– Теперь ты, Махарадзе, скажи – у тебя сколько по математике?

– Тройка, – понуро сказал Гога Махарадзе.

– Но у него по всем другим отлично, – сказал Серый.

– Совершенно правильно, – доброжелательно сказал декан. – Значит, если бы я был деканом факультета иностранных языков, я бы из них двоих кого принял в первую очередь? Тебя, Махарадзе. Но ты, дорогой, поступал на физико-математический факультет. Таким образом, если для тех, кто набрал 23 балла, оставалось только два места, кого я должен был принять в первую очередь? Того, у кого пятерка по математике. То есть Расулова. Логично я рассуждаю?

– Логично… – понуро согласился Махарадзе.

– Ну вот видишь, дорогой. Значит, на следующий год выучишь математику – приходи.

– Его на следующий год в армию призовут, – сказал Мурат.

– Очень хорошо, – сказал декан. – Наша армия – это большая жизненная школа, дорогой. Захочет – после армии придет к нам учиться. Мы после армии с большим удовольствием в первую очередь принимаем. Еще есть вопросы?

– Нету больше. До свидания, – сказали ребята и открыли дверь, чтобы уйти.

– До свидания, – сказал им декан. – Студент Расулов, задержитесь.

Мурат удивленно остановился в дверях. Гога и Серый вышли.

– Проходи, студент Расулов, садись, дорогой, – сказал декан и показал на кресло напротив себя. – Значит, когда свадьбу сыграешь? Бери виноград, угощайся.

– Какую свадьбу? – не понял Мурат, присев напротив декана в кресло.

Декан посмотрел на него пристально.

– Твоя фамилия Расулов?

– Расулов.

Декан достал из кармана блокнот, заглянул в него, спросил:

– Мурат?

– Мурат.

– Все правильно. Напугал ты меня, слушай. Я думал, перепутал. У тебя в Рашкесане есть дядя Иман?

– Есть, – подтвердил Мурат в недоумении.

– У него двоюродный брат начальник треста есть?

– Есть…

– И как его фамилия?

– Не знаю, – сказал Мурат.

– Нехорошо, – сокрушался декан. – Таких родственников не знать фамилию – очень нехорошо, дорогой. Его фамилия Гаджили, понимаешь?

– Понимаю.

– Что ты понимаешь?

– Ну, что его фамилия Гаджили… – сказал Мурат.

– Слушай, у тебя совсем нет логического мышления, дорогой. Я это еще на экзаменах заметил. Моя фамилия тоже Гаджили, теперь понимаешь?

– Нет.

– Ой как нехорошо! Двоюродный брат отца твоей невесты – мой двоюродный брат, понимаешь! Значит, вручая тебе студенческий билет, я тебе, как своему будущему племяннику, делаю скромный свадебный подарок. Когда свадьбу играешь?

Мурат помолчал, потом вскинул глаза, спросил в упор:

– Значит, меня приняли в институт по блату? Только потому, что я женюсь на дочке дяди Имана?

Декан откинулся в кресле, сказал укоризненно:

– Слушай, зачем такие слова говоришь? Мы в институт по блату никого, между прочим, не принимаем. Это я тебе честное слово даю. А что касается помощи – так я тебе на математике задал один наводящий вопрос.

– Два, – сказал Мурат.

– Ну, два наводящих вопроса, – согласился декан. – Я же за тебя не сдавал экзамен. Ты сам за себя сдавал экзамен. Я только на английском экзамене ужасно переживал – там я тебе ничем не мог помочь. Я русский язык знаю, фарси знаю, немножко французский знаю, а английский совсем не знаю. Но, слава Аллаху, ты же не двойку получил. И вообще, слушай, о чем мы говорим? Ты уже студент, через пять лет дядя твоей жены, может быть, совсем большой пост будет занимать, а ты уже будешь инженер, тебе руководящую должность можно будет доверить, логично я рассуждаю?

– Логично, – сумрачно согласился Мурат. – Я могу идти?

– Конечно, можешь, дорогой. Иди готовься к приезду невесты. Хорошо встретить невесту – это, мой дорогой, тоже для мужчины большой экзамен. Там наводящий вопрос никто не задаст…

Мурат хмуро шел по коридору университета. Возле двери с вывеской «Приемная комиссия» стояла очередь ребят и девушек. Среди них был и Гога Махарадзе. Из приемной комиссии бывшие абитуриенты выходили с папками в руках – со своими документами. Мурат подошел к Гоге.

