В дневнике доктора Полякова (а по сути дела в записях самого Булгакова) под датой 17 января 1918 года идут такие слова:

«Я погиб, надежды нет.

Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество».

О своей отрешённости, отстранённости от окружающих Михаил Афанасьевич сообщал (не раскрывая истинных, болезненных причин своего состояния) и сестре Надежде. Дочитаем фрагмент письма от 31 декабря 1917 года до конца:

«… я живу в полном одиночестве. Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю старых авторов… и упиваюсь картинками старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего не родился сто лет назад!».

Буквально теми же словами Булгаков начнёт и написанный чуть позднее рассказ «Необыкновенные приключения доктора»:

«За что ты гонишь меня, судьба? Почему я не родился сто лет тому назад? Или ещё лучше: через сто лет. А ещё лучше, если б я совсем не родился…».

В обоих отрывках (из письма и из рассказа) перед нами предстаёт человек, оказавшийся на грани полнейшего отчаяния. Энергично прогрессировавший морфинизм делал своё чёрное дело, и Булгаков периодически впадал в тяжелейшую душевную депрессию («Морфий»):

«… избегаю оперировать в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой…

Здешнему персоналу я сообщил, что я болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжёлая неврастения».

Эти термины («ревматизм ног» и «неврастения»), придуманные для прикрытия истинного заболевания, нам тоже ещё встретятся. Запомним и их.

Однажды, когда жена отказалась идти в аптеку за очередной порцией наркотика, он запустил в неё горящим примусом.

Татьяна Николаевна вспоминала:

«В Вязьме нам дали комнату. Как только проснусь – „иди, ищи аптеку“. Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это – опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть – „иди в другую аптеку, ищи“. И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города ещё аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждёт. Он тогда такой страшный был… И одно меня просил: „Ты только не отдавай меня в больницу“.

Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала… Хотела всё бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он, – как же я его оставлю? Кому он нужен?

Да, это ужасная полоса была… Отчего мы и сбежали из земства… Он такой ужасный, такой, знаете, какой-то жалкий был».

В феврале 1918-го Булгакова наконец-то освободили от воинской службы. Он получил документ, в котором говорилось, что причиной демобилизации стало «истощение нервной системы» («Морфий»):

«Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью…

На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бёдрах.

Была… галлюцинация…

… лежу после припадка рвоты, слабый…»

В марте Михаил и Татьяна Булгаковы вернулись в Киев и поселились в родительском доме на Андреевском спуске. Демобилизованный военный доктор стал частным врачом-венерологом, практикующим у себя на дому. Жена по-прежнему активно помогала ему, выполняя обязанности медицинской сестры.

Литературовед Мариэтта Омаровна Чудакова несколько десятилетий тому назад создала уникальную книгу – «Жизнеописание Михаила Булгакова». Этот труд для всех булгаковедов является своеобразным «Евангелием», мы тоже будем постоянно обращаться к нему В «Жизнеописании…» приведено много воспоминаний Татьяны Николаевны Булгаковой. Её рассказы, касающиеся киевского периода, очень печальны:

«Когда мы приехали, он пластом лежал… И всё просил, умолял:

– Ты меня в больницу не отдавай!

– Какой же больницы он боялся?

– Психиатрической, наверно… Стал пить опий прямо из пузырька. Валерьянку пил. Когда нет морфия – глаза какие-то белые, жалкий такой».

Больной всё чаще терял самообладание. В один из таких моментов (ему в очередной раз показалось, что жена не торопится идти в аптеку) он навёл на неё браунинг. К счастью, вбежали братья и отобрали оружие.

С маниакальной настойчивостью Булгаков требовал всё новых и новых инъекций. К тому же в Киеве в тот момент наркотические препараты продавали совершенно свободно – в любой аптеке и без рецепта.

Как-то Татьяна Николаевны попробовала слукавить:

«Сказала однажды:

– Тебя уже на заметку взяли.

Тогда он испугался, но потом снова стал посылать».

В минуты просветления Михаил Афанасьевич продолжал делать записи о своём состоянии. Даже озаглавил их: «Недуг». Писал воспоминания о работе в селе Никольском: «Наброски земского врача». И по-прежнему никому не показывал написанное. Даже жене.

Тем временем болезнь стремительно приближалась к трагической развязке. Герой рассказа «Морфий» панически вопрошает:

«Люди! Кто-нибудь поможет мне?».

Спасти обречённого больного могло только чудо. И оно явилось к нему – в образе жены Татьяны («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«Ей он обязан был избавлением от болезни. Она стала обманывать его, впрыскивать дистиллированную воду вместо морфия, терпеть его упрёки, приступы депрессии. Постепенно произошло то, что бывает редко – полное отвыкание. Как врач, он, несомненно, хорошо понимал, что случившееся было почти чудом».

Рассказ об этом чудесном исцелении заставит, наверное, в очередной раз скептически усмехнуться не только убеждённых материалистов, но и всех, кто считает, что чудес на свете нет и быть не может. В самом деле, есть ли шансы у закоренелого наркомана, находящегося в последней стадии болезни, неожиданно излечиться? Да и возможно ли вообще с такой невероятной лёгкостью отвыкнуть от пристрастия к наркотику?

