КРИВАЯ БАЛЛАДА

(Дневник советского поэта)

3 ноября 1981 года.

Кровь-любовь.

Россия-мессия.

Ширь-Сибирь…

Одно и то же, куда ни плюнь! Ни одной свежей рифмы! Не говоря уж о мыслях…

 
Когда сидел на школьной парте я,
Моей рукой водила партия!..
 

Боже ж ты мой, как мне всё это надоело, осточертело, остопи… Стоп. Спокойно. Да как тут будешь спокойным!

С утра – сплошные неприятности. Заскочил в газету – узнал, что мои стихи выкинули из праздничного номера. А ведь вчера обещали. Поцапался с редактором. Занял трешку у Акимыча, пошел в «Сосульку». Вина не было, взял сотку коньяку. Прощай, трешка. Зашел в бюро пропаганды – дали путевку на выступление. В городской ДК. Забежал домой, прилег вздремнуть на полчасика – и проспал два часа. Проснулся, вскочил, помчался галопом, пришлось на тачку потратиться. Прощай, полтинник. Выскочил из такси, как раз напротив ДК, перебежал улицу – и попал в лапы гаишников. Они, как назло, именно сегодня облаву устроили. Ни раньше, ни позже. На меня – персональная охота! Я в крик – мол, я поэт, опаздываю на выступление. Они очень вежливо выслушали, а потом все-таки оштрафовали. На пять рублей. Грабеж! Денег у меня с собой не было – значит, в Союз пришлют бумагу о штрафе. Вычтут из скудных доходов.

Вот невезуха!

Злой как черт, я ворвался в ДК, скинул полушубок, промчался в зал – а там уж мероприятие в разгаре. Публики – человек двадцать, а в президиуме – толпа, всякие разные официальные лица. Я с краю примостился, отдышался, спросил шепотком у соседки, напудренной дамочки: – Что за тема-то? О чем толковище?

Она как зыркнет на меня – я аж дрогнул. Важная, видать, мадам. Потом выяснилось – из отдела культуры. Кира Петровна. Большая шишка. А я к ней – с такими вопросами. Ладно. Сижу, оглядываюсь, на стене – вижу – плакат: «Привет участникам краевой декады молодежной книги!» Понятно. Значит, декада. А о чем я конкретно должен им говорить-то? Лихорадочно соображаю, а куража – нету. Злость разбирает. Очень уж этот штраф меня огорчил. На пятерку ограбили, суки гаишные.

Эта самая Кира Петровна выступила с докладом. Несла обычную чушь – я даже не слушал. Заметил только, что, перечисляя «активно работающих кырских писателей», она назвала одного прозаика, который умер лет пять назад. Из этого я сделал вывод, что текст доклада сочинен давным-давно и многократно уже использовался, с незначительными добавками. И от этого злость моя еще усилилась.

А тут ведущий мою фамилию объявил: «Слово предоставляется молодому поэту Михаилу Незлобину!»

Что ж, я встал, подошел к микрофону, прочитал подходящее стихотворение про сибирскую молодежь, которая где-то там чего-то строит, потом рассказал о своих друзьях – молодых поэтах. Говорил я вяло, без азарта, и всем это было заметно. Ведущий, конечно, задал вопрос о моих творческих планах. Я ответил, что из суеверия не хочу делиться планами. Чтоб не сглазить. И не стал делиться. Ну их в баню. У меня, если честно, и планов-то никаких нет. Ведущий спросил, люблю ли я выступать в рабочих общежитиях – и я ответил, что не люблю, потому что рабочие парни не очень-то интересуются поэзией, но я все-таки не отказываюсь от таких выступлений, так как за это платят.

– Вы, конечно, шутите? – спросил ведущий.

– Вовсе не шучу, – сказал я сердито. – Мне ведь тоже надо кушать.

Ведущий жутко смутился и снова задал вопрос о моих творческих планах.

– Повторяетесь, дружище, – сказал я, ухмыляясь. – Говорить о планах – дурная примета. А то некоторые кричат, мол, они перевыполнят пятилетку, а потом…

– В таком случае, разрешите поблагодарить вас за выступление, – пробормотал ведущий.

