7

Конечно, не я одна думала в эти часы о связи торжественного открытия газопровода с беглыми зеками. Через несколько часов кое-кто и повыше меня забил тревогу. Вот полный текст телеграммы, с которой я начала этот рассказ:

ТЕЛЕГРАММА-МОЛНИЯ

гриф – ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ

Салехард,

Первому секретарю

Ямало-Ненецкого окружного комитета КПСС

тов. Петру Тусяде

Копии:

Начальнику Ямало-Ненецкого управления КГБ

майору В. Шатунову,

начальнику Ямало-Ненецкого управления милиции

полковнику Н. Синему,

военному коменданту

Салехардского гарнизона Советской Армии

полковнику С. Бурятько

Цепь убийств, совершенных заключенными, бежавшими из лагеря № РС-549, грозит безопасности открытия газопровода «Сибирь – Западная Европа». Срочно примите все меры к их задержанию или уничтожению. Максимальный срок выполнения этого партийного задания 24 часа. Каждый лишний час пребывания убийц на свободе приведет к вашей личной партийной ответственности.

Первый секретарь

Тюменского областного комитета КПСС,

член ЦК КПСС В. Богомятов

Тюмень,

10 декабря 1983 г.,

18 часов 30 минут

8

Пока наш вездеход, царапая гусеницами лед замерзшей реки, таранил буран и ночь, мы – Оруджев, я и четыре сержанта – все гадали: почему такой варварский, такой дикий способ убийства? Ну, убили, чтобы отнять одежду, деньги, документы, – это понятно. Но зачем при этом отрезать уши и все прочее? Первое объяснение, которое приходило в голову, – месть. Но за что беглым зекам мстить каким-то Воропаеву или Хотько, которых они в жизни не видели? Оставалось – садизм, клинический маниакальный садизм. Однако двадцатилетний «политический» Борис Толмачев сел, как значилось в его личном деле, «за чтение и распространение книг Солженицына среди студентов МГУ», а поддельщик старинных русских икон Глеб Шиманский в 1965 году окончил московский институт по специальности «Станковая живопись» и как художник принимал участие в московских и международных выставках, – оба они не годились на роль убийц-садистов.

– Это татарин! – уверенно твердил Оруджев. – Татарин, сука, Залоев, я их повадки знаю! Ничего! Если я его достану, клянусь отцом, я ему отрежу! Нет! Я его пальцем не трону – он сам, он сам себе все отрежет, клянусь могилой матери!

– Но за ним нет мокрых дел, – говорила я, – 217 краж со взломом, но ни одного случая применения оружия. А нас в институте учили, что преступники почерка не меняют. По его профилю – ограбить магазин в Яку-Туре…

– А что в магазине? – усмехнулся один из сержантов. – Рис и тушенка. А им документы нужны, паспорта…

– Но ради этого не отрезают уши и члены…

– В институте! Почерк! – сказал один из сержантов, подскакивая на очередном торосе. – У нас один архитектор сидит. Он в командировку уезжал и жене на губы влагалища замок надел, настоящий железный замочек. Она, конечно, через три дня от заражения крови копыта откинула. Такое вы в институте учили? А ведь инженер, с высшим образованием, архитектор. А тундра с людьми еще не то делает! Этот Толмачев – может, он в зоне воровской закон^[3] принял и теперь в паханы^[4] тянет, показывает себя. Или Шиманский…

– Херня! – презрительно сказал Оруджев. – Я на ящик коньяка спорю: это татарин, Залоев! Чингисханская кровь, падла, – ихний почерк. Эх, нам бы сейчас в Салехард попасть – он там, под Салехардом, ходит. Как они в такой буран до Салехарда дошли, етти их мать?!.

– Кеклики! Кеклики, товарищ майор! Остановить? – крикнул водитель вездехода.