– А где Серый? – спросил Мурат у Гоги.

– Домой пошел, там же волнуются, – хмуро сообщил тот.

– А-а, – протянул Мурат.

Очередь быстро продвигалась – ребята называли свои фамилии, и девушка-секретарша легко находила на полке папки с их документами.

– Карасева, – назвалась стоявшая впереди Гоги девушка.

– Карасева… Карасева… – повторила секретарша, нашла на полке папку с надписью «Карасева» и подала ее девушке. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий…

Девушка расписалась, а Гога сказал:

– Махарадзе.

– Махарадзе… Махарадзе… – повторила секретарша и нашла папку с его документами. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий.

– Расулов, – сказал ей Мурат.

– Ты что? – изумился Гога.

– Расулов… Расулов… – автоматически повторила секретарша. – А ваших нет документов. Расулов? Разве вас не приняли?

– Да приняли его, он вас разыгрывает, – сказал Гога.

– Слушай, ты чего – издеваться сюда над нами пришел? – спросил парень, стоявший за Муратом.

Но Мурат не ответил ему, спросил у секретарши:

– А если меня приняли, где сейчас мои документы?

– В отделе кадров, – ответила она.

– Ты ишак, ты идиот, сумасшедший! – говорил Гога, торопясь за широко идущим по улице Муратом.

Под мышкой у Мурата была папка с его документами, шел он молча и целеустремленно.

– Клянусь отцом, клянусь матерью, ты – самый большой ишак в моей жизни! – не отставал Гога. – Ты что думаешь – тебе за это памятник поставят? Куда ты?

Мурат резко свернул с тротуара в открытые двери парикмахерской. Клиентов в парикмахерской не было, тут было прохладно и тихо, и три парикмахера в глубине салона неторопливо пили чай из тонких гнутых стаканчиков «армуды». На появление Мурата и Гоги они никак не отреагировали.

Мурат сел в свободное кресло, спросил у вошедшего следом за ним Гоги:

– Мы к экзаменам вместе готовились?

– Ну, вместе, – сказал Гога. – Ну и что?

– Он тебе на математике какие вопросы задавал?

– Ну, какие вопросы? Обыкновенные вопросы.

– Врешь! Он тебе трудные вопросы задавал. Он тебя срезал. А меня вытащил. Из-за кого? Из-за моей невесты. Это честно?

– Слушай, ты дурак, честное слово, – сказал Гога. – Математику мы оба плохо знаем. Так хоть бы ты учился, а так – ни ты, ни я. К тебе невеста приезжает – ты об этом думаешь?

– Думаю. Не нужна мне невеста. Не буду я жениться.

– Как это? – удивился Гога.

– Так. Не буду, и все. Я в армию уйду! Мастер! – позвал он парикмахера.

Но парикмахеры продолжали пить чай, и оторвать их от этого серьезного занятия могло лишь землетрясение или футбольный матч «Нефтяника» с ереванской сборной.

– В какую армию? – сказал Гога. – Нам еще восемнадцати нет!

– Мастер! – снова нервно позвал Мурат.

– Зачем тебе стричься? – сказал Гога. – Мы только стриглись, перед экзаменами.

– Ара! Есть тут мастер или нет? – взорвался Мурат.

Один из парикмахеров допил чай, встал, подошел к креслу с Муратом.

– А, что кричишь? – сказал он. – Пожар?

– Пожар. Полчаса уже ждем.

– Пах-пах-пах! Полчаса! Как стричь будем?

– Наголо!

– Как наголо? – изумился Гога.

– Совсем наголо? – спросил парикмахер.

– Нет, пополам! – сказал Мурат.

– Зачем, Мурат? – сказал Гога.

– Ты хорошо подумал? – спросил парикмахер.

– Да! Подумал! – закричал Мурат в бешенстве. – Стриги, ара! Стриги!

Парикмахер, пожав плечами, включил машинку для стрижки и пропахал ею первую широкую борозду в пышной шевелюре Мурата.

