Я пролистал тощенькую папочку с делом Елизарова. Ничего выдающегося, одна сплошная рутина. Опять этот выбор! С одной стороны, по инструкции надо начинать поиск свидетелей и прописывать в деле все пятничное пребывание Елизарова в окрестностях порта по минутам. С другой, пошерстить парня нам еще шанс представится, и, уверен, не один. Он к нам рыбку еще лет тридцать будет возить, а если пить будет с толком, то и все сорок. И без бумаги на берег сходить будет регулярно. Но вот капитанов в Немуро на тот свет регулярно не отправляют, поэтому надо воспользоваться случаем и заняться именно капитаном.

– Так, ладно. Разговаривать я с тобой больше не буду. Сейчас я доставлю тебя в иммиграционную службу, там тебя обработают и вернут на судно.

– А обрабатывать долго будут?

– А что такое? Коктейли в «Мистере Донатсе» каждый день продают.

– Да судно ж мое уходит.

– Когда?

– Утром завтра.

– Ну, может, до утра обработка закончится.

– А мне что, в камере сидеть? Или что?

– Или где.

– А?

– Поехали, Женя, поехали.

– Я не Женя, я Жека.

– Жека?

– Жека.

– Ну тогда это меняет дело.

Я вытолкал Елизарова в коридор, отослал его с конвойным в машину и оформил в канцелярии передачу задержанного.

В иммиграционной службе нас не любят. Побаиваются, уважают, преклоняются – оттого и не любят. Мы им доставляем хлопот в сто раз больше, чем они нам – привозим к ним постоянно таких вот бедолаг без виз и разрешений, а они должны с ними разбираться. К нам они народ направляют редко, только в случае международного рукоприкладства или интернациональной поножовщины.

Так что, хотя дежурный по управлению по телефону предупредил их о нашем приезде, нас демонстративно никто не встретил. Более того, когда я провел Елизарова в приемную, там у всех округлились глаза в духе популярной среди не балующих своим присутствием родимые семьи картины русского художника с благополучно позабытой мною фамилией (Репкин, что ли?). Нам навстречу даже никто не удосужился подняться. Сначала я подумал, что это в связи с выходными. Иммиграционным отделениям при портах приходится работать до обеда в субботу, и по случаю такой сегрегации (центральный офис в Саппоро оба дня гуляет) у них решено не баловать визитеров лишними проявлениями знания азов этикета и протокола. Три девицы и двое мужчин смотрели на нас с Елизаровым удивленно-безучастными взорами. А ничто не раздражает меня в жизни больше, чем такое вот откровенное равнодушие ко мне. Лучше бы уж метали ненависть и презрение, чем эту тупую, водянистую лупоглазость.

– Доброе утро! Где ваш начальник? – выбрал я в качестве жертвы ближайшую ко мне девицу.

– Э-э-э? – протянула она так, как будто я обратился к ней по-русски.

– Начальник мне ваш нужен.

– А вы… вы кто?

– Майор полиции Минамото из центрального управления. И нельзя ли побыстрее?

– Одну минуту.

Девица не спеша оторвала свой внушительный зад от кресла и повлеклась куда-то вглубь офиса за стеклянную перегородку.

– Не уважают вас здесь, начальник! – верно оценил ситуацию Елизаров. – И что, всегда так?

– А ты здесь никогда раньше не был?

– Бог миловал.

– А это мы сейчас проверим.

Появившийся из-за стеклянной стенки начальник местного отделения иммиграционной службы оказался именно тем образцом, с которого его подчиненные дружно брали пример.

– Да.

– Доброе утро!

– А?

– Я говорю, доброе утро!

– А… да-да…

– Где мы можем поговорить?

– Здесь.

– Здесь неудобно.

– Ну тогда пойдемте в комнату для собраний.

Начальник, пожилой уроженец югов, как я понял по его смуглой коже и не совсем японским глазам, сонно пошлепал по коридору. Резиновые тапочки на его ногах шаркали по пластиковому полу, отчего у меня вдруг началась легкая ломота в зубах.

Эту южную породу, заброшенную коварной судьбой на продуваемый всеми ветрами и засыпаемый всеми снегами Хоккайдо, отличают гипертрофированная медлительность и выставляемая напоказ неповоротливость. Словно они экономят свои драгоценные калории для борьбы с морозами. Даже в летнее время.

Я подтолкнул Елизарова, и мы пошли за этим медведем. Он довел нас до большой комнаты, похожей на школьный класс, и усадил за большой стол. Следом за нами вошла девушка с потупленным взором, которой начальник тут же бросил:

– Чаю!