Действительно, впереди машины, ослепленные светом фар, вжимались в дорогу белые комочки полярных куропаток, которых здесь называют кекликами. Глупые птицы в момент опасности замирают на месте, пытаясь белым своим оперением слиться с белизной тундры, и вблизи, с двух метров, они похожи просто на комки снега. В хорошую погоду, когда нет бурана, все северные водители из любого таежного рейса возвращаются домой с мешком таких кекликов – их бьют палками и даже шапками, а кто половчей – собирают их на дороге просто голыми руками. И вкусней этой дичи нет ничего на свете. Но сейчас…

– Гони! Гони! – зло приказал Оруджев водителю, и тот нажал на газ.

9

Зыбкие огни вагон-городка Яку-Тур вынырнули из бурана неожиданно и близко. Во всех вагончиках-«балках», поставленных длинными рядами над замерзшей рекой, горел свет. На окраине поселка надсадно гудел движок электроподстанции, дверь магазина-фактории хлопала на ветру. Я не раз бывала в подобных вахтовых поселках. В горячке последних лет освоения газовых месторождений Севера, когда правительство заключило контракты с западными странами на поставку в Европу уренгойского газа, Заполярье стало задыхаться от нехватки квалифицированных бурильщиков, сварщиков, монтажников. Эти специалисты ценятся дороже инженеров, и одним только длинным северным рублем их не заманишь в тундру. Им сразу подавай и благоустроенную квартиру, и детский сад, и школу для старших детей, и даже кинотеатр для жены! Но некогда, некогда строить в тундре города с паровым отоплением, больницами, театрами и детскими садами! Некогда! Запасы Уренгойского газового месторождения превышают 7,5 триллиона кубометров газа, это океан газа, и в январе 1984 года он должен, обязан хлынуть в Европу, а в такой горячке – не до благоустроенных поселков, конечно. И тогда была введена другая система работы – вахтовая. Со всей страны, из всех нефте– и газодобывающих районов вот уже пятый год самолетами возят в ямальскую тундру рабочие бригады на 15-дневную вахту. Из Азербайджана, Татарии, Башкирии, Молдавии. Рабочие прилетают в такие, как Яку-Тур, вахтовые поселки. Ночь – на отдых, а наутро – в тундру, на буровые или на сварку газопроводов – на 15 суток. Там – 16-часовой рабочий день, разогретые на примусе консервы на обед, короткий сон в вагончике. Спят, конечно, не раздеваясь, кто тут думает о постельном белье, смешно! И снова на работу, до прилета очередной 15-суточной вахты. Конечно, и заработки у этих вахтовых работяг – дай Бог каждому, им платят по 800–900 рублей в месяц, это пять моих месячных окладов. Но государству все равно выгодно: не нужно строить в тундре города и поселки со всем комплексом цивилизации. Главное – чтобы в вечную мерзлоту уходили, как гвозди, все новые и новые плети бурильных труб и тысячи тонн глинистого раствора – прижать до открытия газопровода рвущийся наружу газ. И чтобы через болота, топи, тайгу и тундру, через сибирские и европейские реки и горы катил на Запад газопровод.

А деньги – ерунда, деньги – бумага, можно работягам и тысячи платить, зато потом, с января 1984 года, наша страна будет ежегодно поставлять в Европу до 40 миллиардов кубометров газа и зарабатывать на этом до десяти миллиардов долларов в год!..

Правда, после пятнадцати суток работы в открытой и иссеченной ветрами тундре, когда глинистый раствор и солярка въедаются в тело, когда промерзают душа и печенки, даже святой коммунист, добравшись до вахтового поселка, не утешится одной бутылкой водки и не сохранит верность своей тоскующей где-нибудь в Молдавии жене или невесте.

