Порнолюди

Проделав тур по северным калифорнийским университетам без Наташки, писатель вернулся в Лос-Анджелес, и она встречала его в аэропорту.

В тот же день, в открытом ресторанчике на Венис-Бич (солнце тотчас заставило запотеть графин с белым вином), писатель предложил сидящей против него женщине отправиться вместе с ним в Париж.

– Я – бедный, – сказал писатель. – Я опубликовал только две книги в переводе на французский, и платят мне за книги пока еще немного. Но хватает, чтобы оплачивать меблированную квартиру в Марэ и покупать сыр и вино. Я предлагаю вам поехать со мной в Париж. Хотите?

Мимо катились на роликах черные и белые атлеты в трусах, провозя лоснящиеся кокосовым маслом и потом тела. Из-под ближней пальмы бил барабан.

Октябрьский, тихо плескался Великий океан в полусотне метров, раскачивались брюки и тишот на вешалках, выставленных на пляж из соседнего с рестораном магазина. Прошел маленький бородатый хиппи в шортах с кривыми ногами, очень похожий на Чарльза Мэнсона. Наташа улыбалась и вертела в пальцах пустой бокал. Совсем недавно она призналась Лимонову, что ей тогда очень хотелось выпить, а писатель, еще не подозревавший о неумеренно пылкой любви Наташи к вину, наливал все больше себе. Он знал о своей любви к вину и особенно к принятию вина совместно с принятием солнечных ванн.

– Несколько неожиданное приглашение, – сказала она.

– Ничего особенного я не могу вам обещать, Наташа. – Писатель наконец налил женщине вина. – У меня ничего нет, кроме моих книг.

– Мы друг друга совсем не знаем! – справедливо воскликнула женщина.

– Узнаем. – Писатель убрал руки со стола, перед ним поставили сеймон-стейк, способный удовлетворить аппетит всех голодных детей небольшого африканского городка. – Если мы обнаружим, что не сможем жить вместе, я помогу вам остаться в Париже. Помогу как друг, насколько я понимаю, в Лос-Анджелесе вам нечего делать?

– Я ненавижу Лос-Анджелес… – вдруг призналась Наташка.

Ситуация была дежавю. Где-то Лимонов уже видел и себя, и Наташку, и ресторанчик на Венис-Бич и слышал фразу: «Я предлагаю вам поехать со мной в Париж». Неточная (как можно «поехать» туда? Полететь, конечно), но красивая фраза. И как много пришлось преодолеть разных приключений писателю, чтобы быть вправе так вот, запросто, сняв белый пиджак, сказать: «Я предлагаю вам поехать со мной в Париж».

Наташка, на ней была фиолетовая блузка с большими плечами, подняла запотевший бокал и сказала, глядя по-азиатски широко расставленными глазами на этого, свалившегося ей на голову человека:

– За Париж! – И они выпили.

Глядя на залитый солнцем стол ресторана на Венис-Бич, где сидят Наташа и загорелый писатель в больших очках (позже, весной, она сломает эти очки в драке на ферме в Нормандии), нельзя не восхититься определенной жизненной смелостью обоих. И в особенности смелостью ее. По зову знакомого ей только по книгам человека вдруг быть готовой переместиться через две третьих земного шара и начать новую жизнь способна далеко не всякая женщина. Впрочем, верно и то, что в Лос-Анджелесе ей нечего было делать. И она никого там не оставляла. Только Толечку.

У Толечки она жила. По всем сведениям, она не жила с Толечкой, но обитала в его квартире, заваленной русскими книгами. Спала на диванчике в ливинг-рум. Толечка был другом ее первого мужа. С Толечкой она познакомилась еще в Москве. Инженер-электрик, экс-коммунист, монах по рождению, книжник, Толечка проследовал через Наташкину жизнь, через двух мужей и бесчисленных любовников, через Москву и Лос-Анджелес, все время приближаясь, до того момента, когда она наконец потерпела окончательное крушение. Тогда она приземлилась у Толечки на красном диванчике. В период ее жизни в затхлой уютной квартирке в стиле а-ля гранд-мэр и прибыл в Лос-Анджелес писатель.

