Годунов стоял у поставца и готовил царские грамоты в города о присылке полков и о воеводах, которые должны эти полки привести.

Как только Клешнин вошел, Борис Федорович немедля приступил к вопросам:

– Ну что, Андрей Петрович, как там держался Шуйский? Что, копал или не копал?

– А кто его поймет, Борис Федорович. Он хитрая лиса. Может копать так, что и не заметишь, а яму выкопает – хуже не бывает!

– Но и ты у нас не промах, Андрей Петрович. Может, чего учуял? Может быть, что не так?

– То-то и оно, что вроде бы все так.

– Почему вроде бы?

– Я и сам не пойму, – сказал Клешнин. – Сейчас то, что царевич сам убился, устраивает всех. И тебя, и Шуйского, и Мстиславских, и Бельского, и Никитичей Романовых. Может, и государя Федора тоже. По крайней мере, твою Ирину точно устраивает. Но есть у меня подозрение, неспокойствие какое-то, что с этой версией нас провели. Уж больно все гладко для всех сходится. А я не люблю гладкостей.

– Так что же все-таки не так?

– Даже думать боюсь, не то что говорить. Какие-то страдания вокруг младенца ненастоящие, да и сам младенец странноватый.

– Может, подмена? – насторожился Годунов.

– Кажется, нет.

– А что надо сделать, чтобы прояснить твои сомнения?

– Надо вызвать сюда кормилицу Тучкову. Она может сказать больше всех. И мужа ее следует привести. Да чтоб не сбежали. Может, здесь на дыбе что-то и выясним. Хотя я и не уверен, что эти знания пойдут тебе, Борис Федорович, на пользу. Может, сейчас лучше и не узнавать ничего.

– А что делать с Угличем? С Нагими?

– Нагих наказать как следует и разослать по весям.

– Марфу тоже? – спросил Годунов.

– Ее в первую очередь. И весь Углич следует наказать примерно. Чтобы начинали твоей твердой руки бояться. Благо предлог удобнейший.

– Стало быть, действуй! – приказал Годунов.

Разговор был кратчайшим. В беседе с Клешниным никаких лишних слов обычно говорено не было.

* * *

Солнце сверкало в золоте куполов храмов и церквей. Симеон обернулся на Кремль, перекрестился и спросил веселого кучера:

– Как зовут вон ту, самую высокую колокольню?

– Какую?

– Вон ту, в Кремле.

– По-разному, – ответил Иаков. – Как хотят, так и зовут. И Столпом Большим зовут, и Иваном Великим.

– Как Иваном Великим? Грозным, что ли? Или просто Иваном? Мол, пошли к Ване погуляем.

– Башней Ивана Великого зовут. И еще перстом Божьим. Ее ведь достраивать собираются.

– А в честь какого Ивана башню назвали? – настаивал Симеон. – Их было много – Иванов.

– Да всех! – ударил по лошадям слуга. – Кто его знает – какого!

Четыре низкие упрямые русско-татарские лошадки споро тащили карету по малогабаритным булыжникам знаменитой татарской собачьей рысью. Они не глядели по сторонам, не отвечали на ржание лошадей, пасущихся по сторонам, а скучно и равномерно тащили тяжелую карету вперед и вперед.

Ни читать, ни писать при такой езде было невозможно. Никаких иных занятий не намечалось, а путь предстоял долгий.

С трудом устроившись в битком набитой карете, учитель-доктор заставил себя заснуть.

Спал он долго, поверить трудно, почти до Радонежа.

* * *

В Ярославле они быстро отыскали нужный дом. Прочный, огромный, но совершенно бестолковый. В его основу была положена типичная русская изба. Отличался он от избы только величиной и большим количеством разных клетушек, верандочек, светелок и кладовых, пристраиваемых по мере возникшей надобности.

Как всегда в таких домах двери были низкие, окна крохотные и расположенные ближе к полу, чем к потолку. Потолки тоже низкие. Печи с большими лежанками занимали до трети площади в комнатах. На балконах ни лечь, ни сесть. Никакого понятия о настоящих удобствах.

Царевича в этом доме не было.

Их сытно накормили какие-то молчаливые полуслуги-полукрестьяне. Уложили спать.

И сказали, что завтра надо ехать дальше, в город Грязовец за двести верст на север.

Впервые за все время авантюрист влах подумал, а уж так ли ему все это нужно.

