Пролог
ЗОЛОТОЙ ВЕК АНТОНИНОВ
(отрывок из главы 3)

Если бы кого-то попросили назвать период в мировой истории, когда человеческий род жил наиболее счастливо и в наибольшем процветании, этот человек несомненно назвал бы время от смерти Домициана до вступления на престол Коммода. Огромная территория Римской империи находилась под абсолютной властью добродетельного и мудрого правителя. Армию сдерживали крепкой, но мягкой рукой четыре правивших друг за другом императора, чьи характеры и авторитет внушали невольное уважение. Гражданские формы управления страной бережно сохранялись Нервой, Траяном, Адрианом и Антонинами: эти императоры наслаждались видом свободы и с удовольствием считали себя слугами закона, ответственными перед ним. Такие правители заслужили бы себе почетное имя восстановителей республики, если бы римляне в их время умели разумно пользоваться свободой.

Труды этих монархов были с избытком оплачены огромной наградой, которая ждала их после удачного завершения дел и была неотделима от успеха: законным правом гордиться своей добродетелью и высоким наслаждением видеть созданное ими всеобщее счастье. И все же одна справедливая, но печальная мысль отравляла эту благороднейшую из человеческих радостей: они должны были часто вспоминать, что счастье, зависящее от душевных свойств одного человека, непрочно. Мог быть уже близок роковой момент, когда развратный юноша или завистливый тиран, злоупотребляющий абсолютной властью, которую они применяли на благо своему народу, использует ее для разрушения. Не имевшие под собой реальной силы ограничения сената и законодательства могли служить средствами для добродетелей императора, но были совершенно не в состоянии исправлять его пороки. Войска были слепым и всесильным орудием угнетения, а падение нравов у римлян всегда должно было порождать и льстецов, охотно рукоплещущих страху или скупости, похоти или жестокости своего господина, и подручных, готовых служить этим порокам.

Эти мрачные предчувствия уже были оправданы предыдущим опытом римлян. Летописные повествования об императорах представляют нам мощное и разностороннее изображение человеческой природы, которое мы напрасно стали бы искать среди описаний нецельных и колеблющихся характеров персонажей современной истории. В поведении тех древних монархов мы можем разглядеть крайние проявления порока и добродетели – высочайшее совершенство и самую низкую степень вырождения нашего вида. Золотому веку Траяна и Антонинов предшествовал век железный. Будет почти излишним перечислять здесь недостойных преемников Августа: неодинаковость их пороков и великолепие сцены, на которой они действовали, спасли их от забвения. Мрачный, безжалостный Тиберий, свирепый Калигула, слабый Клавдий, развратный и жестокий Нерон, звероподобный грубый Вителлий и трусливый бесчеловечный Домициан навечно приговорены к бесславию. В течение восьмидесяти лет (за исключением единственной короткой и сомнительной передышки при Веспасиане) Рим стонал от непрерывной тирании, которая уничтожала древние семьи республиканской знати и губила почти любую добродетель и любой талант, возникавшие в это несчастливое время.

К рабскому положению римлян под властью этих чудовищ добавлялись два особых обстоятельства: первое было обусловлено их прежней свободой, а второе огромным размером завоеванных ими территорий, делавшие несчастье этого народа более полным, чем у жертв тирании в любое другое время и в любой другой стране. Следствиями названных причин были очень высокая чувствительность страдавших и невозможность уйти от руки угнетателя.

I. Когда в Персии правили потомки Сефи, которые часто в беспричинной жестокости обагряли кровью любимцев свой зал совета, свой стол и даже свою постель, был записан анекдот о том, как один молодой аристократ Рустан никогда не уходил от султана, не проверив, есть ли еще голова у него на плечах. Повседневный опыт мог оправдать этот скептицизм Рустана, но все же смертоносный меч, висевший над ним всего на одной нитке, похоже, не мешал персу спать и не нарушал его спокойствия. Рустан хорошо знал, что хмурый взгляд монарха мог превратить его в пыль, но удар молнии или апоплексия могли быть также смертельны, так что мудрому человеку следовало забыть о неизбежных тревогах человеческой жизни и наслаждаться мимолетным настоящим. Он был удостоен почетного звания «царский раб», возможно, был куплен у неизвестных родителей в совершенно незнакомой ему стране и с раннего детства воспитывался в серале, где царит строгая дисциплина. Его имя, богатство и почет, который ему оказывали, были подарком господина; господин мог взять обратно то, что дал, и в этом не было несправедливости. Знания, которыми обладал Рустан, если они вообще были, могли лишь закрепить его привычки с помощью предрассудков. В его языке не было слов для обозначения иной формы правления, чем абсолютная монархия. История Востока сообщала ему, что человечество существовало так всегда^[2]. Коран и толкователи этой священной книги внушали ему, что султан – потомок пророка и наместник Неба, что терпение – главная добродетель мусульманина, а безграничное повиновение – великая обязанность подданного.

