Юрий Витальевич, однако, задумался о чем-то своем, и даже он сам не мог бы сказать, о чем именно: о жизни в Америке, необходимости просмотра фильмов Дэвида Линча, коте Василии и том, как он научился оставлять свою шерсть на людях, не прикасаясь к ним, или о мешке картошки. В спрятанных за желтыми линзами глазах его читалось, что все эти вещи и явления обладали для него равной ценностью.

– А Юфита не смотрели? – не унимался гость.

– Кого?

– Евгения Юфита, некрореалиста.

О некрореалисте Евгении Юфите хозяин впервые слышал.

– Может, вы нам как-нибудь кинопоказ устроите? – спросила Мария Александровна то ли искренне, то ли изощренно издеваясь – Анцетонов перестал различать.

– Это мысль, – сказал он. – Проектор, думаю, найдем. А расскажите, пожалуйста, как вы писали «Шатунов»?

– В бане, – невозмутимо ответил Юрий Витальевич. – «Шатунов» я писал в бане.

Мария Александровна вдруг расхохоталась – то ли словам мужа, то ли чему-то своему, не касающемуся никого из присутствующих. Анцетонов посмотрел на хозяйку дома, но та ничего не сказала в ответ на его взгляд. Мария Александровна вновь спросила, для какого журнала пишется интервью. Анцетонов ответил. «Экземпляр нам передадите, когда выйдет?» – спросила Мария Александровна. Анцетонов, кажется, ответил согласием.

– Маша, – сказал Юрий Витальевич, – покажи тот журнал, где статья Жака Катто была опубликована… Вы знаете Жака Катто? Это самый главный французский специалист по Достоевскому…

Через мгновение на покрытом белой скатертью столе появился французский журнал с крикливой обложкой: на ярко-красном фоне был изображен взбесившийся автомобиль (что-то вроде американского «бьюика»), который давил абстрактную мешанину из кругов, спиралей и разноцветных линий. Здесь же крупными буквами сообщалось что-то про апокалипсис и атомную бомбу.

– На Стивена Кинга похоже, – заметил Анцетонов.

– Вот тут вот написано, – прокомментировала Мария Александровна, грассируя: – «Мэтр де гротеск», мэтр гротеска.

– А можно сфотографировать? – сказал Анцетонов и достал фотоаппарат.

Сфотографировав все, что нужно, разговорились об эзотерике и оккультизме. Анцетонов опять вцепился в записную книжку и потребовал, чтобы Юрий Витальевич продиктовал, с какими книгами ему надо ознакомиться для лучшего понимания мамлеевского творчества.

– В первую очередь, конечно же, классика русской поэзии: Блок, Есенин, Тютчев, Хлебников, Андрей Белый, – принялся диктовать Юрий Витальевич. – Конечно же, Гоголь и Достоевский, Булгаков Михаил Афанасьевич. В меньшей степени – Толстой, в большей – Платонов. Платонова я прочитал уже в эмиграции, но поразился тому, о сколь схожих проблемах мы пишем, как и с Чеховым.

– А из философов?

– О, философов, – воспрял Юрий Витальевич. – Это мы с вами до утра будем перечислять. Рене Генон, «Человек и его осуществление согласно Веданте» для начала. Потом, конечно, христианские мистики: «Начала» Оригена, Майстер Экхарт… Вот это вот начальные уровни, от которых уже потом можно отталкиваться, чтобы работать с уровнями самыми высшими.

Студент Анцетонов выжидающе смотрел, но Юрий Витальевич Мамлеев никак не продолжал.

– А вот, скажем, «Пламень» Пимена Карпова, – сказал Анцетонов, – вы бы к какому направлению отнесли: к художественной литературе или философии?

– Понимаете, – ответил Юрий Мамлеев, – русское сектантство, русское народное христианство – это ключ ко многим вещам, но отнюдь не замок. Конечно, в нем ярко проявлены народные богоискательские силы, но это все бушующая стихия, которую можно направить как в позитивное, так и в крайне негативное русло. Мы видели примеры и того и другого. В негативном русле это выразилось во время революции, величайшей катастрофы в истории России, а может, и всего мира. Позитивные же преобразования, на которые способна эта живая энергия, правильно направленная, уверен, нам еще только предстоит увидеть. Это, очевидно, будет бездна, но и носители этой стихии не дети малые: быть может, они окажутся больше любой бездны.

– Ну а конкретно про Карпова что можете сказать? Вас часто с ним сравнивают, особенно «Шатуны».

– Его творчество, конечно, не клюевский или есенинский уровень… – шептал Мамлеев, – но в нем захватывающе воздействует сам материал, который Карпов, видимо, черпал из бездны народного богомильства (уже в переработанном виде), того богомильства, которое с ужасом признаёт торжество дьявола над миром и необычайное сплетение и становление двух начал: светлого и темного… Но все это переработано и подано в ином виде, и, кроме того, сами бездноносители (то есть персонажи его романа) пугающе огромны^[1].