Но что-то сильное руководило этим человеком, какая-то важная идея или цель. Или за спиной его стояла большая группа людей с коллективной волей. Никогда и нигде он не проявлял ни малейшей неуверенности.

Его спокойствие, прекрасное знание языка и обычаев страны, в которой он находился, благородство в каждом жесте подчиняли ему людей и вызывали их уважение к нему. Слуги прислуживали ему даже с некоторой гордостью. Никто не признавал в нем иностранца. Свой русский боярин. Из начальствующих, из хороших.

Из Ярославля он выехал уже без его веселого кучера Иакова, а с молчаливым чернобородым полубандитом, которого звали просто Жук.

Дорога по мере удаления от Ярославля лучше не становилась. Огромные тяжелые разрезанные бочки с провизией с севера, плетеные возы с дровами и сеном сильно разбивали ее. И если бы не постоянный ремонт мостов и брусчатки на каждом перегоне, ехать было бы вообще невозможно.

Три дня дороги. Жуткие трактиры с клопами и блохами. Если не обработать кровать или лавку кипятком, спать невозможно.

Слава Богу, везде была хорошая и дешевая еда. В любом самом захудалом трактире имелась медвежатина, севрюга, и осетрина, и семга.

Жук во всех трактирах и на постоялых дворах спал, не раздеваясь. Ел в основном руками.

Хорошо еще, что встречались постоялые дворы для иностранных купцов. Там было чисто и практически без клопов.

Несмотря на хорошую, коллекционную солнечную погоду, дорога осточертела влаху хуже горькой редьки. (Тем более что редькой сильно кормили во всех трактирах.)

Симеон все время старался подобрать попутчика-пешехода, чтобы хотя бы поговорить с ним и узнать что-то новое. А Жуку это явно не нравилось. То ли жалел лошадей, то ли получил указание не афишировать латинянина в этих далеких местах. Жук ворчал и делал вид, что уже проехал мимо пешехода.

Прибыли в Грязовец – тот еще город: сотня домов и одна мостовая на берегу реки. Не задерживаясь, чтобы не засвечиваться, проехали его сквозняком, несмотря на позднее время.

Из-за этого пришлось ночевать в лесу при дороге.

Возницу это нисколько не смутило.

Играя топором как легким кинжальчиком, Жук быстро соорудил шалаш, настелил подстилку из лапника и развел костер. Он вскипятил сбитень в каком-то ковше и поджарил на костре пару заранее купленных кур.

Ночевка получилась лучше, чем в трактире.

Спал Жук, положив под голову плоский камень.

Утром тронулись рано на хорошо отдохнувших лошадях.

«Как меня встретит царевич? – думал учитель. – Что-нибудь изменилось в этом звереныше? А ведь мальчик удивительно одаренный! И очень большие шансы на престол у него сохранились».

Симеон через свои источники знал о результатах комиссионной работы. И надеялся, что второй комиссии не будет.

Правда, его несколько тревожил последний приказ Годунова вызвать из Углича в Москву кормилицу царевича Дмитрия – Тучкову «…с мужем; и везти бережно, чтобы с дороги не утекли и дурна над собой никакого не сделали».

Но он надеялся, что этот вызов ничего уже не изменит. Тем более что любые изменения никому и даром не нужны.

И он очень сильно уповал на мощный иезуитско-азиатский ум Афанасия Нагого. Такие люди, как Афанасий, в жизни ошибаются только один раз. И стараются этого раза на всякий случай не допускать.

* * *

Этот мощный ум немедленно себя проявил.

После Грязовца ехали еще километров двадцать в сторону, на запад, пока не доехали до озера Никольского к деревне Пишали́на.

Дорог практически уже не было, были мучения. Земля была глинисто-болотистая, и каждый раз казалось, что карета завязла уже навсегда.

Но великий рукоумелец Жук рубил, толкал, подкладывал, погонял, рычажил, и они с Симеоном и с лошадьми постепенно продвигались все дальше. Стало даже как-то интересно, появился азарт.

– Куды оно денется? Куды? – каждый раз говорил возница.

И «оно» точно «никуды» не девалось. И ехало, и ехало вперед это самое «куды».

Вот небо впереди стало все больше светлеть, среди сосен и берез стали проскакивать горизонты, и наконец засветилась и заиграла серебром беспредельная гладь озера.