Девушка удалилась, и мы остались втроем.

– Меня зовут Минамото. Я майор центрального управления полиции Хоккайдо.

– Угу, – пробурчал начальник в ответ.

– А вы, простите, кто будете?

– Я?

– Да, вы.

– Начальник.

Не знаю даже, кому мне хотелось бы сильней врезать: Ганину, когда он начинает меня стебать своими русскими фенями и прибаутками, или вот этому вот начальнику, который явно не собирался представляться.

– Это гражданин России. Фамилия – Елизаров, имя-отчество – Евгений Евгеньевич. Прибыл в порт Немуро на судне «Оха‐134» в четверг. Сошел на берег, не имея на это разрешения. Прошу оформить его экстрадицию надлежащим образом.

– Каким образом?

– Надлежащим.

Скрипнула дверь, и вошло посланное за чаем олицетворение кротости и смирения. В руках у этой кроткой и смиренной был поднос, на котором стояла одна-единственная чашка зеленого чая. Она подала чай начальнику, поклонилась и растворилась. Безымянный начальник поднес ко рту чашку, подул на нее и, громко причмокивая, начал, судя по отработанности движений, традиционную чайную церемонию.

Я перехватил насмешливый взгляд Елизарова.

– Что такое, Женя?

– Я не Женя, я Жека.

– Какая разница! Сиди смирно и смотри, как дядя пьет чай.

Начальник продолжал отсасывать чай из традиционной высокой японской чашки без ручки и в разговор со мной вступать явно не собирался. Я часто удивляюсь своему ангельскому терпению. При удачном стечении обстоятельств я могу оставаться хладнокровным и спокойным в течение десяти минут, а может, даже и больше. Но это в соответствующей обстановке. Сейчас же обстановка была не та. Определенно не та была обстановка…

– Вы работать будете? Или нам три часа на вас любоваться, как вы чай хлещете?

Начальник вскинул на меня удивленные глаза. Судя по их выражению, в этих стенах он подобной резкости в свой адрес еще не слышал. Нет, он не поперхнулся, не вскочил с места из боязни его потерять, но моментально замер, заколебавшись между тонким льдом провинциальной дерзости, выказываемой перед самодовольным и тупым ревизором из столицы, и надежным берегом безынициативного раболепия, свойственного каждому местечковому царьку и обнаруживающегося только в таких вот экстремальных ситуациях, когда ревизор оказывается не таким уж и безмозглым. В том, что победит раболепие, я был уверен – не первый год замужем. Вопрос был во времени, поскольку задерживаться в этих стенах надолго я не планировал.

Возникшую паузу разрядил мой мобильник, который я включил еще в гостинице. Он заверещал, напомнив о существовании иного, прекрасного и радостного мира за пределами этого дышащего смрадом ксенофобии и мизантропии здания.

– Да.

– Привет, это я!

Звонила Дзюнко. Я посмотрел на часы – половина одиннадцатого. Значит, они там сейчас только продрали глаза, и она стоит у плиты, жарит омлет (почему-то мне захотелось, чтобы это был именно омлет, а не глазунья) и прижимает к розовой щечке теплую, пахнущую пластиком и зубной пастой трубку.

– Привет! Как вы там?

– Мы нормально. А что ты делаешь?

– Извини, я сейчас в иммиграции. Я тебе попозже перезвоню, хорошо?

– Хорошо-хорошо. Ты когда домой?

– Ну я же сказал, попозже перезвоню, и мы обо всем поговорим.

Отбрыкаться я уже не надеялся. Обмануть Дзюнко не так-то просто – она все с ходу прорубает. Сколько таких ситуаций у нас уже было…

Иммиграционный начальник вперил в меня тяжелый неподвижный взгляд, Елизаров что-то насвистывал и демонстративно смотрел в потолок.

– Ты что, в понедельник не вернешься?

– Я тебе перезвоню!

Мне ничего не оставалось, кроме как оборвать разговор, который начал заходить слишком далеко. Да и напрягшийся было начальник стал потихоньку расслабляться, а этого допускать никак нельзя.

– Так что, работать будем или как?

– Как фамилия его, говорите?

– Елизаров. Числится он у вас или нет?

– Пойдемте в информационную службу – там посмотрим.

Он стукнул пустой чашкой об стол, поднялся и повел нас в соседнюю комнату.

Все рабочие столы в ней по случаю субботы пустовали. Однако сразу же, в дверях, меня смутило отсутствие не людей, а еще чего-то. Чего-то здесь не хватало, кроме трудолюбивых и старательных сотрудников, ведших строгий учет всех беспринципных нарушителей визового режима. Но чего именно, я пока не понимал.