Конечно же, нет!

Обмануть матёрого морфиниста, вспрыскивая ему вместо наркотика привычной «крепости» дистиллированную воду, невозможно. Кстати, в рассказе «Морфий» как раз и описан случай, когда фельдшерица вколола доктору Полякову не «тот» раствор:

«… она сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным…

И из-за этого у нас была тяжёлая ссора ночью».

Всего лишь два процента вместо вожделенных пяти получил морфинист, и тотчас заметил это, произошла «тяжёлая ссора». А как бы отреагировал он на замену пятипроцентного раствора дистиллированной водой?

Герой булгаковского рассказа видит только один способ избавиться от пристрастия к морфию – с помощью яда:

«Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую – нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?

Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен…»

И доктор Поляков кончает жизнь самоубийством.

Но так порвал с морфинизмом герой вымышленный. А как сумел освободиться от цепкой наркотической зависимости вполне реальный доктор Булгаков? Как удалось его жене в одиночку совершить то, с чем не смогли справиться даже в специализированной московской клинике?

В «Белой гвардии» завеса над этой тайной слегка приподнимается – в эпизоде, где описаны страдания раненого и заболевшего тифом Алексея Турбина. Врач, приглашённый к нему, заявил, что «надежды вовсе никакой нет и, значит, Турбин умирает». И тогда сестра его Елена, встав на колени перед иконой Богоматери, стала молиться:

«– На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо…

Шёпот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но её речь была непрерывна, шла потоком. Она всё чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад выскочившую из-под гребёнки прядь».

И то, на что так страстно надеялись, произошло.

«Второго февраля по турбинской квартире прошла чёрная фигура с обритой головой, прикрытой чёрной шёлковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин. Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет лица восковый, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными».

Так в «Белой гвардии» описано то чудодейственное выздоровление. Без каких бы то ни было медицинских подробностей, один голый факт: была молитва, мольба о чуде. И чудо свершилось – герой воскрес. Но в виде совсем другого человека – у него появилась новая внешность, он стал походить на мастера из последнего булгаковского романа: мрачного, неулыбчивого, в чёрной шёлковой шапочке на голове…

Завершив написание эпизода об этом чудесном выздоровлении, Булгаков прочёл его жене. Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«Однажды он мне читал про эту… молитву Елены, после которой… кто-то выздоравливает…

Я подумала: „Ведь эти люди всё-таки были не такие тёмные, чтобы верить, что от этого выздоровеют “…

Я ему сказала: „Ну, зачем ты это пишешь?“ Он рассердился и сказал: „Ты просто дура, ничего не понимаешь“».

Татьяна Николаевна действительно не поняла тогда, что это её, жену-спасительницу, вывел Булгаков в образе Елены.

Молилась ли она, прося дать мужу исцеление? Нам это неизвестно. Скорее всего, молилась. Уж очень безнадёжен был муж-морфинист. И Булгаков это помнил.

В «Мастере и Маргарите» Булгаков как бы невзначай заметит:

«Ну, а колдовству, как известно, стоит только раз начаться, а там уж его ничем не остановишь».

Так что и нам теперь придётся смотреть во все глаза, чтобы не пропустить, где и когда на жизненном пути нашего героя объявится очередное «колдовство».

Создавая в конце 30-х годов «Дон Кихота», Булгаков вложит в уста своего героя слова, которые вполне могли быть высказаны и им самим (в момент исцеления от морфинизма). Хитроумный идальго благодарит бакалавра Сансона, который помог ему избавиться от помутнения рассудка. Освободившийся от наркотической зависимости военный доктор теми же словами мог благодарить за своё спасение ангелов (или дьяволов):

«Мой разум освободился от мрачных теней. Вы своими ударами вывели меня из плена сумасшествия».

Попробуем подвести некоторый итог. Поскольку истинную причину загадочного булгаковского выздоровления раскрыть весьма затруднительно, придётся принять на веру «дистиллированную» версию. А она гласит, что, как только наркотический раствор был заменён обыкновенной водой, настал день, когда морфинизм, казавшийся неодолимым, был повержен. И побеждён окончательно.

Вот только окончательно ли?

Цепкая, как спрут, наркотическая зависимость покинула организм больного, но оставила в его душе незаживающие раны. На исцелившегося морфиниста стали периодически накатываться волны пугающей неуверенности и беспричинных страхов. В иные дни события повседневной жизни казались ему причудливым фантастическим сном, а загадочные сновидения представлялись подлинной явью.

Любой опытный нарколог мог заметить в булгаковских глазах отблеск недавно бушевавшего заболевания:

«В глазах этих…, на самом дне их – затаённый недуг».

Мы взяли эту фразу из булгаковского романа о французском драматурге Мольере. Но не себя ли самого, не последствия ли своей собственной тяжкой болезни имел здесь в виду Михаил Афанасьевич?

Как бы там ни было, но злой недуг отступил. И наш рассказ о коварном морфинизме подошёл к концу.

Но не зря говорят, что свято место пусто не бывает. Болезнь ушла, но ей на смену тотчас пришёл не менее страшный враг – пора смут и всеобщих беспорядков.