– Приехали, барин, – сказал неприветливый Жук.

Хотя барин и сам уже об этом догадался.

Постепенно выплыла деревенька с церковью и, слегка в стороне, большой барский дом. Простой, как северная архангельская изба, но чрезвычайно удобный. С въездом для повозок на второй этаж, с большими окнами со ставнями, с крышей, крытой широкими крепкими досками.

Должно быть, Афанасий Нагой готовил это место для себя, с тем чтобы в любое опасное время можно было надолго скрыться от глаз государевых.

Именно так решил про себя въезжий влах.

Юрий Копнин был уже здесь.

– Здравствуй, барин! – степенно сказал он. – Афанасий Федорович тебя заждался.

Приезжего гостя приняли приветливо. Неспешная, но доброжелательная челядь выгрузила вещи влаха и перетаскала их в дом, в его комнату.

Мгновенно был накрыт стол, извлечено все согревающее и снимающее усталость – наливки, медовухи, первачи.

– А где мальчик? – спросил влах.

– Сперва пообедаем, потом будет, – сказал Афанасий. – А то, боюсь, удар тебя хватит.

Долго, неторопливо обедали. Редька, рыба, птица, мясо, кисели, наливки. Многие блюда ели руками.

Молчали. Как в азиатской степи – кто первый заговорит, тот проиграл.

Потом вдруг Афанасия прорвало. Он стал вспоминать свои сложные дела: переговоры о женитьбе Ивана Грозного на зарубежных красавицах, опасные контакты с Казымом-Гиреем, бесконечные страшные казни старого царя…

«Конечно, Русь – очень перспективная страна, – думал про себя Симеон. – А все-таки это – Азия, Азия и еще раз Азия».

На его счастье, эту истину он усвоил давно, и новые жуткие истории Нагого его из себя не выбивали.

Наконец привели мальчишку.

Но что это?!

К ужасу и чрезвычайному недоумению влаха, это был не Дмитрий. Это был совсем другой мальчик. Если составлять словесный портрет, тот же – бородавка на щеке, сам рыжеватый, низкий лоб, уши торчком. Но только это был не он, это была слабая копия.

– Кто это? – спросил влах.

– Это он, – тихо ответил Афанасий Нагой, так тихо, чтобы слышал один только доктор. – Знакомьтесь: Дмитрий Иоаннович. Собственной персоной!

«Это Дмитрий? Царевич Димитрий?» – спросил доктор.

Спросил не голосом, не словами, а глазами, мимикой, недоуменным поворотом головы, всей своей напряженной позой.

«Да, да! Это он!» – так же, не словами, а глазами, общей уверенностью и кивком головы показал Афанасий Нагой.

Одетый в богатое городское, очевидно, с царевичева плеча, платье, сельский мальчик переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки и себя самого целиком.

– Я не понимаю, – сказал влах.

– Будущий претендент, – тихо сказал Афанасий.

По его жесту мальчика увели.

Оба собеседника принадлежали к разным слоям общества, разным странам, даже материкам. Имели разное образование, разную религию, разные характеры, разную волю и темпераменты. Но психика у каждого была абсолютно здоровой. Все виды мимики – от первичной: улыбка, оскал, – до третичной: ирония, лукавство – им были свойственны. Они обладали языком талантливых, гениальных людей – лица тончайших выражений.

– Для чего все это? – спросил наконец Симеон, когда они остались одни. – Что за маскарад? Зачем еще одна подмена?

– Сейчас объясню, – сказал Афанасий. – Представь себе: приезжает сюда настоящий Димитрий. Никому здесь не известный, зато капризный, истеричный, припадочный мальчик. Представил?

– Да.

– Слушай дальше. Ему привозят книги, карты, дорогие игрушки. Его обучают языкам, хорошим манерам, владению шпагой, верховой езде и прочим царским умениям. Да?

– Да.

– Он держится дерзко, высокомерно. Повелевает даже своими учителями. Упоминает нужные и ненужные имена без всякого к ним уважения. Да?

– Да.

– Завтра, послезавтра, через день вся дворня узна́ет, что это за соколенок. Что после этого последует?

– Донос, – сказал учитель.

