у переправы. А кто-то указал на горловину пролива, сообщив, что англичане высадили войска еще и западнее, на большом холме, который голландцы называют островом Статен.

Там был мингер Спрингстин.

– В форте у нас сто пятьдесят человек, – сказал он Боссу, – а в городе мы соберем еще двести пятьдесят, способных сражаться. Итого – максимум пятьсот даже с рабами. У английского полковника вдвое больше обученных войск. И еще поговаривают об отрядах английских колонистов на длинном острове.

– В форте есть пушка, – ответил Босс.

– Пороху мало, – говорит тот. – И боеприпасов. Если английские корабли подойдут ближе, они разнесут нас в клочья. – Он взял Босса под руку. – Ходит слух, что они потребовали сдать город, а Стайвесант чтобы не дергался.

Когда мингер Спрингстин отошел, Ян спросил у Босса, не перебьют ли нас англичане.

– Не думаю, сынок, – ответил тот. – Мы куда важнее для них живыми. – Затем рассмеялся. – Но кто их знает!

И пошел толковать с какими-то торговцами.

Дома он сообщил Госпоже, что купцы не желают драться, а та разгневалась и обозвала их трусами.

На следующий день в лодке прибыл губернатор Коннектикута Уинтроп. Я видел его. Маленький смуглый человек. И у него было очередное письмо от полковника Николлса. Он и губернатор Стайвесант отправились на переговоры в таверну. Теперь уже все купцы собрались на берегу, желая узнать, что происходит, и к ним присоединился Босс. Вернувшись, он сообщил, что кое-кто из торговцев выведал у людей губернатора Уинтропа о чрезвычайно легких условиях англичан в случае, если Стайвесант сдаст им город, поэтому, когда Уинтроп отбыл, они потребовали у губернатора Стайвесанта показать английское письмо. Но губернатор Стайвесант не только не показал, но и разорвал его у них на глазах, и купцы рассвирепели. Впрочем, они подобрали клочки и сложили. Так они выяснили, что англичане были готовы позволить им сохранить все голландские обычаи, а также имущество и вообще заниматься ровно тем же, чем прежде, при условии, что губернатор Стайвесант отдаст город и не будет чинить неприятностей. Всем именно этого и хотелось. То есть всем, кроме губернатора Стайвесанта.

Госпожа была целиком и полностью за него.

– Он правильно сделал! – закричала она. – Единственный мужчина среди вас!

И обозвала купцов сворой безродных псов, а потом еще кое-что сказала, чего я не стану повторять.

Тут на улицах завопили: «Англичане идут!» И мы все помчались на берег – и точно: английские военные корабли вошли в гавань и направлялись к нам. Постепенно они обложили город, наставив на нас пушки, и так остались стоять, просто показывая, что́ они сделают, если захотят.

Ну и наутро все купцы подписались под петицией к губернатору с требованием сдаться. Госпожа спросила у Босса, подпишет ли он, и тот ответил: «Подпишу». Поставил подпись даже родной сын губернатора Стайвесанта, что стало тяжелым ударом для отца. Но Стайвесант не уступал. И мы толпой отправились в форт, где увидели губернатора, в одиночестве стоявшего у пушки на крепостном валу, и ветер трепал его белые волосы, а Босс сказал: «Черт побери! Похоже, он хочет выстрелить сам». Но к нему подошли два пастора и принялись умолять не делать этого, чтобы не погубить всех. И наконец они, будучи людьми Божьими, убедили его спуститься. И город достался англичанам.

На родине англичане так обрадовались победе, что объявили голландцам войну, рассчитывая отхватить еще больше. Но вскоре голландцы отплатили им, прибрав к рукам кое-какие богатые области в тропиках. На следующий год в Лондоне разразилась чума, а после город сгорел в Великом пожаре, а еще через год голландцы доплыли по Темзе до самого Лондона, захватили лучший боевой корабль короля. Англичане же были настолько ослаблены, что ничего не смогли сделать. Поэтому они согласились на мир. Голландцы вернули себе ранее отобранные англичанами тропики в счет торговли рабами и сахаром. А англичане сохранили Манхэттен. Госпожа была недовольна, но Босс не огорчился.

– Мы только пешки в большой игре, Грет, – сказал он.