Военкому было не больше сорока. Поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, он прошелся по кабинету, потом неожиданно срезал угол и сел на край своего письменного стола, доверительно сказал Мурату:

– Слушай, Расулов, не морочь мне голову. Раньше срока никто в армию не просится. На каком она месяце?

– Кто? – в недоумении сказал Мурат. Обритый наголо, он сидел на стуле перед письменным столом военкома, в руках комкал отцовскую кепку.

– Ну, кто-кто! Невеста твоя. На которой ты жениться не хочешь. Сколько ей осталось?

– До чего?

– Слушай, ты из себя мальчика не строй! – начал злиться военком. – Тут военкомат! Тебя в институт приняли? Приняли! Другие за это – знаешь? Последние штаны готовы… просидеть в библиотеке. А он – в армию! Ну! Только давай как мужчина с мужчиной. Ну?

– Что «ну»? – спросил Мурат в прежнем недоумении.

Военком встал, обошел вокруг стола и сел в свое кресло. Пристально посмотрел на Мурата.

– Слушай, а может, ты это? – Он покрутил пальцем у виска, потом подвинул к себе папку с документами Мурата, полистал. Но документы были в порядке, и в медицинской справке во всех графах значилось «годен», «годен», «годен». Военком закрыл папку, снова поднял глаза на Мурата. – Значит, ты хочешь сказать, что у тебя с этой невестой ничего не было? Сколько ей лет?

– Шестнадцать.

– Шестнадцать! – заинтересовался военком. – Красивая?

Мурат пожал плечами:

– Ничего, наверно.

– Так в чем дело? – спросил военком.

– Ну… – сказал Мурат через силу. – Не люблю я ее.

– Так. И что?

– Ну и все.

– Как все? – удивился военком. – Ну, не любишь, ну и что? Сейчас не любишь, женишься – будешь любить, да! Красивая же!

– Не буду, – сказал Мурат.

– Откуда знаешь!

– Не буду. Знаю.

– Нет, ты мне не темни, не темни. Раз откровенный разговор – откровенный разговор. Ну, в чем дело?

– Ну, я другую люблю, – признался Мурат через силу.

Военком оживленно вскочил и вернулся на край своего письменного стола, поближе к Мурату.

– Вот! Вот теперь другое дело! Все ясно. На каком она месяце?

– Кто? – не понял Мурат.

– Ну, другая, кто?! – нетерпеливо сказал военком.

– Замужем она, – хмуро сказал Мурат.

– Как?! – изумился военком. – Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже любишь женщину, которая замужем?

– Ара, не люблю уже! – в отчаянии выкрикнул Мурат. – Не люблю! Ни ту не люблю, ни эту!

Военком некоторое время задумчиво смотрел на Мурата, потом сказал:

– Ну ты даешь! Вот молодежь пошла! Прыткие стали! Я замужнюю женщину первый раз знаешь когда полюбил? Ц-ц-ц! Смотрю на тебя – сколько я времени потерял!

– Пустите меня в армию! – попросил Мурат.

– Н-да… Запутался ты, Расулов, вот что я вижу. Но ничего! Ты еще молодой, правильно делаешь, что в армию идешь. Армия – это закалка. Эх, мне б твои годы! Я бы – и-эх! Но не огорчайся – настоящая любовь у тебя впереди! И не одна!

И он действительно ушел в армию. Неделю обивал пороги кабинетов военкомата, принес дюжину медицинских справок о здоровье, три характеристики из спортклуба «Динамо» и школы № 71, написал шесть заявлений и добился-таки своего – его взяли в армию на два месяца раньше срока.

Печатные машины, вращая огромными металлическими барабанами, швыряли на конвейеры кипы свежей газеты. Вместе с этим потоком уходило время – день за днем, газета за газетой, номер за номером.

В тот вечер я дежурил по очередной своей небольшой статье, которая стояла на третьей полосе, и сидел внизу, в типографии, в комнате, отгороженной от типографского шума стеклянной стеной. Комната была большая, залитая, как и вся типография, светом неоновых ламп, за столами трудились над своими полосами такие же, как я, дежурные сотрудники редакции. Мы отыскивали на сырых еще полосах последние ошибки, впопыхах меняли заголовки и т. д.