– Донос, да не один, – подтвердил Афанасий. – Сотскому, приставам, посошникам, да любому заезжему человеку. О чем? О том, что здесь, в имении Нагих под Грязовцом, в лесах у озера Никольского готовится претендент на престол. Кем готовится? Нагими – лютыми врагами Годунова. Затея эта опасна даже для царя Федора, а уж тем более для Богдана Бельского, для Шуйских, Щелкаловых, Клешниных. Для всех тех, кто сослал царевича в Углич и занял властные места. Верно?

Влах кивнул головой.

– И то, чем ты сейчас киваешь, через неделю будет на плахе. Согласен?

Влах был вынужден согласиться. Сразу, без малейшего размышления. Все было изложено Афанасием в хорошо продуманных формулировках с высокой разрешающей способностью.

– А так? – спросил Симеон.

– А так? – переспросил Нагой. – Так все очень просто. Живет в имении мальчик, мой незаконный сын. Рыжеватый, бородавка у него, как у всех Нагих. Не царский он вовсе. Совсем неопасный ребенок. Понятно?

– Понятно.

– Воспитывай его, обучай, готовь на царский престол. Вбивай ему в башку свои латинянские идеи. Думаешь, я о них не знаю?

И когда он будет готов, когда увидит Европу, побывает в замках богатых людей, открывай ему постепенно тайну. Что он не просто сельский подросток из села Пишалина, а великий сын грозного царя Ивана. Законный наследник московского престола. Ясно?

– Да.

– Пока ты здесь с ним занимаешься, никакие царские собаки к тебе не придерутся. Хоть самого Малюту Скуратова присылай, родственничка правителя нашего. Верно?

– Верно, – согласился влах.

– И знаешь, как его зовут на самом деле? – спросил Нагой.

– Дмитрий? – догадался Симеон.

– Точно!

Прошла некоторая довольно долгая пауза.

– А царевич?

– Что – царевич? Где он?

– Да.

– Нет его. Считай, что он умер. Он сейчас уже не важен. Ничего себе претендент на престол, в девять лет совершивший первое убийство! Его надо держать вдалеке от людей, и то только на всякий неудачный случай. Появлять его прилюдно никак нельзя. Это вообще смерть для нас. Для всех Нагих.

– Почему? – удивился учитель.

– Одно дело, когда за убитого царевича поубивали полгорода царевых, годуновых людей. Тогда нас еще можно простить. Но если пол-Углича убито за-ради дворового мальчика… За это сразу на плаху.

– И все же где он?

– Далеко. Думаю, что уже дальше годуновских когтей.

– Я вижу, ваш род не очень чествует Годуновых.

– Точно, не очень. Это старинная вражда.

Кажется, все было решено, и этот странный союз состоялся. Вторая подмена была одобрена Симеоном.

– Стой! – вдруг сказал он. – А крест? Царский крест!

– Ты прав! – согласился Афанасий. – Как же это я упустил. Крест, пожалуй, главный документ в этом деле. Крест этот знаменитый. Его крестный отец Иван Федорович Мстиславский через царскую казну в Греции заказывал. Крест необходимо вернуть. Не беспокойся, я за этим прослежу.

* * *

– Я вижу, Борис, что ты не очень жалуешь Нагих, – сказал царь Федор Борису Годунову, когда тот зачитывал ему приказы о наказании угличских людей.

– Верно, государь, не жалую.

– А почему?

– Много причин для этого есть. Вспомни хотя бы, государь, тот случай, когда отец твой Грозный сына своего Ивана посохом прибил. Помнишь?

– Помню, Борис.

– Ведь я тогда вмешался. Хотел брата твоего от государя защитить. Этим же посохом мне крепко досталось. Царь Иван и меня тогда убивал. Я две недели потом пролежал в постели и от побоев, и от огорчения. А старший Нагой – Федор, тесть царский, тогда на меня наговор сделал, что я, мол, нарочно лежу, чтобы царскую жалость к себе вызвать.

– И что же было? – спросил Федор.

– А то и было. Приехал царь Иван мои фальшивые раны смотреть. Не дай Бог, чтобы они и в самом деле фальшивыми оказались. Мне бы тогда еще добавлено было бы здорово, если не до смерти. На мое счастье, раны мои настоящими были – шрамами кровавыми.

– А дальше что случилось? – спросил царь.

– То и случилось, государь, что за поклеп на меня царь велел врачу Строганову Федору Нагому такие же раны поставить.