Бабы на вес золота, пусть даже ненки в их грязных чумах или проститутки, вышедшие в тираж на черноморских курортах. А где водка и бабы, там поножовщина – там, конечно, и мы, милиция, уголовный розыск…

Яку-Тур был типичным вахтовым поселком привилегированного, так сказать, типа – рядом, в полутора километрах, стоял ненецкий рыбосовхоз «Путь к коммунизму». Там работяги всегда могли раздобыть отличную закуску под водку – строганину^[5] и ненецких девочек. Потому у крылец некоторых вагончиков-«балков» были свалены впрок, как дрова, заледенелые рыбины…

Наш вездеход подкатил к вагончику-«балку» с вывеской:

«КОНТОРА ЯКУ-ТУРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ СЕЙСМОРАЗВЕДКИ»

Рядом с вывеской, на стене вагончика, висел красочный плакат:

«ДАДИМ РОДИНЕ ЕЩЕ МИЛЛИАРД КУБОМЕТРОВ ЯМАЛЬСКОГО ГАЗА!»

Возле вагончика сопели невыключенными двигателями два гусеничных вездехода и «КрАЗ». Водители не выключают зимой двигатели грузовых машин, иначе их кострами нужно отогревать, чтобы завести.

Оруджев откинул металлическую дверцу кабины, и яростный ледяной ветер снова ожег нам лица. Всего каких-нибудь десять метров от вездехода до вагончика, но, чтобы пройти их, нужно было грудью ложиться на ветер, и ощущение было такое, будто ты просто голая на этом ветру – лицо, шея, колени замерзли мгновенно. Я снова мельком подумала о бежавших зеках: как могли они в такой буран пройти пешком больше 140 километров от лагеря до Салехарда?

Оруджев буквально отодрал дверь вагончика – с такой силой прижимал ее к «балку» этот сумасшедший ветер – и пропустил меня внутрь. За первой наружной дверью была вторая, обитая войлоком для утепления, а из-за нее слышалась нестройная песня, выпеваемая хриплыми мужскими голосами:

– Эй, баргузин, пошевеливай ва-а-ал, плыть молодцу недалечко…

Я открыла обитую войлоком дверь, и мы оказались в спасительном тепле и густом папиросном дыму, утяжеленном резким запахом спиртного. В небольшой комнатенке конторы яку-турской сейсморазведки за дощатым столом сидело на лавках, видимо, все руководство экспедиции – человек двенадцать мужчин и три женщины. Все были явно пьяны. На столе было штук десять уже пустых бутылок с бело-зелеными наклейками «СПИРТ ПИТЬЕВОЙ, 96°», граненые стаканы, в которых плавали окурки, а на расстеленной на столе газете «Тюменская правда» – ломти жирного, давно оттаявшего муксуна. Мой наметанный глаз машинально отметил, что грязные жирные пятна обезобразили напечатанный в газете портрет Андропова…

При нашем появлении песня оборвалась, вся компания повернулась к нам, хмельно покачиваясь погрузневшими от выпитого спирта телами. Невысокий мужичок с прозрачными, плавающими глазами оторвался от лавки и шагнул нам навстречу. Было видно, как он усилием воли заставляет себя держаться прямо.

– С-слушаю вас, т-товарищи…

– Фамилия? – брезгливо сказала я ему.

– М-моя? М-малофеев…

– Должность?

– М-моя? З-з… заместитель начальника п-по хозчасти. П-прошу к столу… – Он качнулся, но оперся рукой о чье-то плечо.

– Я следователь Уренгойского уголовного розыска Анна Ковина. Мы приехали по делу об убийстве Воропаева. Где труп?

– Может, сначала это… водочки с дороги? – сказал из-за стола кто-то. – За помин его души, а?

Теперь я поняла, что эта пьянка – поминки по погибшему начальнику. И, судя по количеству пустых бутылок на столе, начались эти поминки давно, скорее всего – с самого утра.

– Я говорю: где труп? – сухо повторила я.

– А труп ч-чего? – качнулся Малофеев. – Т-труп в гробу, где ж ему еще б-быть? Н-на улице, з-за конторой… – Его надо в Киев, самолетом. У Воропаева там семья, – добавил кто-то. Оруджев повернулся ко мне, спросил: – Где будет осмотр трупа? Сюда занести? Дико не хотелось выходить снова на мороз, в буран, но не вносить же труп сюда, на стол этой пьяной компании.