Анцетонов подскочил от внезапного испуга, но тут же сел обратно, поняв, что это мамлеевский кот напугал его, без предупреждения вспрыгнув тяжелыми лапами на колени. Анцетонов попытался примирительно погладить обидчика, но тот, вопреки тяжелому весу, уже куда-то ускользнул, так что пришлось Анцетонову погладить пустой, нагревающийся от чая и дыхания воздух (Анцетонову почему-то до того момента казалось, будто весь чай был уже выпит, а новый еще не принесли).

– А кота как зовут? – пробормотал Анцетонов.

– Кота? – переспросил Мамлеев. – Это Вася.

– Василий, значит, – сказал молодой гость, но тут же переменил направление разговора: – А вот вас часто сравнивают с Уильямом Берроузом… Как вам кажется, такое сравнение вообще уместно?

– С Берроузом мы были знакомы. Он читал «Шатунов» и был в абсолютном восторге.

– Серьезно? – недоверчиво поднял белую бровь Анцетонов.

– Правда, в сильно сокращенном виде, – подтвердил Мамлеев. – Выходил в Америке сборник с предисловием признанного писателя Джеймса Макконки, и там были «Шатуны», укороченные, наверное, на треть, если не больше. Но вообще, конечно, Америка и американская литература далеко не самая глубокая, все-таки для них это по большей части бизнес, даже для самых одаренных и независимых.

Мария Александровна подтвердила слова супруга и предложила еще чаю (гость вновь удивился: он не помнил, как выпил предыдущую порцию жидкого, но отчего-то особенно, по-русски сладкого кипятка с редкими чаинками). Пока наливали, Анцетонов все спрашивал, подогревая беседу, словно чайник – с присвистом. Поскольку Анцетонов любил разную необычную музыку, разговор зашел о том, какую слушают Мамлеевы.

– Нам очень нравится группа The Matrixx, – ответила за мужа Мария Александровна. – Вы Глеба Самойлова не знаете?

– Лично нет, – сказал Анцетонов, – а так-то конечно… А знаете, была такая группа Coil?

– Как? – переспросил Юрий Витальевич.

– Coil, – вновь сказал Анцетонов, на этот раз с вызовом и напором. – Ко-ил. Это английская группа такая, очень замешанная на эзотерике. И они оккультные практики свои распространяли и передавали посредством звука.

– А к какой традиции они принадлежат? – поинтересовался Мамлеев.

– Они с разными традициями работали, – с удовольствием принялся объяснять Анцетонов. – Вообще, изначально они собрались вокруг «Храма душевной юности» Дженезиса Брейера Пи-Орриджа, это было такое синкретическое контркультурное течение, вобравшее в себя самые разные оккультные практики XX века. И вот там были два персонажа интересных – Питер Кристоферсон и Джон Бэланс, и они создали группу Coil. В основном они интересовались алхимией и сексуальной магией, в первую очередь – Остином Османом Спейром и его учением Зос Киа. Если кратко, Киа в его терминологии – это Я, которое одновременно Бог, и это Я заполняет собой все бытие и мироздание. Мне кажется, это в чем-то похоже на то, о чем вы пишете и в художественной прозе, и в философских трудах.

– Очень интересно, – согласился Мамлеев. – Солипсическая «религия Я». Хотя слово «солипсический» у меня, конечно, используется в несколько ином ключе, чем принято в видимой повседневности. Речь скорее идет о самобытии, самобытийности. Как там у меня было? «Это не было религией эгоизма (ибо эгоизм – предательство по отношению к высшему Я) или религией обожествления человека или личности (так как высшее Я как трансцендентное, запредельное выходило за круг человеческого существования). Но эта религия (точнее, метафизика) не соответствовала и учениям, основанным на идее Бога, включая и тот их вариант, когда под Богом понималось высшее Я: ибо в этом случае абсолютизировалась только та сторона Я, которая тождественна Богу, в то время как религия Я, связанная с особым видом солипсизма, шла гораздо дальше»^[2]. Не находите, что в чем-то похоже на то, о чем вы рассказываете? Интересно было бы послушать, как они это посредством музыки передали. Как, говорите, называется?

– Coil, – сказал Анцетонов и пометил себе в книжке очередную пометку.

В таких разговорах у них прошел весь день, и почти уже начинался вечер. Пришла пора Анцетонову возвращаться в московскую подземку. Юрий Витальевич, одетый в советского кроя свитер, приподнялся с дивана и, несмотря на возражения Марии Александровны, взялся провожать молодого гостя. Анцетонов, впрочем, понял, что от него требуется настоять на том, чтобы хозяин дома оставался на своем чуть продавленном месте.

– Сидите-сидите, – сказал Анцетонов, – я еще приду.

– Приходите, конечно, в любое время, – радушно заявил хозяин. – Я же телевизор не смотрю, да и книги читаю с трудом, а вот от вас, молодых, хоть узнаю разные вещи.

– Хорошо. Ну, я тогда в следующий раз приду, принесу вам журнал в коллекцию и музыку послушаем, – пообещал Анцетонов, натягивая куртку и рюкзак.

– И непременно прочитайте Женевскую конвенцию, – добавил Юрий Витальевич Мамлеев.