Наконец без семи девять главный редактор подписал третью полосу в печать, мое дежурство закончилось. Я сказал своим коллегам привычное «до завтра» и пошел домой. Жил я тогда на квартире своего приятеля, уехавшего на полтора года в одну из южноафриканских стран в качестве корреспондента нашей газеты.

От редакции до его дома было шесть остановок троллейбусом, но сначала я зашел в гастроном, запасся холостяцким ужином – сыром, колбасой, пачкой пельменей, бутылкой кефира и батоном белого хлеба. Потом поехал домой. Лифта в доме у моего приятеля не было, я поднялся на третий этаж пешком.

На площадке третьего этажа перед дверью моей квартиры сидела на чемодане Соня. Прислонившись спиной к стене, она дремала – видимо, ждала меня давно.

Я удивленно остановился.

– Соня!

Потом она с любопытством оглядывала квартиру. Тут было на что посмотреть – мой приятель не раз бывал в командировках за рубежом, особенно в Африке, и в доме у него было полным-полно африканских масок, статуэток из черного дерева, диковинных цветов в горшках и кадках. И еще были четыре клетки с глухонемыми попугаями, драчливыми канарейками и ярко-розово-синей птицей, название которой я никогда не мог запомнить. У ног Сони терся старый ангорский кот Сидор.

– И надолго уехал хозяин? – спросила Соня.

– На полтора года, – сказал я.

– А когда он вернется, где ты будешь жить?

– Ну, найду себе что-нибудь другое…

– Но это, наверно, очень дорого. Сколько ты ему платишь?

– Ничего не плачу. Обычную квартплату.

– Врешь, – сказала Соня. – За такую квартиру…

– Почему «врешь»? Они же не могли все это бросить. Цветы, птицы, Сидор, наконец… – ответил я несколько нервно.

– А-а… – грустно протянула Соня. – Понятно. Ты тут поливаешь цветы…

– А ты надолго приехала? – перевел я разговор. – Разве сейчас каникулы?

– Я приехала насовсем, Петя. Я ушла от мужа.

– Как это? Почему? – оторопел я.

– Потому что он тупой. Тупой, понимаешь?

– Но ведь он тебя любит, ты сама писала.

– Мало ли что я писала! Я могу здесь пожить?

– Конечно! О чем ты спрашиваешь?! Соня, но как же так?

– Так, Петя, так… Не будем об этом… Ты служил в армии, а я жила там одна, совершенно одна… Он добрый человек, он всегда ходил со мной на могилу к нашим, а потом… сделал предложение, ну и… я ведь была совсем одна, понимаешь?

– Сонька! – сказал я и обнял ее и стал целовать эти печальные горькие глаза. И вдруг почувствовал – руками, которыми обнимал ее, – что она как бы оплывает, как бы оттаивает и все то, что, видимо, накопилось в ее одинокой душе за последнее время, вот-вот хлынет наружу слезами облегчения и муки. – Соня! – сказал я с болью.

И она заплакала. Она заплакала у меня на плече и стала порывисто, наобум целовать меня в шею, в глаза, в щеки, приговаривая:

– Петька! Петька! Петенька!!!

…Плакала ли когда-нибудь ваша родная сестра на вашем плече?..

– Сонь, перестань… Сонь, перестань, успокойся… Милая моя. Все. Все прошло. Ты будешь жить здесь. Мы будем вместе, слышишь? – Я гладил ее по голове и вдруг увидел в ее пышных волосах одинокий седой волос. – Что это, Соня?!

– Ерунда, – сказала она, вытирая слезы. – Ерунда. Почему тебя не приняли в институт? Ты же прошел конкурс.

– Ну, не приняли и плевать, – сказал я. – Поступлю на вечерний. Поработаю в газете и поступлю. И вообще, на писателей не учат. Я начал прозу писать, Соня. В одном журнале обещают напечатать мой рассказ. Тогда я куплю тебе путевку, тебе нужно отдохнуть. А потом мы что-нибудь придумаем…

– Глупый, – сказала она. – Я уже все придумала, сама. Смотри. – Она достала из сумочки какое-то письмо. – Меня уже пригласили работать в Шатуру, в музыкальную школу. Это под Москвой, двести километров. Мы будем видеться каждое воскресенье. Мы теперь всегда будем вместе, хорошо? Нас ведь только двое осталось, Петя…

И как назло, именно в этот момент раздался звонок в прихожей.

