Цитаты из книги «Лондон»

Народы, которыми правил великий вождь Кассивелаун, заняли обширные восточные территории выше устья. Племя кантиев, обосновавшееся на длинном полуострове к югу от оной, успело наречь эту область Кентом. Река выступала границей, а Лондинос являлся своего рода нейтральной территорией. Происхождение названия было покрыто мраком. Одни говорили, что некогда здесь жил человек по имени Лондинос; другие предполагали, что оно относилось к небольшому земляному укреплению на восточном холме. Но точно не знал никто. Так или иначе, в какой-то момент последнего тысячелетия оно появилось.

а службу ни евреев, ни женщин! –

не прочь сделать карьеру, если докажет свою профессиональную состоятельность.

Поскольку монастырь Торни находился к западу от Лондона, он получил название Вест-Минстер,[13] и этой новой достопримечательности предстояло в дальнейшем именоваться Вестминстерским аббатством.

Пасха – главный христианский праздник – на английском звучит как Easter, и это название идет от имени языческой богини весны Эостры.

ты будешь зваться Годивой, что означает «дар Бога».

«Представьте себе. Лето заканчивается, и падают листья. Они устилают землю. И кажется, что они разлагаются полностью, но не совсем. На следующий год это повторяется. И опять. Истонченные, сплющенные листья и другие растения образуют слои, которые напластываются год за годом. Это естественный, органический процесс. Нечто похожее происходит с людьми, особенно в городах. От каждого года, каждого века что-то да остается. Оно, конечно, спрессовывается, исчезает с поверхности, как сам человек, но малая толика сохраняется. Римская плитка, монета, глиняная трубка шекспировских времен – все это покоится издревле. Мы копаем, находим, показываем. Не думайте, что это просто предметы. Монета и трубка кому-то принадлежали. Человеку, который жил, любил и ежедневно, как мы с вами, видел реку и небо. И потому, вторгаясь в почву и находя на глубине то немногое, что осталось от мужчины или женщины, я стараюсь не забывать, что соприкасаюсь с колоссальными и бесконечными напластованиями жизней. И порой мне кажется, что мы попадаем в слой спрессованного времени и разворачиваем былую жизнь, пусть даже единственный день с утром, вечером, синим небом и горизонтом. Мы приоткрыли только одно из миллиона миллионов окон, сокрытых в земле».

Минуя этот фешенебельный квартал, две суфражетки ловили на себе неодобрительные взгляды. Для Хелен это было впервые. – На нас смотрят, – шепнула она матери. Ответ запомнился ей на всю жизнь. – Да неужели? – беспечно улыбнулась Вайолет. – Лично мне все равно. А тебе? Хелен ощутила такую свободу, ей стало так хорошо и весело, что она покатилась со смеху.

Дженни не упрекала их, но ей было неловко. Она знала, что плохо скрывает свое отвращение. Жилье пропиталось капустной вонью; не лучше был и клозет на три семьи; все выглядело убогим и, самое страшное, устраивало жильцов. Нет, она не забыла такую жизнь. Дженни помнила несчастную бабушку, корпевшую над жалкими спичечными коробками, и голод похуже здешнего. Но в первую очередь вспоминала последние слова, которыми ее буквально заклинала старая Люси: «Не возвращайся, Дженни. Никогда, ни в коем случае не возвращайся туда, где была». Респектабельная? Для Дженни респектабельность означала чистые простыни и одежду, мужа с постоянной работой, еду на столе. Респектабельность была нравственностью, а нравственность – правилом. Под респектабельностью понималось выживание. Неудивительно, что ее так ценил рабочий класс.

Вайолет раздражала всегда. Мэри Энн помнила случай, когда застала ее еще крохой за примеркой своих платьев. И негодницу, конечно, отшлепали. Несколько лет назад, когда Вайолет было шестнадцать, Мэри Энн заметила ее чрезмерное сближение с отцом. Вайолет кудахтала над ним, приносила трубку и вообще липла как банный лист. Буллу это вроде как нравилось, но Мэри Энн отвела ее в сторонку и жестко внушила: «Я его жена, а ты дочь и просто ребенок. Будь добра вести себя прилично».