Глава 1. Происхождение и сущность нравственности

Происхождение и основа единобрачия. – Изменчивость половой морали. – Законы этих изменений. – Вывод относительно будущего. – План исследования

Основанием всей нашей культуры со всеми ее излучениями и всеми ее завоеваниями служит институт частной собственности. Все выстраивается на частной собственности, все связано с ней – возвышеннейшее проявление человеческого духа, равно как и низменные, мелочные стороны будничной жизни. Интересы частной собственности обусловили и создали также основную форму половой морали, а именно моногамию, единобрачие.

Не только прежде, но еще и теперь единобрачие считается плодом индивидуальной половой любви. Это грубейшая ошибка, ибо единобрачие ни в принципе, ни в смысле цели, которой оно должно было служить и которой оно на самом деле и служит, никогда ничего общего с ней не имело. Сделать индивидуальную любовь своим базисом – таков в лучшем случае тот идеал, к которому единобрачие стремится в качестве известного учреждения. Но единобрачие не было созданием индивидуальной любви, да осуществило этот идеал лишь временно, в том или другом классе. Моногамия выросла из совсем других культурных факторов и потребностей. Как это исчерпывающим образом доказал Льюис Г. Морган в своей эволюции семьи, единобрачие было последствием концентрации значительных богатств в одних руках – и притом в руках мужчины – и желания передать эти богатства детям именно этого и никакого другого мужчины. Женщина должна была стать матерью детей, относительно которых отец мог быть убежден, что именно он их произвел. Греки, у которых единобрачие впервые получило свое развитие, откровенно видели в этом его исключительную цель. Необходимо уже здесь подчеркнуть, что в единобрачии следует видеть не результат примирения мужчины и женщины, а еще менее – высшую форму брака, а, как потом будет выяснено, «провозглашение полового антагонизма, совершенно неизвестного доисторическому человечеству».

Таковы основания и цель единобрачия. Внутренняя логика этой формы полового общения сводится к следующему требованию: половые сношения должны ограничиться сношениями между одним мужчиной и одной женщиной, между одной женщиной и одним мужчиной, и притом исключительно в рамках соединяющего их брака. Таково было бы логическое требование, предъявляемое к человеку институтом единобрачия.

Несомненно, официально такой закон и выставлялся, но его суровая незыблемость всегда была обязательна только для женщины, для мужчины он во все времена имел в лучшем случае лишь официозное значение.

Странная и явная двойственность. Но это только мнимое противоречие. На самом деле, как нетрудно увидеть, это не непримиримое противоречие, а «естественный порядок вещей». Родившись не из индивидуальной половой любви, покоясь на условности, единобрачие представляет такую форму семьи, которая основана не на естественных, а на экономических условиях. Так как этими экономическими предпосылками являлись – и еще теперь являются – хозяйственные интересы мужчины, то они должны были иметь своим последствием принципиальное порабощение одного пола другим, а именно господство в браке мужчины и неразрывно с ним связанное угнетение женщины. Происхождение частной собственности требовало только единобрачия женщины как средства получить законных наследников. А открытой или скрытой полигамии мужчин ничто решительно не препятствовало. Так как в браке мужчина представляет собой господствующий класс, а женщина – угнетенный и эксплуатируемый, то мужчина всегда был единственным законодателем, издававшим законы в своих собственных интересах. Почти всегда строго требуя от женщины целомудрия, почти всегда объявляя неверность женщины величайшим преступлением, он в то же время всегда ставил своим собственным вожделениям лишь самые примитивные преграды. Все это не более и не менее как внутренняя необходимость явления и поэтому «естественный порядок вещей». Из этого противоречия, однако, выросло нечто, что не входило в планы людей, что также сделалось «естественным порядком вещей», – месть изнасилованной природы. Эта месть природы обнаруживается в двух неизбежных и неотделимых от нашей культуры учреждениях. Это – адюльтер и проституция, как два неизбежных социальных института.