Начальник подвел нас к огромной пластиковой доске, висевшей на стене. На доску была нанесена черная календарная сетка, в отдельные ячейки которой были вписаны черным и красным маркерами какие-то слова и цифры. Начальник взглянул на доску.

– Как, говорите, фамилия? Елизаров?.. Нет вроде такого. Нет у нас ничего за ним.

– Это у вас что, база данных? – усмехнулся я, не желая верить в реальность происходящего.

– Да, мы их всех сюда записываем.

– Кого «всех»?

– Всех, кто без визы или без разрешения на высадку на берег.

– Что, вот так вот на доску записываете и все?

– Нет, почему все? Параллельно дело заводим, все бумаги у нас в полном порядке.

Тут только до меня дошло, чего не хватает в этой конторе.

– Да черт с ними, с бумагами! У вас что, компьютеров нет?

– Почему нет? У нас есть три текстовых процессора.

– Текстовый процессор – это то же самое, что пишущая машинка, только с дисплеем. Вы что, смеетесь? Как же вы данные храните?

– Да вот я же показываю! Сюда, на доску, всех записываем.

– Ну хорошо, а если места больше не остается?

– Тогда самых старых стираем и на их место новых вписываем.

– То есть без порядка по датам или по алфавиту?

– Да какой тут алфавит? Какие даты? Вот, например, самая старая запись: девятнадцатое апреля девяносто восьмого года, Рарин Михаиру Басируэбити, судно называлось «Эсуэрутээму‐17». Значит, я его сейчас сотру и на его место вот этого вашего Елизарова и запишу.

– А Рарин как же?

– А что Рарин? Бумага на него останется. В случае чего мы ее выкопаем.

Начальник был явно доволен своей профессиональной смекалкой, и до него не доходило, что я вскрыл в его конторе диверсионный центр. Я был сражен этой допотопной системой до такой степени, что даже не сразу обратил внимание на то, что все фамилии и имена были записаны на доске не по-русски, а катаканой – нашей вспомогательной азбукой, которую мы, чтобы не марать наши благородные кандзи, используем для записи иностранных слов. Раньше меня это заметил Елизаров.

– Да не Рарин он, а Ларин! Ларин Мишка с семнадцатого траулера. Дяди Васи сын, соседи они наши. Он на Хоккайдо часто ходит.

Различение русских «р» и «л» для нас – целая история. Ганин натаскивал меня неделями на опознание на слух этих коварных звуков, вместо которых у нас в японском существует только один – находящийся где-то посередине между ними. Чего уж тогда было ждать от этого начальника.

– У вас в отделе кто-нибудь русский язык знает?

– А зачем? – решил он сразить меня наповал своей простотой.

– Что значит «зачем»? Затем, что этот Рарин-Ларин приедет к вам без визы на своем родимом «СРТМ‐17», а вы будете наивно думать, что это совсем не «Эсуэрутээму». К тому же у вас вон за двадцать пятое сентября прошлого года Рарун числится. Это наверняка тот же Ларин!

– Конечно Мишка! – опять влез в разговор Елизаров. – Он мне как раз в начале октября говорил, что его в Немуро помели! Только он не без визы, а без разрешения, как я, высадился. С визами-то у нас проблем нет.

– Помолчи, тебя пока никто не спрашивает! Ты такой разговорчивый с самого начала был бы!

Надо было закругляться. Дело понятное: бюджеты у иммиграционной службы более чем скромные, а о прелестях какого-нибудь там майкрософтовского «Аксесса» не шибко продвинутый в техническом плане начальник никогда не слышал. Так что телегами с просьбами поставить ему хоть какой-нибудь захудалый десктоп, снабженный нехитрой программкой для составления баз данных, он руководство не заваливал и заваливать, судя по его замашкам злоупотребляющего пивом и свининой увальня, не собирался. Приеду в Саппоро – напишу докладную Нисио, пускай выходит с ней наверх. Коснись чего, тут никаких концов не сыщешь. Постирают с доски нужные фамилии – и все! На Хоккайдо три десятка портов, куда заходят такие вот Жеки-Жени. Если в каждом из них вот так вот пишут на этих пластиковых скрижалях, а затем стирают попадающего под неожиданную амнистию нарушителя, то никакого обмена информацией между иммиграционными конторами не происходит. На одной доске он будет, а на другой – нет. По нашим законам он в течение трех лет на берег сходить не может, а он, паразит, возьмет и сойдет, и наши паразиты ничего против него сделать не смогут.