Я сказал: спасибо за внимание, – получил от подскочившей барышни красную гвоздику и сел на свое место.

– Как вам не стыдно?!.. – зашипела мне прямо в ухо Кира Петровна (которая из отдела культуры). – Я сообщу в писательскую организацию – пусть там разберут ваше поведение!

– А что такое? – опешил я. Она меня напугала своим напором. И ведь не знакома со мной, впервые встретились – а прет, как танк. Жаром пышет. С чувством собственной абсолютной правоты.

– Лучше было совсем не выступать! – продолжала она терзать меня гневным шепотом. – К чему эти пошлые меркантильные рассуждения? И потом – почему вы уклонились от разговора о своих творческих планах? Откуда такое пренебрежение?

– Я же вам объяснил – это дурная примета… – заикнулся я, но она меня перебила:

– Как вам не стыдно – советский поэт, и какие-то предрассудки! Вы хоть соображаете, что говорите?!

– Да что вы на меня накинулись? – окрысился я. – С какой стати я должен выслушивать ваши нотации? Лучше бы свой собственный доклад подновили – а то мертвых душ навставляли… Скажите еще спасибо, что публика вас не слушала.

– Что такое? – побледнела она. – Да как вы смеете?!..

– Тише, тише, – осадил я ее. – Мы в президиуме находимся, не на базаре. На нас смотрят.

– Хорошо, поговорим в другом месте, – угрожающе сказала она. – Я этого так не оставлю. Распустились совсем.

– Ой, не пугайте, – отмахнулся я.

И пересел от не подальше.

А ведь если честно, она, эта самая Кира Петровна, меня и впрямь напугала. Хоть я и кипятился, и огрызался, и фыркал, – а ведь струсил. Точнее сказать: расстроился. Огорчился слегка. И даже порядочно огорчился. Она меня подавила, травмировала своим напором, своей зверской категоричностью, абсолютной уверенностью в своей правоте. Сам-то я в себе никогда не бываю уверен. И если начальники на меня кричат – я непременно теряюсь. Притворяюсь храбреньким – а сам трепещу. Ей-богу… Что такое поэт? Бабочка, мотылек, божья коровка. В любой момент птичка клюнет – и до свиданья в раю.

10 ноября.

Сегодня позвонили из краевого общества книголюбов – предложили командировку в Норильск. Там у них, на Таймыре, какой-то юбилей. Пятидесятилетие, что ли. Я, разумеется, согласился. Неплохо слетать в Заполярье, встряхнуться, развеяться, пообщаться с местными поэтами, да и подзаработать можно на выступлениях.

Прихожу в ВОК, а там – вижу эту мымру из отдела культуры. Эту самую Киру Петровну. Меня в жар бросило – вот уж кого не хотелось видеть. Притворился, что не заметил, прошел мимо, в бухгалтерию – командировочные получать. Так она сама окликнула: Товарищ Незлобин! Что-то вы не здороваетесь?

– Ах, пардон, – говорю, – не заметил.

– А я думала – обиду затаили.

– Какую обиду? За что? – делаю такие глаза. – О чем речь, простите?

– Ну, как же. Неделю назад, на выступлении в горДК… я вас тогда еще отчитала.

– Ах, это. Я про тот инцидент пустяковый и думать забыл.

– Завидую вашей забывчивости, – усмехается эта гидра. – А я, например, очень злопамятна.

– Сочувствую, – говорю. – И тем хуже для вас.

– Если б – для меня, – вздыхает она коварно. – Тем хуже – для других.

– Вижу – снова меня стращает. И самое обидное – я ее снова боюсь. Вот сука. Чего ей надо? Аж колени ослабли, и сердце колотится.

– У вас, – говорю, – ко мне важное дело?

– Угадали, – и смеется. – Да вы так не напрягайтесь… чудак. Я тут узнала, что вас посылают в Норильск, а мне как раз нужно срочно туда кое-что передать. Бумаги всякие, почетные грамоты… у них же там юбилейные торжества.

– Я, – говорю, – в курсе.

– Вот и передадите. Не возражаете?

– Да ради бога, – говорю. – Кладите в мой портфель эти ваши бумаги.