Раб всегда мстит тем орудием, которым он был побежден и порабощен. На всех языках, в тысяче разнообразных форм и формул закон устами государства, церкви и общества толковал женщине в продолжение всей ее жизни, что, кроме мужа, никто другой не должен разделять ее ложа и касаться ее тела. Во все времена и у всех народов женщина мстила тем, что и другие мужчины разделяли ее ложе и обладали ее телом и что единственным точным доказательством отцовства может служить одно только моральное убеждение мужчины. И это несмотря на социальную опалу в случае разоблачения обмана, несмотря на суровые и подчас варварские наказания, всегда угрожавшие мести женщины. Эту жажду мести ничем нельзя искоренить, потому что, пока брак основан на условностях, он по существу своему противоестествен. То же самое применимо и к проституции, этому суррогату брака. Никакой закон не был в силах уничтожить ее, никакое варварское обращение не ставило ее жриц ни на один день вне общественного союза. В худшем случае проституции приходилось иногда прятаться, и она пряталась в самом деле, хотя все заинтересованные и находили дорогу к ее логовищу. Эта ее неискоренимость совершенно логична. Частная собственность, покоясь на экономическом развитии в сторону торговли, присвоила всему товарный характер, свела все вещи к их денежной стоимости. Любовь стала таким же предметом торговли, как платье. Вот почему большинство браков носит характер торговой сделки, а проституция – это любовь за задельную плату, как циники грубо, но довольно метко назвали ее в отличие от брака, этой оплаты гуртом, – неотделима от единобрачия, которое постоянно снова вызывает ее к жизни, сколько бы его апологеты ни осуждали ее, так как она в конце концов все же представляет тот громоотвод, в котором моногамия нуждается, чтобы хотя некоторым образом обеспечить свою цель, заключающуюся в законных наследниках. Словом, с какой бы стороны мы ни подошли к вопросу, как ни печально признаться в этом, прелюбодеяние и проституция – неизбежные социальные явления: постоянный любовник жены, муж-рогоносец и проститутка – неизменные социальные типы. Другими словами: «таков естественный порядок вещей».

«Портрет молодой женщины». Ок. 1480 г. Художник Сандро Боттичелли

При поверхностном взгляде нам могут возразить. Предположим, это так. Но из этого только следует, что, во-первых, так всегда было и, во-вторых, так всегда и останется, пока будет существовать мир. Это не более как прирожденная людям порочность и греховность. Эти слова – не произвольно нами придуманное возражение, а на самом деле господствующее стереотипное воззрение, с которым встречаешься на каждом шагу.

Подобные суммарные утверждения настолько же дешевы, насколько и неверны. Будет ли такое состояние вечным – в данном случае вопрос второстепенный. Во всяком случае, он лишь логическое последствие, вытекающее из ответа на вопрос, в самом ли деле так всегда было. Этим последним вопросом мы и займемся сначала, на него мы постараемся ответить, чтобы лишь потом обратиться к первому вопросу и обосновать его возможные последствия.

Разумеется, «так» было всегда. Но если присмотреться поближе к этому порядку вещей, то в его пределах нетрудно подметить самые разительные отличия, увидеть, что постоянное все же вечно менялось. Отличия эти касаются притом не только общепризнанных нравов. Обнаруживаются особенности, различия, повышения и понижения также и в общих уклонениях от основного закона обусловленной единобрачием половой морали в такой массе и с таким единообразием, что из них создается типическая в каждом отдельном случае картина эпохи, резко отличающаяся от всяких других.

Так как этот факт служит как раз исходной точкой систематической истории нравов, то мы начнем с того, что приведем ряд характерных примеров из различных главных областей половой морали для иллюстрации нашего положения. Примеры эти будут касаться, стало быть, различной оценки, дававшейся взаимной супружеской верности, добрачному целомудрию женщины, проституции, главнейшим понятиям приличия и т. д. Само собой понятно, что это можно сделать здесь только в самых общих чертах. Ведь все наше исследование в отдельных его главах представит подробный комментарий к этим примерам.

Что касается различной оценки, дававшейся супружеской верности, то можно сказать следующее. В некоторые эпохи и в некоторых классах общества высшее основное требование единобрачия, верность обоих супругов, сравнительно победоносно торжествовало и серьезнейшим образом осуществлялось. Наряду с такими эпохами и классами мы имеем другие, в которых это основное требование половой морали совершенно игнорировалось большой массой и за замужней женщиной признавалось право открыто иметь многих мужей, как за мужчиной право иметь многих жен. Если иногда считалось, что муж и жена если и не публично, то по крайней мере перед своей совестью уже совершили прелюбодеяние, изменив друг другу лишь мысленно, если иногда жена уже громко обвинялась в неверности, если удостоила постороннего мужчину нескольких слов, то в другие времена женщине (даже той, которая носила на себе пояс девственности) разрешалось позволять ухаживателю самые смелые жесты, даже поощрять его к ним, не нарушая тем супружеской верности, ибо последняя ограничивалась самим половым актом. Бывали времена, когда муж был самым усердным сводником, ежедневно продававшим свою жену, а замужняя женщина – самой ловкой и деловитой проституткой, устраивавшей на своем супружеском ложе карьеру мужа, обезвреживавшей его конкурентов, выигрывавшей его процессы, удесятерявшей его состояние и т. д. Рядом с эпохами и классами, считавшими брак по любви высшим идеалом, стоят такие, которые не считали любовь необходимой предпосылкой брака, которые были склонны видеть в любви даже нечто несовместимое с браком, которые смотрели на выбор жены откровенно с точки зрения простого расчета или простого производства детей. Древние греки, например, всегда видели в браке такую и только такую условность. Вот почему женщина у них должна была стать предварительно гетерой, чтобы иметь право быть подругой. Одни эпохи и классы превращают женщину в домашнее вьючное животное, делают из нее пожизненную домашнюю рабыню или терпеливую машину для детопроизводства, лишенную личной воли. Другие времена и классы видят в ней избалованный предмет роскоши, любой каприз которого становится законом, или утонченное орудие наслаждения, задача которого состоит в том, чтобы доставлять мужу все те удовольствия, которыми ее предшественницы, всевозможные любовницы, радовали и приковывали его к себе. Наконец, есть и такие эпохи и классы, в которых муж и жена становятся двумя верными товарищами, рука об руку поднимающимися вверх по крутым тропинкам жизни навстречу ее более высоким целям.