О размерах крушения можно только догадываться. Но даже вдруг в корень отрезанные волосы символизировали желание убить прошлое и начать новую жизнь. Символизировали жизненный кризис. В темной квартире Толечки, расположенной в цокольном этаже типичного лос-анджелесского дома-сарая, Наташка, несомненно, отлеживалась после катастрофы. По странной иронии судьбы на втором этаже над Толечкой жил француз-еврей. Французский еврей этот, такой же одинокий монах, как Толечка, был до появления Наташки другом монаха экс-советского. Монахи беседовали по вечерам и рассказывали друг другу свои сложные жизни. Даже в крушении Наташкин бурный темперамент не был сломлен. Она стала ночи напролет спорить с Толечкой и кричать, споря. Рык зверя, даже если зверь только говорил, а не кричал, подымал француза с постели и заставлял бегать по квартире, время от времени ударяя чем-то тяжелым в пол, то есть в Толечкин потолок. Бедный француз, занесенный в Лос-Анджелес, который он, подобно Наташке, ненавидел, какими-то сложными манипуляциями абсолютно враждебной именно этому французу судьбы, как последний удар – получил в соседи Наташку. Французский еврей мечтал доработать до пенсии на какой-то безумной, глупой и скучной фабрике (каждое утро он отправлялся на фабрику в шесть часов!), чтобы уехать потом в любимую Францию и дожить там остаток дней своих.

– Почему он не едет во Францию завтра? – спросил не понимающий обыкновенных людей супермен-писатель.

Наташка и Толечка переглянулись.

– А черт его знает! – сказал Толечка. – Боится ехать туда без денег.

– Вот идиот, – сказал писатель. – Да лучше быть клошаром^[2] в Париже, чем миллионером в Лос-Анджелесе.

Впервые привезя писателя на Сан-Висенте-бульвар, открыв дверь своим ключом, она крикнула в полумрак:

– Толечка! К нам Лимонов приехал!

Толечка вышел из спальни в ливинг-рум и, хлопая глазами ночной моли, сказал глуховатым голосом:

– Вот хорошо-то как, Наташенька. Вот как хорошо-то. Шампанского нужно выпить!

И, сменив домашние трикотажные брюки на шорты и вьетнамские резиновые шлепанцы (местная октябрьская мода), гологрудый, чуть поросший рыжеватой шерстью Толечка отправился в ликер-стор, удивив своей доброжелательной готовностью писателя. Писатель сложил свое впечатление от ушагавшего в магазин Толечки и его манер в форму вырвавшегося у него довольно грубого восклицания: «Ни хуя себе гостеприимство!» Он еще не знал тогда о культе писателя Лимонова, исповедуемом последний год Наташкой и поощряемом Толечкой.

Позднее, разглядывая в «Нью-Йорк пост» фотографию Марвина Панкоаста, якобы бейсбольной битой убившего свою подружку Вики Морган, бывшую любовницу друга президента Рейгана Артура Блумингдэйла, писатель был поражен сходством Марвина с Толечкой. Те же жидкие, треугольником, невыразительные усы, такие же короткие редкие волосы непонятно-бурого цвета. Опубликованное же рядом с фотографией Марвина известное уже всей Америке фото Вики – с мехами под самый подбородок, волосы распущены – обнаруживает большое сходство Вики с Наташкой. Здесь можно было бы порассуждать о законе сходств и о законе притяжения пар и собирания их, но за неимением полных и отчетливых данных о характере отношений Вики и Марвина, так же как и Толечки и Наташки, предпочтительно остановиться только на указании сходства. В сходстве, может быть, таится и намек на дальнейшее развитие отношений или на то, как они могли бы развиться, не появись вдруг из внешнего мира писатель. Заметим также, что Марвин и Вики тоже лос-анджелесская пара.