Умы римлян были совершенно по-иному подготовлены к рабству. Сгибаясь под тяжестью своей собственной коррупции и насилия военных, они еще долго оставались верны чувствам или, по крайней мере, взглядам своих рожденных свободными предков. Гельвидий и Тразея, Тацит и Плиний получили такое же образование, как Катон и Цицерон. Из греческой философии они усвоили самые справедливые и либеральные понятия о природном достоинстве человека и о происхождении гражданского общества. История собственной родины научила их чтить свободное, добродетельное и победоносное республиканское государство, чувствовать отвращение к успешным преступлениям Цезаря и Августа и в глубине души ненавидеть тех тиранов, перед которыми они склонялись, доходя до самой низкой лести. В качестве должностных лиц и сенаторов они были членами многолюдного совета, который в прошлом диктовал законы всему миру, имя которого и теперь давало силу постановлениям монарха, который очень часто пятнал себя продажностью, способствуя своим авторитетом самым гнусным целям тирании. Тиберий и те из императоров, кто руководствовался его правилами, пытались прикрыть свои убийства формальной видимостью правосудия и, возможно, втайне радовались тому, что делают сенат не только своей жертвой, но и своим сообщником. Именно этот совет выносил последним римлянам приговоры за мнимые преступления и истинные добродетели. Их бесчестные обвинители говорили языком независимых патриотов, обвиняющих опасного гражданина перед судом его страны, и такая служба обществу вознаграждалась богатством и почестями. Эти раболепные судьи заявляли, что обеспечивают безопасность государства, которое пострадало в лице своего первого чиновника, и громче всего рукоплескали милосердию этого «чиновника» тогда, когда особенно сильно дрожали в страхе от приближения его неумолимой жестокости. Тиран смотрел на их низости с заслуженным презрением и отвечал на их тайное отвращение искренней и нескрываемой ненавистью ко всему сенату в целом.

II. То, что Европа разделена на много государств, независимых, но связанных между собой сходством религии, языка и нравов, имеет очень благоприятные последствия для свободы человечества. Современный тиран, если бы не встретил сопротивления себе ни в своей душе, ни среди своего народа, скоро почувствовал бы, что его мягко ограничивают пример равных ему, страх перед осуждением современников, советы союзников и оценки врагов. Тот, кто вызвал его недовольство, может бежать за узкие границы его владений и легко найдет под более ласковым небом надежное убежище, новое богатство соответственно своим достоинствам, возможность свободно жаловаться, а может быть, и способ отомстить. Но империя римлян охватывала весь мир, и, когда она оказывалась в руках одного человека, для его противников мир становился прочной мрачной тюрьмой. Раб имперского деспотизма, был ли он приговорен носить свои позолоченные цепи в сенате Рима или влачить жизнь изгнанника на голой скале Серифа^[3] либо на холодных берегах Дуная, ожидал решения своей судьбы в безмолвном отчаянии. Сопротивление означало гибель, а бежать было невозможно: со всех сторон его окружали большие пространства моря или земли, и несчастный не имел никакой надежды пересечь их так, чтобы его не обнаружили, не схватили и не возвратили разгневанному господину. По ту сторону границы взгляд не мог разглядеть ничего, кроме океана, негостеприимных пустынь, враждебных варварских племен, нрав которых свиреп, а язык ему неизвестен, и зависимых от Рима царей, которые, чтобы купить себе защиту императора, охотно принесут в жертву неприятного беглеца^[4]. «Где бы ты ни находился», – сказал Цицерон изгнанному Марцеллу, – помни, что ты всюду во власти завоевателя».