Такое же приблизительно разнообразие находим мы и в принципиальной оценке женского целомудрия. Лицом к лицу с классами и эпохами, придававшими девственности огромное значение, стоят такие, которые не только не прославляли, а почти даже порицали невесту, если она в брачную ночь оказывалась еще нетронутой. Единственный вывод, который отсюда делался, гласил, что, очевидно, раньше никто не пожелал ею обладать, а это понижало ценность девушки, тогда как порой незаконные дети, напротив, повышали ее ценность. Если, с одной стороны, некоторые эпохи и классы считают для девушки позором, если ее хоть раз видели в сопровождении мужчины или если она появилась в публичном месте без родителей, то другие позволяли молодой девушке, достигшей половой зрелости, принимать в своей спальне в продолжение целых лет по ночам своего возлюбленного («пробные ночи», «Kommnachte»). И притом заметьте – не только одного. Без всякого вреда для своей репутации она имеет право отставить одного возлюбленного и отдать его место другому, третьему, четвертому, если ее ожидания и требования не нашли надлежащего удовлетворения. Ни ее доброе имя, ни ее супружеское счастье не терпят никакого ущерба от того, что она в продолжение месяцев давала каждому из своих любовников возможность доказать, обладает ли он теми качествами, которых она требует от будущего мужа. То же самое воззрение разрешало достигшему половой зрелости парню удостовериться именно этим путем в физических достоинствах выбравшей его девушки, предоставляло ему право решить в зависимости от этого опыта, намерен ли он вступить с ней в брак или нет. Он также имел право провести несколько пробных ночей у целого ряда девушек, и то обстоятельство, что эти пробные ночи не исключали половых отношений, не связывало его вовсе с данной девушкой. Некоторые романтики усмотрели в этих обычаях нечто безусловно идеальное. Это, несомненно, так, если только видеть в них базис здоровой индивидуальной половой любви, а не то, что в них хотели найти эти романтики, а именно чисто духовное и душевное общение полов. Для парня и девушки половой акт был единственной целью, несмотря на препятствия, которые разнообразные подробности этого обычая создавали для парня. Противоположный взгляд нелогичен, если принять во внимание первобытную жизненную философию крестьянства.

Не менее принципиально различно и официальное положение в общественной жизни проституции. Жрица продажной любви иногда запиралась в самые темные углы, клеймилась всеобщей ненавистью и презрением, на нее смотрели, как на прокаженную, одно дыхание которой будто бы способно заразить все окружающее и обратить в бегство всех «порядочных» людей. И только тайком, обходными путями могли к ней пробираться те, кто жаждал любви. Но бывали и такие эпохи, когда ее провозглашали лучшим украшением праздников жизни. У греков культ женщины сосредоточивался в гетере. Она – подруга мужчины, с которой он ведет философские беседы, которую он окружает роскошью и блеском, дружба и благосклонность которой доставляет ему честь, красоте которой весь народ оказывает божеские почести, тогда как жена ощущалась как неизбежное и неудобное ярмо и была обязана терпеливо проживать свой век в уединенном гинекее^[2], никому не показываясь на глаза, скромно довольствуясь остатками чувств мужа. Нечто похожее повторяется в эпоху Ренессанса. Правда, проститутка уже не провозглашается богиней, но и тогда куртизанка часто является в качестве подруги и украшения публичных праздников и увеселений. Когда город навещал какой-нибудь высокий гость, то красивейшие куртизанки даже раздевались и встречали князя в обнаженном виде у городской черты как лучшее наслаждение для его глаз. Эпоха абсолютизма возводит куртизанку на престол, и ее любовные ухищрения и кокетство превращают любой ее каприз в высший закон для общества и государства. Народ обязан оказывать фаворитке абсолютного государя высшие почести и гнуть перед ней шею, хотя бы она только что поднялась из грязи болот и низин…