Пока Толечка ходил в ликер-стор, писатель задумался было о характере отношений, могущих существовать между живущими в одной квартире женщиной двадцати четырех лет и мужчиной Толечкиного возраста – сорока с лишним. Но он оставил свои размышления после того, как Толечка радушно предоставил влюбленным свою спальню (редактору газеты понадобилась на несколько суток его квартира), а сам переместился на диванчик в ливинг-рум. Толечка мирно проспал на диванчике несколько ночей, в то время как вновь образовавшаяся пара, преодолевая болезнь писателя, с переменным успехом пыталась делать любовь в его спальне…

Сейчас, из времени, вооруженному несколькими неосторожными фразами Наташки, несколькими полупрозрачными намеками ее друзей (любимое занятие друзей – полупрозрачно намекать), писателю кажется несомненным, что Толечка был влюблен в Наташку. И, может быть, влюблен ох как давно, с московских еще времен, когда, шестнадцатилетняя, она вышла замуж за друга Толечки – тридцатисемилетнего Арнольда. Обладание большим зверем, Наташкой, было, однако, Толечке не по силам. Может быть, они в свое время даже пытались делать любовь, и делали. Но какое это все имеет теперь значение, если слегка помятый жизнью зверь давно уже живет с писателем. Иной раз, правда, отвечая мужскому голосу в телефоне, изъявившему желание поговорить с Наташей, писателю приходит в голову: «Может быть, и ему она сказала, записывая номер телефона: "Мужчина, который подходит к телефону, – мой друг. Нет-нет, мы не спим вместе"». Так она в свое время охарактеризовала писателю Толечку. Поди узнай правду. А ведь так хочется знать именно правду.

Из Толечкиной спальни они переместились в освободившуюся опять холостяцкую квартиру редактора газеты. Писатель, уже увидевший в Толечкиной квартирке фотографию Наташи в черном платке, прижимающей к груди его книгу стихов, уже знающий, что она ссорилась из-за его книг с мужьями и друзьями, чувствовал себя неловко, представляя, что от него ожидается чрезвычайное поведение. То есть, возможно, она ожидает, что его сексуальный акт должен быть сексуальным актом ангела. Должны звучать сладкие небесные хоры, сыпаться лепестки роз, а на возлюбленных должны изливаться с небес квартиры редактора русской газеты мирра и жидкий мед. Или же, напротив, его сексуальный акт должен быть обставлен в стиле совокуплений дьявола со стихами. Электрические разряды должны сотрясать атмосферу. Змеи должны подымать головы над телами возлюбленных, черные коты – шипеть и выгибать спины, а из гребешка писателя отчетливо должны выступить рожки.

Увы, даже простыни они привезли от Толечки, со всех полок на них глядели скучные эмигрантские книги в бесцветных обложках, из кухни и ванной доносился старческий шепот вод, и время от времени грудь писателя сотрясал очередной приступ кашля. Ласково, но подозрительно смотрели друг на друга мужчина и женщина, почему-то решившие остаться вдвоем в этом жилище.

Вечерами они выбирались «в люди». То их несколько раз выводил в ресторан с белыми скатертями маленький редактор, похожий на Ал Пачино в фильме «Скарфэйс», то они бывали приглашены на какую-нибудь парти. Однажды пришлось писателю заглянуть и туда, где она провела последний период своей жизни, где она чувствовала себя королевой и, очевидно, была (что, впрочем, не умаляет зверя и его значения в жизни писателя) легкодоступной пиздой. Случилось это следующим образом.

Энергичная профессорша Мария (это она организовала писателю лекторское турне) пригласила их от имени почитателей писателя – пары компьютерных инженеров – на обед. Узнав адрес пары, Наташка помрачнела (писателю адрес ничего не говорил). Не очень охотно она уселась за руль «мерседеса», и они пустились в бег по полотнищам бесконечных лос-анджелесских хайвеев. Наташка в белом комбинезоне держала руку с сигаретой в окне, и по ее слишком быстро меняющимся сигаретам писатель понял, что его подружка злится. Все вместе асфальтовые ремни хайвеев гудели и жарко дышали тысячей литейных цехов. Компьютерная пара жила слишком далеко.