– К сожалению, – говорит, – я не взяла их с собой. Дома оставила. Может, заедем? На моей машине. Кстати, я ведь обязана провести с вами установочный инструктаж. Вы уж простите, но так положено.

– Чего-чего?

– А чтоб не повторился недавний инцидент, – усмехается. – В Норильске вы должны быть особенно осмотрительны. Каждое неудачное или неточное ваше слово будет потом перетолковываться вкривь и вкось. Вот я и хотела…

– О, господи, – говорю. – Так, может, мне лучше отказаться от этой командировки?

– Что вы, что вы! – восклицает она. – На вас пришла персональная заявка. Ваши стихи пользуются в Заполярье определенным успехом…

– А что это значит – «определенный» успех? – перебил я. – Это значит – большой, средний, маленький, сомнительный, незначительный… а?

– Не придирайтесь к словам, – говорит и хмурится. – Откуда в вас, молодом человеке, столько желчи?

Я пожал плечами.

– Вот я, – говорит, – старше вас, а ведь я – неукротимая оптимистка!..

– Вы – старше меня? – удивляюсь притворно. – Да вам больше тридцати не дашь.

– Перестаньте, – и она зарделась девичьим румянцем. – Мне за сорок… Впрочем, не будем отвлекаться. Я жду вас в машине. Получайте свои командировочные, пока кассирша на обед не ушла.

Через несколько минут я уже сидел рядом с ней в кабине новеньких «жигулей». Мадам – за рулем.

– Казенная, – говорю, – машинка?

– Нет, что вы. Казенная – «волга». А это – моя, собственная. Я потом сразу к мужу поеду, на дачу, поэтому и решила на своей, чтобы шофера не тревожить.

– Да вы гуманистка и демократка!

– Оставьте свой сарказм, товарищ Незлобин. Он вам не к лицу.

– А вы хорошо водите машину, – подкинул я очередной комплимент.

Она опять порозовела. А ведь я сказал почти всерьез. Мне всегда нравились женщины за рулем. В этом есть нечто романтичное. Нечто возбуждающее. Женщина за рулем – это символ нашей эпохи. Женщина – за рулем… это амазонка! Самая невзрачная, самая тусклая бабья физиономия – преображается, когда женщина садится за руль. Тем более – Кира Петровна. В юные годы она, вне всяких сомнений, была х о р о ш а… И вдруг я подумал: а ведь это ж простая баба! Только сверху, только снаружи – начальница, важная особа, сановная дама, а внутри-то… а если хоть чуть копнуть – простая советская баба из плоти и крови. С мечтами, обидами, разочарованиями, с тайными женскими вожделениями.

А что? Она еще и сейчас – вполне. Стройная, шея почти без морщин, блеск глаз не утрачен, губы полные, зубы белые, прическа короткая, элегантная. Вполне. Живот почти не заметен. В дубленочке и маленьких сапожках, в шапке-ушанке. Очень даже моложавая дамочка.

– Вот и приехали, – сказала она. – Подождете здесь – или подниметесь? Есть лифт.

– Обязательно зайду, – сказал я, взглянув на нее откровенно. – Очень хочется посмотреть, как живут ответственные работники.

Она рассмеялась:

– Да уж получше, чем безответственные поэты… Пошли!

Дом, разумеется, специально был выстроен для подобных товарищей, во дворе – милицейский пост, в подъезде – дежурный. Квартиры – улучшенной планировки, просторные. Лоджии обиты деревом. Поднялись на лифте. Девятый этаж. Вот и квартира. Разумеется, мне, щелкоперу, в таких хоромах не жить никогда. Ковры, хрустальные люстры, «стенка», книжные шкафы. Никого в доме.

– У вас нет детей? – спрашиваю.

Она отрицательно покачала головой. Опечалилась.

– Садитесь, – говорит, – в кресло. Сейчас я достану все эти бумаги… их тут целая кипа. Полный портфель будет. Вы уж передайте, пожалуйста.

– Конечно, передам. А нет ли у вас чего-нибудь выпить?

– Выпить?! – И она даже остановилась, посмотрела на меня с изумлением. – Вы шутите, Михаил?..