– Кто это? – спросила Соня.

Я знал, кто это, но сделал вид, что не знаю, – пожал плечами и пошел открывать дверь. Конечно, это была Ирка.

– Привет, – сказала она, шагнув через порог. – Извини, я задержалась, столько народу в метро! Из театров, что ли, едут…

– Футбол сегодня, – сказал я.

Она сбросила пальто и тут увидела Сонин чемодан.

– Чей это? – сказала она.

– Идем, я познакомлю тебя с моей сестрой, – сказал я.

– А может быть, я… – Она потянулась к пальто, собираясь уйти.

– Идем, – сказал я и провел ее в комнату. – Познакомься, Соня, это Ира.

Только женщины могут так коротко, одним взглядом охватить друг друга. Впрочем, они церемонно пожали друг другу руки, сказали «очень приятно». Ирка еще добавила:

– А вы очень похожи. Петя, можно тебя на минутку, по делу… Я ведь на бегу заскочила, я очень спешу… – И увела меня на кухню. Там, закрыв за собой дверь, она сказала: – Мог бы предупредить, я ехала через весь город.

– Я сам не знал. Она только приехала. Но не в этом дело. Ты можешь остаться.

– Еще чего?! Надолго она?

Я пожал плечами, сказал:

– Ириш, слушай. Мне нужны билеты – в филармонию, в театр, а до зарплаты еще неделя. А она уже год как нигде не была…

– Ясно, – прервала она и открыла сумочку. – Тридцать рублей. Если не хватит, я еще достану, у мамы…

Она протянула мне деньги.

– Ну, тридцать – это много… – замялся я.

– Возьми, – приказала она.

– Когда напечатают мой рассказ… – начал было я.

– Ладно тебе! – перебила она. – Рассказ! Если напечатают, я куплю тебе коньяк, а ты купишь себе костюм или пишмашинку.

– Спасибо, – сказал я, пряча деньги в карман, и протянул руку, чтобы открыть дверь из кухни.

Но Ирка удержала меня. Я вопросительно поглядел на нее.

– Идем, ведь неудобно, – сказал я.

Но она молча и ожидающе смотрела мне в глаза.

– Ты псих, – сказал я. – Ты просто псих.

– Ага, – сказала она и притянула меня к себе, обняла и поцеловала. Потом, прильнув ко мне всем телом, поцеловала еще и еще раз. И тихо сказала: – Петя, я останусь, а? Ведь тут две комнаты. Я люблю тебя, Петь…

– Ну не сегодня же, Ира. Ты сама понимаешь…

– Да, понимаю, я понимаю. Я просто дура… А я пойду с вами в театр?

– Конечно, – сказал я. – Идем, неудобно.

Мы вышли из кухни. Соня сидела на диване, опустив руки на колени и глядя в пол. У ног ее терся Сидор, но вряд ли она сейчас видела его.

Услышав наши шаги, она подняла на меня далекие печальные глаза. Но я почему-то отвел свой взгляд, мне было неловко сейчас встречаться с Сониными глазами.

Пять дней в неделю она учила шатурских ребятишек музыке, а на шестой садилась в электричку и ехала в Москву, ко мне. Гаммы, многоголосые фортепианные гаммы летели вслед за поездом. Соня везла их в себе, и еще она везла мне смешные и грустные рассказы о своих маленьких учениках. Это были забавные истории, они вполне могли бы продолжить знаменитую книжку Чуковского «От двух до пяти» – среди пятнадцати Сониных учеников было трое семилетних проказников и проказниц, одаренных музыкальным слухом, и каждый раз Соня привозила с собой новости об их детских выходках, смешных словечках, трогательных и дерзких поступках…

В этих ее рассказах я улавливал скрытую Сонькину тоску по собственным детям, я чувствовал, что там, в своей музыкальной школе, она в течение этой рабочей недели – с понедельника до пятницы – не только учит детей гаммам по учебнику Черни, но отдает им весь запас ласки и доброты своего уже взрослого и одинокого сердца. А в субботу она садится в электричку и едет ко мне, и гаммы, фортепианные гаммы Черни еще звучат в ней, еще бегут следом за ней и за поездом и галками сидят вдоль дороги на телеграфных проводах…