Ограничимся пока этими немногими, грубо обрисованными примерами типических различий в отношении различных эпох к основным вопросам половой морали, хотя их легко можно было бы удесятерить. К ним необходимо присоединить еще гораздо большее количество примеров, касающихся второстепенных пунктов половой морали. Здесь различия бросаются в глаза еще резче. Достаточно вспомнить о видоизменениях языка, моды, чувства стыдливости, воспитания, искусства, нравственности в праве и т. д. Мы ограничимся и в этой области самыми характерными доказательствами этой изменчивости и вечной изменяемости, фактами, которые каждый легко сам может проконтролировать, так как весь наш труд представит целостный постоянный комментарий к этим положениям.

О различных взглядах на главнейшие темы разговора между мужчинами, с одной стороны, и мужчинами и женщинами, с другой, достаточно будет сказать следующее.

Бывали эпохи, когда господствующая мораль разрешала мужчинам, чаще всего публично, вести беседу на тему о грубых любовных приключениях, о недвусмысленных и откровенных похождениях, или пережитых, или слышанных от других, о необычайных победах и поражениях в состязаниях Венеры. Достаточно указать на приблизительно триста фацеций^[3] Поджо (1380–1459), почти исключительно трактующих о таких темах, представлявших главный материал беседе епископов и кардиналов при дворе папы Мартина V, специально для этой цели собиравшихся каждый день в определенном месте папского дворца. Даже сами папы, бывшие в первую голову героями этих эротических шуток, часто участвовали в подобных беседах. Далее, бывали эпохи, когда господствующая мораль открывала и женщинам доступ к таким беседам, во время которых самые естественные вещи назывались своими именами. Немецкие масленичные пьесы XIV и XV веков, производящие на нас впечатление чрезмерной непристойности, нравились не только мужчинам, но и женщинам. Женщины не только допускались как слушательницы к таким беседам, они сами спокойно могли в них участвовать и выбирать темой для своих шуток и рассказов самые интимные вещи. Они имели право вмешиваться в обсуждение техники искусства соблазнять, делиться своим опытом в деле любви и т. д. Достаточно вспомнить новеллы Боккаччо, сто новелл жизнерадостной королевы Наваррской и другие аналогичные документы. Далее, бывали эпохи, когда женщина придворных кругов могла присутствовать при спектаклях, единственной темой которых были эротические оргии. Примерами могут служить публичные представления любовных сцен обнаженными красавицами-куртизанками и обнаженными геркулесовского сложения мужчинами… Как пример аналогичных простонародных увеселений можно привести шутовские и ослиные праздники, в которых фаллический маскарад и фаллические остроты играли главную роль.

В иные времена мужчины и женщины имели право во время ухаживания пользоваться самыми откровенными словами и сравнениями. В другие эпохи (например, в конце XVII века, а в Германии – в эпоху, представленную в литературе силезской школой) беседа светского общества состояла из непрерывной цепи более или менее замаскированной порнографии. Каждое слово, каждая фраза имели свой скрытый порнографический смысл, и чем богаче контрастами был смысл того или другого слова, тем восторженнее ему аплодировали и тем восторженнее его переносили из салона в салон, особенно если удавалось самым невинным образом выразить самое циническое представление. В этой области светское общество XVII века и Второй империи достигло изумительной виртуозности. Высшим идеалом этих эпох была женщина, употреблявшая в разговоре с особенным предпочтением всякие двусмысленности, и в глазах общества ее светское значение росло в прямой зависимости от ее фривольности, от ее способности пикантно произнести самое грубо циническое выражение.

А рядом с такими эпохами и классами стоят другие, подвергавшие опале каждого мужчину, который осмелился бы произнести в обществе непристойное выражение, и предписывавшие женщине краснеть даже в том случае, если речь шла о самых простых вещах. Самым ярким выражением этого настроения является та форма педантической стыдливости, которая запрещает женщине называть те или другие части костюма или тела. Такие эпохи возбраняют мужчине и женщине употреблять в обществе ряд самых невинных слов и фраз, потому что утонченная безнравственность вложила в них известную эротическую двусмысленность и все привыкли ее на самом деле в них находить.