– Нет, почему же, – улыбнулся я, глядя ей прямо в глаза взглядом бравого солдата Швейка. – Что ж тут такого особенного? Если у вас ничего не имеется – тогда другое дело. А если есть…

– У меня всё есть, – сказала она растерянно. – Но как-то странно…

– Что ж тут странного? – И я рассмеялся. – Странно, что вы сами не предложили – пришлось выпрашивать.

– Нет, странно, странно… – повторила она, потом открыла дверцу бара. – Вам чего? Коньяк, водка, виски?

– Разумеется, виски, – сказал я. – И себе плесните.

– Мне нельзя, – отказалась она. – Я за рулем.

Она плеснула мне шотландского виски в широкий толстостенный стакан.

– Лед нужен? – спросила.

– Нет, спасибочки. От конфетки не откажусь.

Раскрыла коробку шоколадных конфет. Я выпил, зажевал.

– Замечательная конфетка, – сказал я, жмурясь от удовольствия. – И где вы такие достаете?

– Спросили бы – где я достаю виски.

– Где ж вы достаете виски?

– Я ничего никогда не достаю, – сказала она.

– Ах да, понимаю. Пардон. Вам нет нужды суетиться. А ваш муж… он тоже служит в отделе культуры?

– Ну, что вы, – сказала она. – Он служит в «Крайплане».

– Планирует, значит? Небось, самый главный там?

Она неопределенно хмыкнула.

– Сладкая жизнь, – с притворной (а может, и непритворной) завистью вздохнул я. – Никаких забот…

– Это у нас-то – никаких забот? – изумилась она. – Вы опять шутите, Миша…

(Я мигом засек: ага – Миша. Уже – Миша).

– Наша жизнь, Миша, – сказала Кира Петровна, – полна круглосуточных тревог и тяжелейшего напряжения. Нескончаемый стресс – вот наша жизнь. Мы взваливаем на свои плечи ответственность за сотни тысяч других людей – а это отнюдь не сладкая ноша. Отнюдь.

Она подошла к креслу, в котором я сидел, положила ладонь на мое плечо.

– Так что, зря вы нам завидуете, – продолжала она, не убирая руки с моего плеча. – Мне иногда бывает так тяжко, так тяжко… У мужа в последнее время – сплошные неприятности. Отчетный период кончается, надо подавать в Москву итоговые цифры, а план, как известно, выполнен не по всем показателям… – Мне это – не известно, – заметил я, обнимая ее за талию и привлекая к себе на колени. – Я ничего об этом не знаю.

– Вы витаете в облаках, – сказала она, не отталкивая моих рук и не вскакивая с моих колен. – Что вам земные заботы? Вы витаете… Да постой же, Миша!.. Почему ты такой несерьезный? Вы, поэты – как дети!

– Да, мы как дети, – согласился я, прижимая ее к себе и целуя в ухо. – Мы, дети – цветы жизни. А вы – наши садовники.

– Не балуйся, Миша! – хихикнула она, когда я куснул ее за мочку уха. – Дай мне закончить про моего мужа…

– Плешь с ним, с твоим мужем, – сказал я.

– Какой ты циник, – вздохнула она. – А вот муж мой – подвижник, фанатик дела, чистейший человек… На него оказывают сверху жуткое давление. Вынуждают завысить некоторые цифры – а он отказывается. Чем всё кончится – не знаю.

– А я знаю, – сказал я, расстегивая ей кофточку. – Он обязательно завысит те цифры, какие надо. И все будет о-кей.

– Он такой принципиальный! – воскликнула Кира Петровна и тяжело задышала, когда я положил руку на ее грудь. – Ох, Миша… не надо.

– А пошли в кроватку? – сказал я. – Что ж мы тут, в кресле, как школьники… Где у тебя кроватка?

– Дверь направо, – прошептала она.

А потом, спустя какое-то время, мы курили в постели, ели замечательные конфеты. От выпивки она продолжала отказываться (за рулем – нельзя!), пила пепси-колу, курила «марлборо». Я листал журнальчики – «Плейбой», «Пентхауз».

– Откуда журналы? – спросил я, разглядывая голеньких девочек в безобразнейших позах.