Когда полковник Николлс стал новым губернатором, он уведомил голландцев, что те вольны уехать, но обещал, что, если останутся, их никогда не заставят воевать с Нидерландами, в чем бы ни заключался конфликт. Полковник переименовал город в Нью-Йорк в честь владевшего им герцога Йоркского, а окрестную территорию назвал Йоркширом. Затем он дал городу мэра и олдерменов по образу и подобию английского города. Но большинство в этом органе всяко осталось за голландскими купцами, а потому полковник Николлс понравился им больше, чем Стайвесант, так как всегда обращался к ним за советом. Николлс был дружелюбным человеком; встречая на улице Госпожу, он всякий раз снимал шляпу. Он также организовал конные бега, которых был большой любитель.

А после того как губернатор Стайвесант побывал в Нидерландах, где объяснился в потере города, и возвратился в свое бувери, полковник Николлс неизменно обращался со стариком предельно почтительно, и они стали закадычными друзьями. Английский губернатор всегда находил время навестить Стайвесанта на ферме. А Госпожа по-прежнему недолюбливала англичан.

– Но я не стану отрицать, что Николлс любезен, – признавала она.

Следующий губернатор был похож на полковника Николлса. Он наладил почтовое сообщение с Бостоном. Себя он тоже не обижал, извлекая немалую прибыль. Зажиточным купцам было все равно, однако голландцы победнее, которых было большинство, спустя какое-то время разочаровались в английской власти из-за постоя войск, причинявших им беспокойство и расходы.

Когда я был мальчишкой, большинство рабов Вест-Индской компании привлекали к строительным работам. Принадлежащие купцам рабы занимались в основном садоводством или погрузкой и разгрузкой лодок на пристани. Некоторых брали на корабли, чтобы усилить команду. Но были и рабыни. Они большей частью стирали и прибирали в доме; впрочем, некоторые служили на кухне. Мужчины часто появлялись на улицах, и по вечерам можно было видеть, как они общаются через ограду с рабынями. Нетрудно догадаться, что следствием этих бесед часто оказывались дети. Но хозяева не возражали, хотя это и шло вразрез с их религией. И как я понимаю, по вполне понятной причине.

Работорговля была очень доходной. Стоимость раба, купленного в ту эпоху в Африке, к Манхэттенской пристани возрастала больше чем в десять раз, а в других местах бывала и выше. Поэтому купец, лишившийся в пути доброй части груза, мог поправить дела продажей рабов. Именно поэтому и старый губернатор Стайвесант, и наш новый правитель герцог Йоркский возлагали столь большие надежды на превращение Манхэттена в крупный невольничий рынок. Действительно, и при губернаторе Стайвесанте, и после Новый Амстердам принимал сотни рабов, иных напрямую из Африки. Большинство рабов оставались в городе, но часть продавали на английские плантации в Виргинии и других краях. Поэтому, если нью-йоркский раб обзаводился детьми, хозяин мог дождаться, пока те подрастут до определенного возраста, и продать их; бывало, что их оставляли и обучали труду, а продавали мать, чтобы та не испортила их чрезмерной заботой.

Таким образом, в городе было полным-полно молодых женщин, мой интерес к ним рос, и к приходу англичан я уже испытывал сильнейшее желание стать в этом смысле мужчиной. И вечно высматривал себе сговорчивую рабыню, способную обогатить меня известным опытом. По воскресеньям, когда Босс и прочие горожане были в церкви, чернокожие выходили на улицы поразвлечься, и мне встречались девушки-рабыни из других частей города. Но с парой-тройкой тех, кого я подцепил, мне так и не удалось побыть толком. Дважды за мной гнались по улице за попытку проникнуть в дом хозяина одной из них, а третью девицу высекли за разговоры со мной. Поэтому я пребывал в некотором затруднении.

Конечно, в городе нашлись бы женщины – порт как-никак, – которые согласились бы на все, лишь бы платили. А у меня было немного денег. Босс то и дело дарил мне монетку, когда бывал мной доволен. Или сдавал меня на день внаем, а после ссыпал мне немного из выручки. И я хранил эти деньги в надежном месте. И вот я подумал, что мне, возможно, придется немного потратиться на леди известного сорта, чтобы стать мужчиной.