Глава 1
РАЗМЕРЫ И ОБЩАЯ ИДЕЯ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

…

Основные завоевания римлян были совершены ими во времена республики, а императоры по большей части довольствовались тем, что сохраняли владения, которые были приобретены политическими трудами сената, активным соперничеством между консулами и воинским энтузиазмом народа. Семь первых веков Рима были почти непрерывной чередой триумфов, но затем Августу выпало на долю отказаться от честолюбивых планов покорить всю землю и внести дух умеренности в народные собрания. Ему, которого влекли к мирной жизни и натура, и положение в обществе, было легко обнаружить, что Рим, при своем тогдашнем высоком положении в мире, испытывая удачу на войне, имел гораздо больше причин для страха, чем для надежды: войны, которые теперь шли вдали от Рима, с каждым днем становились все труднее, исход их был все менее ясным, а завоевания менее прочными и менее выгодными. Этим полезным мыслям придавал вес опыт Августа, убеждавший императора, что тот благодаря благоразумию и энергии своих советников легко добьется даже от самых грозных варваров любой уступки, которая могла бы понадобиться от них для сохранения достоинства Рима. Вместо того чтобы подставлять себя и свои легионы под стрелы парфян, он с помощью почетного договора добился возвращения штандартов и пленных, захваченных при разгроме Красса.

В начале правления Августа полководцы Рима пытались покорить Эфиопию и Счастливую Аравию и прошли примерно тысячу миль на юг от экватора. Но жаркий климат скоро заставил захватчиков повернуть обратно и спас невоинственных коренных жителей этого уединенного края. Северные области Европы едва ли стоили того, чтобы тратить средства и труд на их завоевание. Леса и болота Германии были населены племенами отважных и выносливых варваров, которые презирали жизнь, лишенную свободы. При первом нападении они, казалось, согнулись под давлением могучей силы Рима, но вскоре великолепным отчаянным рывком возвратили себе независимость и напомнили Августу о переменчивости счастья. После смерти этого императора в сенате было публично зачитано его завещание. Август оставил своим преемникам как ценное наследство совет сохранять империю в тех границах, которые ей, казалось, дала природа в качестве постоянных форпостов и рубежей: на западе – Атлантический океан, на севере – Рейн и Дунай, на востоке – Евфрат, а на южном направлении песчаные пустыни Аравии и Африки.

К счастью для спокойствия человечества, это правило умеренности, рекомендованное мудрым Августом, было усвоено его пугливыми и порочными ближайшими преемниками. Первые цезари, гонясь за удовольствиями или тиранствуя, были так заняты этим, что редко появлялись перед армией или в провинциях. Не хотели они и терпеть, чтобы триумфы, которыми они сами пренебрегали в своей лени, были незаконно присвоены умевшими руководить доблестными заместителями. Военная слава подданного считалась дерзким присвоением права, принадлежащего одному императору, поэтому долг и интересы каждого римского полководца теперь были в том, чтобы охранять вверенные его попечению границы и не пытаться осуществлять завоевания, которые могли оказаться для него такими же гибельными, как для побежденных варваров.

Единственным прибавлением к Римской империи за первое столетие христианской эры стала провинция Британия. В этом случае преемники Цезаря и Августа были убеждены, что, отвергая наставление последнего, следуют примеру первого. Похоже, что близость этой страны к берегам Галлии соблазняла их применить военную силу. Приятные, хотя и недостоверные сведения, что в британских водах добывают жемчуг, были привлекательны для их скупости, а поскольку на Британию смотрели как на отдельный островной мирок, ее захват вряд ли мог считаться исключением из общей системы действий на континенте. После примерно сорокалетней войны, которую начал самый глупый, продолжал самый распутный, а закончил самый робкий из всех императоров, основная часть острова попала под власть римлян. Многочисленные племена бриттов обладали доблестью без умения руководить и любовью к свободе без духа единства. Они с диким бешенством хватались за оружие и с сумасбродным непостоянством складывали его или обращали друг против друга; сражаясь поодиночке, племена были покорены одно за другим. Ни стойкость Карактака, ни отчаяние Боадицеи, ни фанатизм друидов не смогли ни уберечь страну от рабства, ни противостоять неумолимому продвижению полководцев империи, которые поддерживали славу своей нации, даже когда ее трон позорил самый слабый или самый порочный из людей. В то самое время, когда Домициан, запершись в своем дворце, дрожал от страхов, которые вызвал сам, его легионы под командованием добродетельного Агриколы разбили объединенные силы каледонцев у подножия Грампианских гор, а его моряки, с риском для себя обучаясь плаванию в незнакомых водах, провели его флоты вокруг всего острова, показав всем частям Британии мощь римского оружия. Завоевание Британии считалось уже свершившимся, и Агрикола планировал завершить и упрочить свой успех легким покорением Ирландии, для чего, по его мнению, было достаточно одного легиона и небольшого количества вспомогательных войск. Этот западный остров можно было бы заботливым уходом превратить в ценное владение, а британцы с меньшим отвращением носили бы свои цепи, если бы зрелище и пример свободы были бы повсюду убраны из их пределов видимости.