Из Углича всех Нагих, включая Марью, решено было разослать по разным монастырям и крепостям и держать в строгости. Но никакого вредительства над ними не делать.

Всех жильцов, кто в бунте был или бунту препятствовать не хотел, из города выслать с семьями.

У колокола, которым народ к погрому сзывали, язык вырвать и из города вывезти, отбить ему ухо и отправить в Тобольск.

– Тех жильцов с семьями, которых выселяют, куда направить решили? – спросил царь Федор.

– По разным местам. В Сибирь и на север.

– Есть такой город в Сибири Пелым, – сказал Федор Иванович. – Я недавно туда поминки слал на монастырь. Очень бедный город. Там рабочие люди нужны. Надо бы углицких людей в этот город послать. Пусть Пелым подымется немного.

С этих пор город Углич захирел.

* * *

В конце июня противотатарские полки стали стягиваться к Серпухову. Ставились шатры, разбивались палатки, поднимались стяги.

Впрочем, народ был небалованый, и спать, укрывшись попоной, положив голову на камень, мог любой, начиная от полкового начальника до последнего захудалого воина.

О хане стало доподлинно известно, что Казым-Гирей идет в сторону Тулы большой тучей в сто пятьдесят тысяч всадников, нигде не медля, обходя крепости, не рассыпаясь для грабежа. Это и радовало, и сильно пугало. Значит, будет меньше разора по стране, и значит, будет опасней последствиями главная битва.

Воинство прибывало и прибывало. Шла посо́ха – городские и уездные обязательные дружины. Толку от них, как правило, бывало немного. Шли профессиональные заградительные полки из подходных к Москве городов. Выделялись строгой дисциплиной одетые в форму стрельцы и городские казаки.

Подвозились пушки, шли отряды пищальщиков. На длинных возах везли разобранные крепости на колесах. Это были знаменитые гуляй-города – новейшее изобретение московской военной мысли.

Дальние города особо не беспокоили. Времени было в обрез, да и татары уже были татары не те. К этим временам бивали их не однажды. Все-таки вызвали дружину и полки из Новгорода. Пусть будут.

Накануне Годунов через казаков получил письмо от Бибикова. В нем фразами, разбитыми переносом, сообщалось, что хан точно идет на Литву, а не на Москву. И что накануне ясновидцы предсказали ему полную удачу. Отчего у хана прекрасное настроение.

Настроение у самого Годунова сразу улучшилось, и уверенность в успехе в этом огромном противостоянии татарам резко возросла. Она передавалась всем окружающим, в том числе семье царя.

От Оки прискакали казаки, сказали, что хан с большой ратью движется к Москве, а не к Серпухову.

Поэтому на большом совете порешили стягивать полки к самой Москве, чтобы хан не мог обойти их или разбить.

Когда за спиной у армии большая крепость, в которой можно укрыться, армия чувствует себя гораздо спокойнее.

К войскам выехал сам царь. В сопровождении Мстиславского блеклый Федор ехал на маленькой спокойной лошади: бояр, воевод, дворян лично жаловал, а целый рой священнослужителей раздавал благословления направо и налево.

Прискакал с Оки стрелецкий голова Колтовский и объявил, что хан перешел Оку и уверенно направляется к Москве. Ночевал он в Лопасне. Татар идет рать огромная, даже наемники у них есть с артиллерией.

Мстиславский по сговору с Годуновым выслал легкий отряд тульских и смоленских боярских детей с луками и пищалями к реке Пахре сбивать татар с переправы.

Ничего из этого не вышло. Татары сделали засаду и сбили сам отряд. Побили детей боярских, многих взяли в плен. Воевода Бахтеяр-Ростовский, раненый, едва успел ускакать в поля. Конь у него был спорый.

Мстиславский тогда решил больше травлей татар не заниматься, а споро стягивать все силы к Коломенскому.

Войска подтянулись и выстроились перед Даниловым монастырем. Сзади был обоз со всем необходимым, запасным оружием: луками, стрелами, саблями, пищалями; конечно же, с провиантом, питьевой водой в большом количестве и всяким лекарским снаряжением, необходимым для битвы.

Запаздывал только Новгородский полк. Заплутал где-то возле Серпухова. А может, полк нарочно не очень-то спешил. Еще не забылась обида новгородцев на Ивана Грозного, родителя нынешнего царя, за его кровавую расправу над городом.