Я быстро оглядел испещренную катаканой и цифрами доску, ничего, что хотя бы как-нибудь походило бы на Елизарова, не заметил и потребовал от начальника оформить экстрадицию и запрет на высадку в течение трех лет, как полагается по нашим гуманным законам.

– И побыстрее его отправьте. У него судно завтра утром отходит.

Озадаченный маленьким скандалом начальник кисло протянул:

– До завтра не получится.

– Что он говорит-то? – задергался почуявший недоброе Елизаров.

– Да вот говорит, что до завтра не получится.

– Это как это «не получится»? – взорвался Жека-Женя. – Я ваши законы японо-матерные знаю! Сорок восемь часов – и будь здоров! Я с пятницы в ментуре парюсь, так что давай, желтомордый, или дело заводи, или калитку отворяй! Дольше вторых суток без ордера держать не имеете права! Майор, ну скажи ему! Че он как этот? Че ты как этот, папаша?

Не сведущий в тонкостях русского языка начальник сильнее захлопал глазами и обратил ко мне свой вконец прокисший взгляд. Переводить выступление Елизарова я ему не стал.

– Так почему не получится?

– Переводчик из Кусиро к нам приезжает только по пятницам. Так что заняться оформлением этого вашего Елизарова мы сможем только в пятницу.

Я уже перестал что-либо понимать.

– Какая пятница? Какой переводчик?

– Пятница следующая, а переводчик – с русского языка. У нас своего переводчика нет. К нам из Кусиро раз в неделю приезжает переводчик Като, он переводит все беседы и бумаги. Что тут непонятного?

– Как же вы живете без переводчика, если у вас вон на доске пятьдесят фамилий и из них только две китайские и одна корейская?

– Этот кореец – сахалинский, – парировал начальник. – Фамилия корейская, а паспорт российский.

– Тем более.

– Что «тем более»?

– Ничего. Короче, я сдаю Елизарова, оформляйте прием и дальше делайте что хотите.

Елизарову такой оборот дел по душе явно не пришелся.

– Вы смешные ребята, мужики! Я же законы ваши знаю! Вы что, международного скандала захотели? Так я вам его устрою! Адвоката мне давайте!

Как осадить такого вот скандалиста-интернационалиста, знает любой, даже только что начавший работать полицейский.

– При международном скандале должны присутствовать дипломаты. Я тут по одному делу сюда представителя вашего генконсульства из Саппоро вызывать сегодня буду. Если хочешь, Жека, я его и к тебе приглашу, и ты перед ним этот свой скандал и устроишь. Идет?

Елизаров сник как-то быстрее, чем я ожидал. Он опустил голову, потушил дерзость в зеленых глазах и зашмыгал носом.

– Не хочешь, значит, встречаться с дипломатами? Ну тогда сиди здесь столько, сколько тебе этот дядя скажет. И мне попадаться больше не советую. Я занят сейчас слишком, а то бы тебе устроил сход на берег без бумаги.

Мы втроем прошли в приемную, где я быстро заполнил анкету на передачу клиента.

– Ну все, Жека, пока! – попрощался я с Елизаровым, пряча правую руку в кармане.

Прятал я ее, как тут же выяснилось, зря, поскольку никаких манипуляций своей правой Жека не произвел.

Я был уже в дверях, когда он негромко спросил:

– А зачем из консульства приезжают? Случилось, что ль, чего?

– Случилось, Жека, случилось. Только тебя это не касается.

В управлении мне выделили стол с портативным компьютером и связью, так что расположиться было где. Осимы еще не было, и я принялся за протоколы, которые предусмотрительно были отксерены на мою долю дежурной. Она же принесла мне кофе.

За десять минут общения с ней я успел ее изучить как следует и теперь осознавал, что она меня раздражает. Сначала я думал, мне показалось. Но теперь, после того как она принесла мне кофе и что-то пролепетала птичьим голоском, я понял, что она меня нервирует. Причем чем именно, загадкой для меня не было. В ней сочеталось несочетаемое: корявые, сведенные носок к носку, пухлые короткие ноги и идеально ровные зубы без моих любимых клычков и прочих эстетических изысков. Просто белые ровные зубы, и если бы ей, судя по ее виду, не было меньше тридцати, я был бы уверен, что они вставные – фарфоровые или пластиковые. Я еле удержался от того, чтобы не убрать своими руками ей волосы с ушей – я был убежден, что и уши у нее прижатые. Мимоходом я успел испытать чувство зависти к Ганину, который последним видел разносчицу из вагона. Но только мимоходом, ибо передо мной на столе призывно громоздились бумаги.