– Если бы я знал, что так далеко, мы бы не поехали, – оправдался писатель, вспомнив ее раздражение на пути в первый калифорнийский университет.

Они прибыли в темноте, запарковались, случайно встретили у ограды темного поля, пахнущего болотом, профессоршу Марию с подругой, вылезающих из большого и грубого автомобиля, и все вместе вошли в бетонные кишки новоотстроенного дома. В кишках, тут и там, были пробиты, по-южному, бреши в пахнущий болотом воздух. Из скучной двери на третьем этаже вышел к ним длинный нос и очки компьютерной женщины, а потом и сонная борода компьютерного мужчины.

Гостей встретили однообразнокорешковые научные книги, незаметная, нелюбимая никем мебель, Бог – серочехольный компьютер, занимающий центральное место у многостворчатого окна, и россыпь овощей на столе. Это не был первый скучнейший обед в жизни писателя. Он давно знал, что время от времени приходится проваливаться в такие вот ямы, наполненные скучностями. Что, как ни оберегайся, ошибки неизбежно случаются, что жизнь, увы, – это не фильмы о Джеймсе Бонде с автоматической сменой одной красивой сцены на другую. Писатель взял за холодные бока галлоновую бутыль с белым вином и налил себе и подружке по большому бокалу. Она обрадованно выпила. Опустошив свой бокал, писатель тотчас наполнил бокалы опять. Вегетарианцы – компьютерная пара – мяса гостям не подали, мясо заменила селедка. Писатель-супермен спокойно выдержал бы и десяток таких вечеров – с редиской, огурцами и большим блюдом капусты на столе, однако вынужден был заволноваться, увидев, что его новая подружка, не умея скрыть своего неудовольствия неинтересностью происходящего и вегетарианским обедом, начала гримасничать.

Беседа, очевидно, была также незначительна. Писатель никогда не смог вспомнить, о чем же говорили пять человек в тот вечер. Шестая, Наташа, то насмешливо, то презрительно глядела на компанию со стороны и нескончаемо манипулировала то сигаретой, то бокалом. В конце концов она вышла в небольшую комнату, служащую компьютерной паре спальней, там же стояло пиано, и не вернулась. Тихие пиано-аккорды заполнили вдруг небольшое пространство сонной квартиры, и писатель было обрадовался, что его новая строптивая женщина нашла себе занятие. Он выпил еще вина и углубился в незначительную беседу, даже находя в незначительности поступающих сообщений известное душевное отдохновение. Однако, когда через небольшой промежуток времени он опять прислушался к сбивчивым аккордам, он различил сквозь них плач.

– Наверное, она плачет оттого, что мы не обращаем на нее внимания, – прошептала профессорша Мария – женщина-друг.

Писатель еще раз оглядел присутствующих. Самцов среди них не было. Писатель был писателем. Компьютерный мужчина мог бы быть самцом вне зависимости от существования жены, но таковым не был. У него была серая борода и серые брюки и никакого секса в выражении лица. Красивому, музицирующему плача, зверю, по всей вероятности, могло бы сделаться интересно, он тотчас бы оживился, и даже редиска и огурцы не помешали бы получить удовольствие, если бы открылась вдруг дверь и вошли несколько глазастых, яркогубых молодых людей в джинсах, взбугрившихся в паху. «Нет, не так вульгарно, – поправил себя мысленно писатель, но… появились бы мужчина или мужчины, которые "увидели" бы красивую, крупную, с большими чувственными губами Наташку. Компьютерный серый человек и писатель Лимонов ее не "видят", и она это чувствует, оттого и плачет».

– Попросим Наташу спеть, – предложила умная профессорша, улыбаясь.

Писатель встал и прошел в другую комнату.

– Что ты тут делаешь? – спросил он и, сев на музыкальную скамеечку рядом с подружкой, обнял ее.